- Ты покинула бы старушку Европу? - спросил Перси грустно, и трудно было понять, заговорил ли в нем уязвленный патриотизм старого закоренелого европейца или печаль эстета, которого хотят отторгнуть от этих коллекций, от этих сокровищ, от этого святилища Красоты.
- Помилуй, Нью-Йорк теперь - все равно что дверь в соседнюю комнату. Он уже больше не место ссылки.
- И все же, неужто ты не пожалеешь…
- Пожалею, наверное, пожалею обо всем. Ты ведь прекрасно понимаешь, как нерадостно мне будет покинуть все это. Но ты же сам видишь, дом разрушается. Каждую ночь, я уже говорила тебе, я слышу какие-то зловещие звуки. Ты их тоже услышишь. И ведь год от года становится все хуже. В иные вечера мне кажется, что я вот-вот окажусь погруженной в ил, а надо мною - сорок тонн развалин.
- Не надо преувеличивать, Лавиния. Твой дворец еще переживет нас. Допускаю, его надо бы подремонтировать…
- Подремонтировать? Дорогой мой, да кто в наши дни может позволить себе роскошь ремонтировать дворец? Уж только не я! Ныне это стоит десятки миллионов лир. У меня же нет ничего, Перси. Бедный Галеаццо оставил мне одни лишь долги.
На какое-то мгновенье в комнате возникла тень графа Галеаццо. Перси никогда не мог взять в толк, как этот милейший чудак мог полюбить Лавинию, жениться на ней и, главное, наградить ее таким роскошным ребенком, как Нино. Энтомолог-любитель, Галеаццо до встречи с Лавинией знал только одну страсть: бабочек. Страсть дорогостоящая, ибо она заставляла его носиться по свету в поисках редких экземпляров и подвергаться всякого рода опасностям в джунглях и саваннах, в экваториальных лесах и на реках, кишащих крокодилами и пираньями. Изможденный болотной лихорадкой и амебиазом, он в сорок лет выглядел на все шестьдесят. Галеаццо был прелестным человеком, но рассеянность, безразличие ко всему, что не касалось бабочек, нелепые чудачества и вид лунатика делали его существом загадочным, почти нереальным. Однако он полюбил Лавинию; и вот от такого более чем странного союза между энтомологией и театром, между Наукой и Фривольностью появился на свет божий живой шедевр Нино, достойный украшать собой потолок Сикстинской капеллы или полотно кисти Ле Содомы. Всего скорее, по тайным законам генетики, которые управляют наследственностью, все мужские качества какого-нибудь предка Казелли, моряка или солдата, дождались XX века, чтобы, пройдя через вереницу чиновников, банкиров и бездельников, воплотиться в сыне Галеаццо. Вместо капиталов, которые значительно порастаяли к концу XIX века, а ныне в силу некомпетентности Галеаццо в финансовых вопросах иссякли почти совсем, энтомолог, кроме знаменитой коллекции бабочек, оставил своей вдове еще и этот роскошный экземпляр человеческой породы; с другой стороны, чисто английская и ярко-красная кровь сквайров - пожирателей говядины, от которых происходила Лавиния, тоже пошла на пользу здоровому организму последнего графа Казелли.
В первый раз ту, которой впоследствии суждено было стать его женой, Галеаццо увидел на представлении "Отелло", которое давала бродячая английская труппа в театре "Ла Фениче". Лавиния Стрэнд играла Дездемону. Граф был потрясен трагедией. Он искренне страдал, видя, что эту светловолосую невинную красавицу принесли в жертву похотливому африканцу, да еще ревнивец муж подозревает ее в неверности. Во время сцены убийства Галеаццо чуть не лишился чувств. На следующий день, испытывая неведомое ему дотоле смущение, с трудом понимая, что с ним происходит, он представился актрисе. А двадцать минут спустя, заикаясь, попросил ее руки. Решив, что она имеет дело просто с каким-то чудаком, Лавиния весело ответила согласием. Еще через день она поняла, что чудак последователен в своих затеях и предложение вовсе не было минутной прихотью. Выбор между более чем сомнительной карьерой актрисы и перспективой стать графиней, то есть, по ее понятиям, богатой, был сделан почти столь же молниеносно. После полугода страстной любви и супружеского благоговения Галеаццо вернулся к своим бабочкам. Исключительно ради того, чтобы не уронить своего достоинства, Лавиния позволила себе несколько тайных связей, однако упрочение своего положения в свете и финансовые дела семьи интересовали ее гораздо больше, чем все остальное. Перси был свидетелем этой метаморфозы, свидетелем плененным, подтрунивающим и немного желчным в одно и то же время. Ну, а в жизни самого Перси за эти тридцать пять лет ровно ничего не изменилось, кроме его внешности. Он успокаивал себя мыслью, что "остался верен самому себе", но в минуты прозрения понимал, что это, пожалуй, утешение слабое.
- Словом, ни о каком ремонте и речи быть не может, - сказала Лавиния. - Ведь даже Карли продали свой дворец.
- Ну как можно сравнивать! Дворец Карли в три раза больше твоего.
- Но состояние Карли больше моего в тридцать тысяч раз, и все же им не удалось сохранить дворец, это слишком дорого.
- Если ты продашь piano nobile, я буду безутешен, - проговорил Перси, с потерянным видом качая головой.
Лавиния закусила губу и коротко фыркнула, что могло означать многое: или что она вооружится мужеством и пренебрежет горем своего друга, или же что она прекрасно понимает, как ему трудно будет отказаться от привычки четыре или пять недель в году бесплатно жить во дворце XVIII века, пусть даже грозящем обрушиться.
- Что ты хочешь, - вздохнула она, - не я первая, не я последняя, многие доведены до такой крайности. Впрочем, я думаю, что лет через десять мы все докатимся до этого…
- Мы уже относимся к категории отживших свой век! Ты со своим сеньориальным замком и мизерными доходами, я со своим образом жизни, со своим мировоззрением, со своей любовью к Красоте… Оба мы привилегированные. Иными словами - приговоренные. Наступает наш черед! - Похоже, эта перспектива весьма позабавила его. - Послушай, дорогая! - вскричал он, сверкнув глазами и сморщившись от сдерживаемого смеха. - Постараемся хорошо сыграть свою последнюю роль. Подумай, Лавиния, ведь это будет наш прощальный спектакль! Давай же проведем его с блеском! Я так и вижу тебя в скромном черном платье от Шанель, совсем простом, без всяких украшений или, нет, с каким-нибудь одним-единственным украшением, ну, скажем, с твоей брильянтовой брошью - на черном фоне; а на мне, право, не знаю, разве что мой жемчужно-серый костюм?.. Рискну ли я вдеть в петлицу красную гвоздику? Впрочем, какой же я глупец, ведь красный цвет - цвет революции, еще подумают, будто я хочу разжалобить этих гнусных эмиссаров!.. Лучше орхидея! Блестящая провокация эстета перед лицом хама, отчаянный вызов жертвы своему палачу! - Теперь Перси закатился в одном из тех приступов безумного смеха, которые некогда сделали его своего рода знаменитостью между Шафтсбери-авеню и Челси, в среде театральных деятелей и артистов, где он охотно изображал то старую провинциальную актрису, то хозяйку светского салона или модного поэта, а то потешался над самим собой и своим легкомыслием. Его любили за это безудержное веселье, за этот талант подцеплять на крючок чудаков и тщеславцев, принадлежащих к обществу в высшей степени утонченному; и именно те, над кем он открыто насмехался, чуть ли не первыми искали его общества. Так он и выжил: с обеда в городе - на светский раут, после летних уик-эндов в деревне - зимой гостил на какой-нибудь итальянской вилле или в марокканском дворце, праздный, безответственный, вечно нуждающийся, темпераментный и - каким только чудом? - всегда безукоризненно одетый.
- Мы будем являть собою чету мучеников ультракласса, наконец-то ультра! Я надеюсь, найдется и фотограф из "Вога", который тайком пристроится в каком-нибудь окне и снимет наш последний путь!
Лавиния не разделяла веселья своего старого друга. В былые времена они могли часами смеяться вместе в состоянии какой-то нервной и умственной экзальтации, побуждавшей их состязаться в остроумии, и оба они доходили до абсурда, стараясь перещеголять друг друга. Эти времена миновали. Прежде всего, Лавиния слишком хорошо знала повадки Перси, механизм его шуток: чем больше к ним прислушиваешься, тем легкомысленнее они становятся. И если материал для своих острот Перси заимствовал из событий дня, данных обстоятельств, случайных встреч, то техника их всегда оставалась неизменной. "Все это пережитки "эпохи чарльстона", - думала Лавиния; да и сам Перси принадлежал к той же эпохе, к концу 20-х - началу 30-х годов. Войны, революции, социальные потрясения, в корне изменившиеся нравы не смогли изменить Перси, и только время наложило свой отпечаток на его лицо. Вот потому Лавиния, глядя на Перси, испытывала иногда мучительное чувство анахронизма, словно оба они, два состарившихся изгнанника, еще носили одежду, сохранили язык и манеры канувшего в небытие века. Но была и другая причина, по которой Лавиния воздерживалась теперь так же непосредственно, как прежде, разделять эти приступы веселья Перси: она разрывалась между желанием позабавиться и сознанием, что ей подобает сохранять между ними дистанцию, быть сдержанной, подчеркивая тем самым разницу в их положении. Разумеется, она знала: у Перси слишком развита интуиция, чтобы он не учуял этого, но в конце концов, если ему это не по душе, может убираться на все четыре стороны, никто его здесь не держит…
- Смешно сказать, - произнесла она с легкой, едва заметной улыбкой, - но это и в самом деле могло бы случиться. Это или нечто подобное. Когда видишь, что творится вокруг, а здесь в особенности…
- Неужели стало еще хуже, чем в прошлом году? Я не читаю газет, а потому не в курсе дела…
- Ужас что творится!
- Господи!
Несколько минут они молчали, и каждый догадывался, о чем думает другой: очень трудно жить в эпоху таких потрясений, если ты вступил в последнюю треть своего пребывания в этом мире, если ты на пороге старости… Не придется ли менять свой образ жизни?
- Знаешь, в Англии дела тоже неважнецкие, - вернулся к разговору Перси. - И не только из-за инфляции. Из-за всего!.. О! - воскликнул он, словно вдруг вспомнив что-то. - Я тебе еще не рассказал… Представь себе, две недели назад я был на чае вместе с Макбет!.. Я гостил в Шотландии в имении тана Гленмера. Ты даже вообразить себе не можешь, дорогая… Чудом сохранившийся уголок… Как в добрые старые времена - куча прислуги… Фермеры - сама почтительность, как в средние века. Это, пожалуй, единственный дом на Британских островах, где все осталось так, как было сто лет назад. Просто мечта для такого закоренелого реакционера, как я. И конечно же, когда я вернулся в Лондон, я почувствовал себя изгоем.
- Изгоем? Почему? Потому что тебе не прислуживали? Но к этому тебе уже пора бы привыкнуть.
Лавиния не любила, когда Перси рассказывал ей о том, что он гостил у своих друзей, более богатых и знатных, чем она. Отсюда и эта не слишком вежливая отповедь.
- Мне прислуживали слуги других, Лавиния, в этом нет никакой разницы!.. А вот и наш Нино, еще более прекрасный, чем всегда!
Молодой человек, который только что вошел в комнату, бросил: "Привет, Перси!" - потом повернулся к Лавинии:
- Мать, тебе удалось найти scones?
- Я обошла чуть ли не все кондитерские города; нет ничего даже отдаленно напоминающего scone.
- Жаль, scones было бы типично по-английски, и, думаю, Конни оценила бы это.
- Мы предложим ей тосты с апельсиновым джемом, тоже недурно.
- Да, еще одно: Мария согласилась надеть наколку и белый передник?
- Я чуть ли не в ногах у нее валялась, умоляла, и она согласилась, но, естественно, в виде особого одолжения. Боюсь, тебе придется сунуть ей деньги.
- Посмотрим. Как тебе мой галстук, Перси?
- Дорогой мой, он просто божествен! С Джермен-стрит?
- Нет. С Вандомской площади. По-моему, зеленый с бронзовым отливом очень идет к моему светло-коричневому костюму?
- Превосходное сочетание! Должен тебе сказать, Нино, ты всегда одеваешься с изысканным вкусом.
- Да, верно… Я полагаю, мать ввела тебя в курс дела?..
- Ну конечно! Сегодня великий день! Мисс Сарджент не выйдет отсюда без кольца на пальце!
Нино чуть нахмурил брови.
- Без кольца? Без какого кольца?
- Это образ, малыш. Я хочу сказать, что к концу вечера, надеюсь, вы уже будете обручены.
- A-а, ну ладно.
У Нино было рассеянно-скучающее выражение лица, какое часто встречается у людей очень красивых, но мало склонных к активной умственной деятельности. Из саксонской и латинской крови, что текла в его жилах, возобладала последняя, придав ему облик юного римского императора. Перси отметил, что за последний год Нино немного отяжелел. Литые и изящные формы прекрасной статуи начинают оплывать жирком. И в самом деле, сколько же ему лет? Перси быстро прикинул в уме. Так, Лавиния вышла замуж года через два или три после окончания войны. Выходит, ему должно быть лет двадцать семь - двадцать восемь. Предательский возраст, когда юноша становится зрелым мужчиной. Очарование молодости постепенно стушевывается, чтобы исчезнуть навсегда. Пора обуздывать аппетит, следить за фигурой. Нино, судя по всему, не очень-то утруждает себя этим. Слишком ленив, никакой самодисциплины. С первого же взгляда можно было разгадать его грубый материализм, откровенно сведенный лишь к его желаниям, который взял верх над духовным началом. В Оксфорде он блистал главным образом в спорте: прекрасно играл в регби, был отменным боксером, великолепным легкоатлетом. Оксфорд наделил его безупречными манерами, и по-английски он говорил, как истый патриций. Вряд ли он часто заглядывал в книгу. Но в конце концов, разве ему так уж необходимо быть интеллектуалом? В том обществе, где он вращался и где намеревается вращаться впредь, достаточно уметь безукоризненно держать себя за столом, играть в бридж, танцевать, ездить верхом и быть галантным и представительным. Этими добродетелями он обладал в полной мере. Он был превосходным образчиком слияния двух рас - английской и итальянской, - как те жеребцы-производители, что появились на свет в результате кропотливого скрещивания и соединили в себе столь различные природные качества каждого из родителей. "О, если бы я был таким в двадцать лет! - думал Перси. - Эта величественная осанка, эта красивая морда и мой живой ум: весь мир лежал бы у моих ног!" К несчастью, когда Перси было двадцать лет, все его остроумие, все его милые шалости не могли затмить слишком невзрачную фигуру, нос картошкой и уже тогда потрепанное личико старого ребенка. Годы сгладили эти немилости природы, и теперь Перси стал тем, чем сделала его жизнь, тем, к чему все предназначало его: "старым забавным господином", который приобрел даже налет своего рода элегантности, так что уже не слишком трудно было поверить, будто в молодости он сумел сыграть шекспировского Пака.
- Пожалуй, минут пять я еще посижу с вами, а потом пора отправляться за ней, - сказал Нино, взглянув на ручные часы.
- Кстати, где она остановилась?
Нино назвал какой-то пансион.
Лавиния и Перси обменялись взглядами.
- Пансион? - переспросила Лавиния на высоких нотах, как бы подчеркивая тем самым невероятность подобного факта или же свое крайнее удивление. - Что за странная прихоть - такой особе, как мисс Сарджент, останавливаться в пансионе!
- В то время как она могла бы позволить себе роскошные апартаменты в "Гритти", - добавил Перси.
- О, ты понимаешь, - немного смущенно пробормотал Нино, - Конни из тех девушек, что любят простоту. В Америке сейчас все такие: никакой роскоши.
- И все же - пансион… Как он называется, ты сказал?
Нино повторил.
- Никогда даже не слышала о нем, - удивилась Лавиния. - Где это?
- За Академией, на набережной Санто Спирито. Напротив Джудекки.
- В таком квартале!..
- Не волнуйся, мать. Я знаю это заведение. Оно вполне респектабельное. Старые дамы-англичанки, преподаватели университета, писатели…
Тут вмешался Перси:
- Насколько я понимаю, у нас нет причин впадать в панику, Лавиния! Желание мисс Сарджент остановиться во второразрядном пансионе на самом-то деле и есть высшее проявление шика. Ты же знаешь, как чувствительны американки. В былые времена столько высмеивали их стремление пустить пыль в глаза, относились к ним как к выскочкам, и ныне они уже не дают заманить себя в ловушку фальшивой роскоши. Простота - вот чем они увлечены теперь. Поразмысли немного, дорогая: когда владеешь половиной Питтсбурга и кучей долларов, презираешь дворцы, годные лишь для кинозвезд, и останавливаешься в семейном пансионе для пожилых дам. Разве это не прекрасно? Я буквально благоговею перед мисс Сарджент, еще не видя ее! Лавиния, предлагаю тебе пари, что я прав!
Лавиния, кажется, успокоилась. Если скромность мисс Сарджент можно отнести на счет изысканной элегантности, тогда, надо надеяться, ничего еще не потеряно. Нино взял со стола газету и перелистал несколько страниц, рассеянно проглядывая заголовки. В газетах он читал только три раздела: происшествия, скачки и светскую хронику.
- Не думаю, что ты прав, - бросил он Перси.
- Я не прав? Но в таком случае, в чем же дело? Уж не хочешь ли ты сказать нам, что мисс Сарджент остановилась в пансионе из экономии? - Он повернулся к Лавинии и с перекошенным лицом прошептал: - Можно умереть от ужаса!
- А ты уверен, Нино, - спросила Лавиния, - что эта юная особа действительно мисс Сарджент из Питтсбурга? Может, просто однофамилица?
- Помилуй, мать, не говори глупостей! Ты забываешь, что я познакомился с Конни в американском посольстве. Посол цацкался с ней, как с родной дочерью. Он знает ее с пеленок.
Разговаривая Нино пробегал глазами список "именитых гостей", но отнюдь не потому, что надеялся найти там имя мисс Сарджент; просто, заходя в гостиную к матери, он никогда не упускал случая осведомиться о заезжих иностранцах - так в африканских резервациях охотники на крупную дичь наводят справки, из каких районов поступили сведения о том, что прошло стадо слонов или обнаружено семейство львов. Никогда ведь не знаешь…
- Но в конце концов, - сказала Лавиния, - сам-то ты, когда разговаривал с нею, мог и без помощи посла разобраться, та ли она, за кого выдает себя?
- Безусловно. Хорошее приданое я чую за сто метров. А она тем более сидела за столом рядом со мною.
Перси широко улыбнулся. Нино проговорил эти слова самым естественным тоном, как нечто вполне благоразумное и само собой разумеющееся. Будь на его месте кто-нибудь похитрее, он произнес бы их с пародийным пафосом, приправленным сарказмом, чтобы создать впечатление, будто он шутит, а на самом деле его интересует не только приданое. Но Нино был выше этих маленьких уловок. Он нисколько не считал зазорным - даже напротив! - говорить, что грезит о "крошке", владеющей приданым в "пятьсот кусков", или что на каком-то приеме он с вожделением пожирал глазами "вот такие огромные камешки", которые украшали одну из дам. Тут он был так же корыстен, как какая-нибудь шпана, кстати, именно их словечками он охотно пополнял свой лексикон. Его глубокая тривиальность искупалась своего рода чистосердечием.
- Да не о том речь, - недовольным тоном сказала Лавиния.
- Не о том? О чем же тогда?
- О том, чтобы знать, является ли эта девушка вполне приличной особой.