Наверное, он был маменькиным сынком. Несколько лет спустя Стивен все еще ложился спать вместе с матерью, когда отец, теперь уорент-офицер, уезжал на сборы. Это было после того, как их перевели в Северную Африку. А когда Стивен вступил в младшую дружину бойскаутов и должен был заслужить значок мастера ручных поделок, мать помогала ему изготовить набор игрушечной мебели. В конце концов она доделала всю работу сама. Стивен, являвшийся на еженедельные собрания, проходившие в сборно-щитовом бараке, с коробкой из-под обуви, которая служила гостиной, где стояли готовые поделки – голубой комод с тремя отделениями, буфет из спичечных коробков, лампа-торшер, – был совершенно уверен, что ее работы принадлежат ему по праву.
Мать была хрупкой, красивой женщиной, которая страдала от бессонницы и втайне беспокоилась обо всех, кроме себя. В ее заботливом отношении к Стивену чувствовался легкий оттенок собственничества, неотличимого от любви. Она напоминала ему об опасном мире, полном невидимых микробов и несущих с собой пневмонию сквозняков. Она предупреждала о бедствиях, которыми грозили сырая одежда, пропущенный обед или прогулки без джемпера по вечерам. И хотя Стивен должен был повиноваться всем ее маленьким запретам, он научился относиться к ним с насмешкой, как его отец.
Потому что Стивен был также и сыном своего отца. Во время Суэцкого кризиса все семьи переселились в военные лагеря для защиты от местных арабов. Миссис Льюис гостила у родственников в Англии, и Стивен пережил несколько пьянящих недель, нарушивших обыденное течение его жизни, главное место в которой занимали школа и пляж. Непривычно было не чувствовать на себе постоянного родительского внимания, жить в больших палатках вместе с приятелями, которые запомнились Стивену такими же веснушчатыми, коротко стриженными мальчишками с оттопыренными ушами, как и он сам. Запомнились также запах масла, капавшего с грузовиков на горячий песок, военная техника – точное воспроизведение его игрушечной армии, аккуратные, побеленные известкой бордюры из камня, обрамлявшие каждую дорожку, колючая проволока и пулеметные гнезда, обложенные мешками с песком. И еще отец – военный, отвечающий за безопасность семей, – далекая фигура, вышагивающая от одной палатки к другой с табельным пистолетом, пристегнутым к поясу.
Когда кризис миновал, были и другие развлечения. Однажды, оставив мать сидеть дома, Стивен с отцом понеслись на черном "моррис-оксфорде" по безлюдным дорогам через полупустыню по направлению к аэродрому, просто чтобы попробовать, на какую скорость способна новая машина. Затем они вышли, вооружившись банкой из-под варенья, чтобы поохотиться на скорпионов. Отец сдвинул в сторону обломок скалы, и они увидели скорпиона – желтый и жирный, он умоляюще вздымал в их сторону свои клешни. Отец ногой подтолкнул его в банку, Стивен ждал наготове с крышкой, в которой они проделали дырки для воздуха. Они оба смеялись – Стивен с тяжелым сердцем, – когда мать заявила, что не будет спать по ночам из опасения, что скорпион выберется из банки и начнет бродить по дому в темноте. Позже они отнесли скорпиона в мастерскую и заспиртовали в формальдегиде.
Каждое утро перед школой отец вел Стивена в ванную, где, зачерпнув двумя пальцами содержимое из баночки с бриолином, с фанатичным упорством втирал его в короткие волосы сына на затылке и на висках. Затем он брал в руку стальную расческу и, крепко держа Стивена за подбородок, приглаживал послушные волосы на прямой пробор, отличавшийся военной аккуратностью. Через час вся эта конструкция таяла на солнце. Большую часть жарких послеполуденных часов в продолжение длившегося девять месяцев лета они проводили на пляже, где офицеры и их семьи сидели с одной стороны, а рядовые и сержанты, включая уорент-офицеров, – с другой. Отец заходил в воду по грудь и медленно считал, а Стивен, ни за что не держась, пытался устоять у него на плечах, пока приступ смеха или скользкий крем для волос под ногами не заставляли его падать. Когда волна накрывала отца с головой, счет прекращался, но только на мгновение. Они дошли до сорока трех незадолго до того, как Стивен уехал учиться в интернат и игра прекратилась.
Северная Африка была идиллией, длившейся пять лет. Раздраженные голоса больше не тревожили сны Стивена. Дни его делились между школой, занятия в которой шли до обеда, и пляжем, где он встречался со своими приятелями, которые все до одного были детьми сослуживцев его отца, также получивших повышение. На том же пляже его мать встречалась со своими подругами – женами все тех же сослуживцев. Подобно тому как небольшая семья, в которой жил Стивен, окружала его настойчивой, собственнической любовью, британские ВВС окружали их семью, подбирая и предоставляя им знакомых, развлечения, докторов и дантистов, школы и учителей, дома, мебель, даже посуду и постельное белье. Если Стивен оставался ночевать у приятеля, он укрывался знакомыми простынями. Это был безопасный и упорядоченный мир, иерархический и заботливый. Дети в нем должны были знать свое место и, подобно своим родителям, легко переносить тяготы и лишения военной жизни. Стивена и его друзей – хотя это не относилось к их сестрам – наставляли, чтобы они называли сослуживцев своих отцов "сэр", подобно американским мальчикам с авиабазы. Им говорили, что женщинам нужно уступать дорогу в дверях. Но при этом им щедро предоставляли возможность, советовали, едва ли не приказывали развлекаться. В конце концов, их родители выросли во времена Великой депрессии, поэтому теперь не должно быть недостатка в лимонаде, мороженом, сырных омлетах и чипсах. Родители сидели на террасе Пляжного клуба вокруг железных столиков, нагруженных стаканами с пивом, удивляясь различиям между жизнью в их времена и жизнью сегодняшней, между их собственным детством и детством их детей.
Первый семестр, проведенный Стивеном в интернате, представлял собой мешанину из сложных ритуалов, жестоких розыгрышей и постоянного шума, но нельзя сказать, чтобы Стивен особенно страдал. Он был слишком молчалив и задумчив, чтобы его избрали главной мишенью для шуток. В сущности, его вообще едва замечали. В душе он хранил верность крохотному миру своей семьи и постоянно отсчитывал девяносто один день до рождественских каникул, намереваясь дожить до них во что бы то ни стало. Вернувшись наконец домой, к ослепительному солнцу, к привычному виду из окна спальни на финиковые пальмы, упирающиеся в бледно-голубое зимнее небо, он довольно легко обрел свое обычное место рядом с родителями. Лишь когда пришла пора возвращаться в Англию, на другой день после того, как ему исполнилось двенадцать лет и перед ним замаячило подножие новой горы дней, которую нужно было преодолеть, Стивен начал остро ощущать тяжесть предстоящей потери. Простой арифметический подсчет легко доказывал, что начиная с этого дня три четверти времени он будет теперь проводить вне дома. В сущности, он прощался с детством. Родители, должно быть, сделали те же подсчеты, потому что в машине, пока они ехали через пустынные кустарники к аэродрому, неестественно-оживленный разговор о планах на будущие каникулы то и дело прерывался долгим молчанием, которое можно было нарушить, лишь повторив уже сказанное.
В самолете пожилая дама любезно пересела в кресло напротив, освободив ему место у окна, чтобы он мог попрощаться со своими родителями. Стивен видел их лучше, чем они его. Они стояли в десятке метров от края крыла, держась за руки, на самой границе между бетонной полосой и песчаной пустыней. Они улыбались, махали руками, потом опускали руки, потом снова махали. Пропеллеры на его стороне самолета начали вращаться. Стивен заметил, как мать отвернулась и вытерла глаза. Отец сунул руки в карманы, затем вынул их снова. Стивен был уже достаточно взрослым, чтобы понять, что подошел к концу целый период его жизни, период ничем не омраченных привязанностей. Он прижался лицом к иллюминатору и расплакался. Бриолин с его волос растекся по всему стеклу. Когда Стивен попытался его стереть, родители неверно истолковали этот жест и снова принялись ему махать. Самолет тронулся вперед, и они плавно уплыли из поля его зрения. Повернувшись лицом к салону, Стивен увидел, что его худшие опасения подтвердились: пожилая дама наблюдала за ним все это время, и по лицу ее тоже текли слезы.
* * *
Присутствие в комнате незнакомца, костлявого молодого человека, который, видимо, не захотел взять стул, пробудило Стивена от тяжелых грез. Молодой человек говорил уже полчаса. Он стоял сгорбившись, словно кающийся грешник, сцепив перед собой бескровные до синевы пальцы. Его подбородок и верхняя губа были испятнаны тщательно выбритой синевой, придававшей ему печальное, откровенное сходство с шимпанзе, которое еще больше усиливалось большими карими глазами и черной порослью на груди, жесткой, словно волосы на лобке, которая виднелась сквозь тонкую ткань белой нейлоновой рубашки и непочтительно выбивалась между пуговицами. Стивену показалось, что выступавший молодой человек специально держал ладони неподвижно, чтобы не выставлять напоказ неестественную длину своих рук, предплечья которых были на один-два дюйма длиннее, чем следовало бы. Говорил он натянутым тенором, слова выговаривал четко и осторожно, будто язык, это опасное оружие, только недавно попал к нему в руки и мог разорваться от неумелого обращения. Очнувшись от воспоминаний, Стивен так поразился внешности незнакомца, что не следил за смыслом его слов. Остальные члены подкомитета сидели молча, с внимательными лицами, с которых вежливо были стерты все другие выражения. Рейчел Мюррей и один из профессоров делали пометки в блокнотах. Чтобы лучше сконцентрироваться, лорд Парментер закрыл глаза и дышал через нос, глубоко и ритмично.
Освоившись с внешностью незнакомца, Стивен заметил какое-то волнение среди членов подкомитета, непонятное беспокойство, которое нельзя было объяснить скукой или жарой. Головы присутствующих поворачивались в его сторону. Встретившись с ним взглядом, члены подкомитета отводили глаза, и некоторые – Рейчел Мюррей, Тесса Спанки – старались подавить улыбку. Даже лорд Парментер изменил позу и наклонил свою кожистую голову в сторону Стивена. От него ждут каких-то слов? Может быть, ему уже предложили выступить? Стивен старательно попытался сосредоточить ускользающее, непокорное внимание на монотонном звучании, на напряженной, просительной интонации: "Но ведь вы же, конечно, согласитесь с этим?" Взгляд честных карих глаз был устремлен прямо на Стивена. Он должен как-то ответить? Сейчас? Стивен едва заметно кивнул и выдавил из себя ироническую улыбку, которая должна была означать, что он все понимает, но, как умный и рассудительный человек, хранит молчание.
– Уже не подлежит никакому сомнению, – и пожалуйста, казалось говорили глаза незнакомца, не возражай против того, что я сейчас скажу, – что мы используем лишь малую долю этих безграничных интеллектуальных, эмоциональных и интуитивных ресурсов. Совсем недавно стал известен случай с одним молодым человеком, блестяще закончившим университетский курс, у которого, как оказалось, практически не было мозга, лишь тонкая прослойка неокортекса, выстилающая череп. Совершенно ясно, что мы обходимся весьма небольшой частью наших возможностей и в результате подобной недогруженности страдаем от разобщенности, от разобщенности с самими собой, с природой и мириадами идущих в ней процессов, со всей Вселенной. Уважаемые члены подкомитета, мы держим на голодном пайке свои способности к эмфатическому и магическому участию в жизни природы, мы отторгнуты от нее и окованы абстракциями, лишены глубинного и непосредственного познания, без которого невозможна целостная личность, невозможно гармоничное слияние физического и психического начал в человеке, их онтологическое единство.
Молодой человек, похожий на обезьяну, перевел дух и оглядел слушателей горящими глазами. Затем осторожно потеребил мочки своих ушей.
– Если таковы печальные последствия, то что является причиной, что мешает растущему мозгу обрести целостность? Как мы видели, мозг, подобно любому человеческому органу, развивается по своей, четко предустановленной схеме. Точно так же как коренные зубы и вторичные половые признаки появляются у всех людей приблизительно в одном и том же возрасте, головной мозг совершает свои скачки, и не приходится сомневаться, что эти скачки, в свою очередь, связаны с определенными всплесками в развитии умственных и практических навыков. Навязывая детям умение читать в возрасте от пяти до семи лет, мы знакомим их с таким уровнем абстрактных представлений, который нарушает единство детского мировоззрения, пролагает непроходимую пропасть между словом и обозначаемой этим словом вещью. Потому что, как мы видели, человеческий мозг в этом возрасте еще не развил в себе высшие логические способности, чтобы легко и ненавязчиво справляться с замкнутой системой письменного языка. Нельзя знакомить ребенка с грамотой преждевременно, до того, как это произойдет само собой, в соответствии с генетически заложенной программой развития мозга, по достижению жизненно необходимой способности отделять свое "я" от остального мира. Вот по этой причине, господин председатель, я настаиваю на том, чтобы детей не учили читать до одиннадцати или двенадцати лет, пока их мозг и их сознание не пройдут через важный этап роста, который сделает подобное разделение возможным.
Стивен распрямил спину – древняя уловка всех млекопитающих, позволяющая, вероятно, казаться больше своих размеров. От него ждали, чтобы он встал на защиту своей профессии детского писателя, разрушителя крохотных детских миров.
Выступавший снова сцепил пальцы, так что их костяшки побелели.
– Танцы и активные игры любого рода, – произнес он, – чувственное исследование мира, музыка – потому что, как ни странно, музыкальные символы не абстрактны благодаря точным указаниям на физические действия, необходимые для их извлечения, – рисование, практическое знакомство с окружающими предметами, развитие математических навыков, которые требуют больше логических, чем абстрактных представлений, и все формы игр, направленных на повышение сообразительности, – вот вполне подходящие и в первую очередь необходимые виды деятельности для детей младшего возраста, благодаря которым они смогут жить в гармонии с мирозданием, плыть по течению его сил. Навязывать им грамотность в этом возрасте, нарушать магическое тождество слова и вещи и, в конечном итоге, тождество "я" и окружающего мира – значит порождать в них преждевременную саморефлексию, ввергать их в жестокую изоляцию, которую мы привыкли, не задумываясь, называть индивидуальностью. Так, господин председатель, происходит изгнание из райского сада, налагающее отпечаток на всю дальнейшую жизнь ребенка. Преждевременное знакомство с грамотой сделает из него взрослого, которому будет недоступно непринужденное, разумное сопереживание окружающему миру, другим людям, общественным процессам; взрослого, для которого единство мироздания останется загадкой, ускользающей идеей, смутно постижимой разве что через изучение мистических текстов. Тогда как, – тут незнакомец понизил голос и снова остановил свой взгляд на Стивене, – тогда как непосредственность восприятия – это дар, вручаемый нам в детстве. Мы не должны вырывать его из рук у наших детей, навязывая им изматывающее, изнуряющее образование, набрасываясь на них со своими серьезными, докучливыми книжками.
К концу речи улыбались уже почти все, кто сидел за столом. Члены подкомитета находили удовольствие в присутствии этого, по общему мнению, чудака. Канхем, ответственный за проверку документов, подтверждающих компетенцию докладчиков, склонился над записями в блокноте, чувствуя неловкость. Один из профессоров, не Морли, делал вид, что сморкается в салфет ку, чтобы скрыть приступ смеха. Полковник Джек Тэкль сидел, скрестив руки на груди и опустив голову. Тело его мелко вибрировало. Эти скрытые признаки веселья возбудили в Стивене чувство симпатии к незнакомцу. Тот, закончив выступать, кажется, уже жалел, что отказался от стула. Он неуклюже возвышался во главе стола, опустив свисающие руки, в ожидании вопросов или разрешения удалиться. Он мог позволить себе не знать, что правительству не нужны граждане, сохранившие непосредственность восприятия. Взгляд незнакомца потерял вызывающее выражение, остановившись наточке в метре над головой председателя. Стивену захотелось пожать ему руку. Из чувства противоречия он хотел выступить в поддержку молодого человека. Но его уже вызвали на ринг, пора было вступать в схватку. Лорд Парментер, с любопытством ожидая развития событий, булькнул его имя.
– Только законченный циник, – сказал Стивен, обводя взглядом комнату, – станет спорить с тем, насколько привлекательна идея целостности восприятия, как она была здесь описана, или возможность до конца раскрыть все наши способности. Вопрос, разумеется, заключается в том, как этого достичь.
Стивен остановился, ожидая прихода следующей мысли, потом снова заговорил, не зная толком, что собирается сказать:
– Я, конечно, не философ, но мне кажется… что здесь есть над чем поразмыслить…
Он опять остановился, а затем стал говорить быстро, со вздохом облегчения: