– Письменные знаки можно преподать подобно тому, как вы сейчас описывали подачу знаков музыкальных, – в данном случае в виде набора инструкций, что именно нужно делать со своим языком, губами, гортанью и голосом. Лишь позже ребенок научится читать тихо, про себя. Но я не уверен в том, насколько верны оба этих описания – музыкальных нот и письменных букв. Процессы музицирования и чтения представляются мне очень абстрактными, но, может быть, с абстракциями определенного рода мы неплохо справляемся уже с первых дней нашей жизни? Сложности начинаются, когда мы пытаемся рассуждать над самим процессом абстрагирования и давать ему точные определения. Например, каждая мелодия несет в себе какой-то смысл. Трудно выразить его словами, но каждый ребенок легко понимает его значение. Чтение и письмо представляют собой абстрактные виды деятельности, но не больше, чем собственно разговорный язык. Двухлетний ребенок, начинающий строить целые предложения, уже пользуется фантастически сложным набором грамматических правил. Я помню, моя дочь Кейт… хотя нет… как раз именно письменное слово может стать средством, соединяющим человеческое "я" с окружающим миром. И поэтому лучшие книги для детей обладают свойством делать мир видимым, позволяют маленькому читателю непосредственно соприкоснуться с вещами, о которых идет речь, путем метафор и образов воздействуют на его ощущение и обоняние, дают впечатления, не передаваемые в словах. Девятилетний ребенок полностью открыт для таких переживаний. Письменная форма слова – такая же неотъемлемая часть обозначаемой им вещи, как и форма звуковая… Вспомните о заклинаниях, опоясывающих колдовские чаши, о молитвах, выбитых на могильных плитах, о том зуде, который толкает некоторых людей писать похабные слова на стенах общественных зданий, о тех, кто борется против распространения книг непристойного содержания, о том, что слово "Бог" пишется с прописной буквы, об особом значении личной подписи, наконец. Почему ребенок должен быть лишен всего этого?
Стивен глядел незнакомцу прямо в лицо. Лорд Парментер снова прикрыл глаза. Канхем, стоя у дверей в комнату, вполголоса переговаривался с кем-то невидимым в коридоре.
– Письменное слово есть часть мира, в котором вы хотите растворить индивидуальность ребенка. Хотя слово и описывает мир, оно не является чем-то от него отдельным. Подумайте об удовольствии, с которым пятилетний ребенок разбирает уличные вывески, или о десятилетнем, с головой погруженном в приключенческий роман. Он видит там не слова, не пунктуационные знаки, не правила грамматики, а лодку, необитаемый остров, таинственную фигуру под пальмовым деревом.
Стивен несколько раз моргнул, чтобы отогнать образ дочери: повзрослевшая, какой он ее никогда не видел, она сидела в постели и читала роман. Вот она перевернула страницу, нахмурилась, вернулась обратно. Она могла бы читать книгу, которую он написал бы для нее. Стивен в деталях представил себе эту картину, затем она исчезла, и он продолжал говорить:
– Грамотный ребенок читает и слышит голос у себя в голове. Этот голос всегда с ним, он – часть его внутреннего мира, он обогащает его фантазии, он освобождает ребенка от капризов и непредсказуемости взрослых, которые могут найти, а могут и не найти времени для того, чтобы почитать ему вслух.
Вот он сидит на кровати рядом с Кейт и читает ей книгу. Стивен не знал, какая из двух нарисованных им картин нравится ему больше. Он даже не был уверен в том, что говорил, – в сущности, как это, наверное, здорово – до одиннадцати лет играть на аккордеоне, танцевать, разбирать старые будильники и слушать, как тебе рассказывают истории. В конце концов, вероятно, большого различия тут нет, как нет и подходящих слов для того, чтобы сказать об этом. Можно лишь предаваться обычному в таких случаях теоретизированию, занимать позицию, водружать знамя с начертанным на нем девизом и другими знаками самоутверждения, а затем биться до последнего со всеми оппонентами. Когда очевидные доказательства будут исчерпаны, в ход пойдут сообразительность и настойчивость.
И не было лучшей области для разного рода спекуляций, наряженных в одеяние непреложных фактов, чем уход за детьми и детское воспитание. Стивену приходилось читать ознакомительные материалы, цитаты и извлечения, собранные отделом Канхема. На протяжении трех столетий несколько поколений экспертов, священников, моралистов, социологов, врачей – большинство из которых были мужчинами – щедро изливали на матерей потоки поучений и постоянно меняющихся советов. Никто из них не сомневался в абсолютной истинности своих суждений, и каждое поколение считало, что достигло вершины здравого смысла и научных открытий, о которой его предшественники могли только мечтать.
Стивен читал серьезные рассуждения о том, что конечности новорожденных младенцев необходимо привязывать к доске, чтобы сковать их подвижность и оградить ребенка от возможности нанести себе увечье; об опасностях, связанных с кормлением грудью, или, в других случаях, о физической потребности и этической необходимости в нем; о том, что родительская любовь и поощрения развращают ребенка; о необходимости слабительных средств и клизм, суровых физических наказаний, холодных ванн и, ближе к началу этого столетия, постоянного пребывания на свежем воздухе, какие бы неудобства это ни причиняло; о желательности соблюдать научно рассчитанные перерывы между едой и, напротив, рекомендации кормить ребенка, как только он почувствует голод; напоминания об опасности брать младенца на руки всякий раз, когда он поднимает крик, – это даст ему опасное чувство собственной власти – и об опасности не брать его на руки – это выработает в нем опасное чувство собственной беспомощности; о важности регулярных усилий к дефекации, о необходимости приучать ребенка к горшку начиная с трех месяцев, о непрерывном присутствии матери днем и ночью, круглый год, и в других выдержках – о необходимости кормилиц, нянек, круглосуточных государственных яслей; суровые предупреждения о последствиях дыхания через рот, ковыряния в носу, сосания пальца и разлуки с родителями; призывы доверить рождение вашего ребенка специалистам под яркими лампами и ни в коем случае не делать этого дома, в ванной; о важности обрезания и удаления миндалин, а позже – убийственные насмешки над этими обычаями; о том, что ребенку нужно позволять делать все, что ему вздумается, чтобы расцвела его божественная природа, и о том, что необходимо как можно раньше добиваться от ребенка полного подчинения; о слабоумии и слепоте, к которым приводит онанизм, а также об удовольствии и удобствах, которые он доставляет растущему ребенку; о том, что половые вопросы надо разъяснять, ссылаясь на головастиков, аистов, цветочных эльфов и капустные грядки, или ничего не говорить вообще, или говорить все с натуралистической, скрупулезной прямотой; о том, какую травму нанесет ребенку вид обнаженных родителей, и о том, как ребенку может показаться подозрительным, что родители все время одеты; наконец, о том, как ускорить умственное развитие девятимесячного малыша, преподав ему несколько уроков математики.
И вот теперь Стивен, рядовой солдат этой армии экспертов, уверенно и, к собственному удивлению, энергично доказывает, что детей нужно начинать обучать грамоте в возрасте от пяти до семи лет. Почему он так думает? Потому что так принято с давних пор, и потому что его материальные интересы зависят от десятилетних читателей. Он говорил сейчас горячо, как политик, как министр из правительства – побуждаемый, на первый взгляд, совершенно бескорыстными мотивами. Незнакомец слушал, вежливо наклонив голову, поглаживая кончиками пальцев поверхность стола.
– Ребенок, умеющий читать, – сказал Стивен, – приобретает власть, а с ней и уверенность в себе.
Пока он говорил таким образом и пока стремившийся все усложнить внутренний голос нашептывал ему, что его агностицизм является всего лишь оборотной стороной его иссушенного эмоционального состояния, Канхем торопливо пересек комнату и зашептал что-то на ухо председателю. Булькающий звук остановил Стивена посередине фразы, и, повернувшись, он увидел, что лорд Парментер поднял вверх утомленный палец.
– Премьер-министр пройдет по нашему коридору через несколько минут и желает заглянуть, чтобы познакомиться с членами подкомитета. Никто не возражает?
Канхем переминался с ноги на ногу, держа левую руку на узле галстука. Он сделал несколько шагов вглубь комнаты, словно собираясь переставить мебель, но затем передумал и вернулся к двери. Наконец над столом пронеслось общее приглушенное "конечно, конечно". Разумеется, никто не возражал. Члены подкомитета занялись мелкими деталями своих костюмов, заправляли выбившиеся рубашки, приглаживали волосы, наводили порядок в макияже. Полковник Тэкль снова надел свой твидовый пиджак.
Толкнув дверь плечом, в комнату вошли два человека в синих блейзерах и, скользнув бесстрастным взглядом по лицам присутствующих, направились к окнам. Там они заняли позицию, повернувшись спиной к комнате, и хмуро уставились на праздных шоферов за окном, которые без малейшего интереса отвернулись и продолжали курить. Прошло еще тридцать секунд, прежде чем в комнату вошли трое усталых мужчин в помятых костюмах и кивнули членам подкомитета. Сразу за ними настала очередь премьер-министра с многочисленными помощниками за спиной, некоторые из которых не поместились в комнате и остались стоять в дверях. За столом возникло движение, многие попытались подняться, но лорд Парментер успокоил их движением руки. Канхем молча, но настойчиво стал предлагать стул, однако не удостоился внимания. Стоя премьер-министру было удобнее занять место рядом с председателем и ловко отодвинуть его в тень.
Прямо напротив, на дальнем конце стола, возвышался молодой человек, напоминавший обезьяну, во взгляде которого сквозило дружелюбное любопытство. Его положение показалось Канхему грубым нарушением этикета. Руками и голосом он стал подавать незнакомцу знаки сесть или отойти в сторону, но опять не добился внимания. Лорд Парментер принялся представлять присутствующих.
Стивен слышал о том, что в высших кругах государственных служащих было принято избегать личных местоимений и других грамматических форм, которые могли бы указать на пол премьер-министра. Личные мнения на этот счет не поощрялись. Несомненно, этот обычай в свое время носил оскорбительный характер, но за многие годы превратился в знак уважения и служил пробным камнем хорошего вкуса и умения манипулировать словами. И теперь Стивену показалось, что лорд Парментер следует установившейся форме, обратившись к премьер-министру с безупречными приветственными словами, в которых подчеркнул, что нынешняя работа подкомитета, состоящего из многочисленных специалистов в области детского воспитания, стала возможна исключительно благодаря личной заинтересованности в этом вопросе их высокого гостя, которому будут благодарны многие поколения детей и родителей.
Затем он по очереди представил присутствующих, ни разу не запнувшись, чтобы припомнить имя или фамилию, звание и сферу деятельности каждого из членов подкомитета. Когда называлось очередное имя, со стороны премьер-министра следовал легкий наклон головы. Стивен оказался последним в списке и успел заметить, как вспыхнула Рейчел Мюррей, услышав свою фамилию. Полковник Джек Тэкль вытянулся на своем стуле по стойке "смирно". Стивен узнал, что незнакомца зовут профессор Броуди из Института детского развития, а даму, имя которой вылетело у него из головы, – миссис Гермиона Слип. На шее у Эммы Кэрью, жизнерадостной школьной директрисы истощенного вида, напрягся веер сухожилий, подобный прутьям зонтика, когда лорд Парментер вспомнил и произнес ее имя.
Все члены подкомитета, даже самые свободомыслящие, испытывали легкое чувство благоговейного ужаса. Многие годы Стивен говорил о премьер-министре только в уничижительном или ироническом тоне, за которым крылись подозрения в самых циничных намерениях, а порой сквозила настоящая ненависть. Но теперь, вглядываясь в это лицо, не залитое светом телевизионных студий, не обрамленное прямоугольником экрана, Стивен не видел в нем ничего официального или легендарного и находил весьма слабое сходство с шаржами политических карикатуристов. Даже знаменитый нос премьер-министра был такой же, как у обычных людей. Опрятная внешность, в меру сутулые для шестидесяти пяти лет плечи, изможденное лицо, рассеянный взгляд, скорее учтивая, чем властная осанка, немного смущенный и ранимый облик. Стивену хотелось, чтобы никто не узнал о его истинных чувствах. Его вдруг охватил порыв показать себя добропорядочным гражданином, понравиться премьер-министру, дать отпор критикам. В конце концов, он видел перед собой главу нации, вместилище коллективной фантазии. Поэтому когда настала его очередь и лорд Парментер назвал его имя, Стивен обнаружил, что кивает головой и расплывается в улыбке, словно Озрик из шекспировской пьесы. Поскольку он был представлен последним, ему выпала честь удостоиться вопроса:
– Вы детский писатель?
Стивен, потерявший дар речи, кивнул.
– Внуки министра иностранных дел много читают.
Слова благодарности вырвались из груди Стивена прежде, чем он сообразил, что похвала относится не к нему. Между тем безжизненный голос премьер-министра напоминал членам подкомитета о важности их дела и желал удачного рабочего дня.
Охранники в синих блейзерах отошли от окон, помощники и двое мужчин в помятых костюмах направились к двери, которую держали широко открытой. Из коридора до членов подкомитета донеслись кашель и шарканье ног тех, кто ждал снаружи. Третий мужчина обошел ряд стульев и приблизился к Стивену. Его дыхание пахло шоколадом.
– Премьер-министр желает поговорить с вами в коридоре, если вы не возражаете.
Провожаемый взглядами коллег, Стивен вышел из комнаты вслед за ним. Большая часть свиты удалялась в направлении лестничной клетки в дальнем конце коридора. Те, что остались, замерли в ожидании, столпившись небольшой группой в нескольких метрах от дверей. Пожилого вида служащий, явившийся с документами на подпись, выслушивал распоряжения, встречая каждое из них невнятными звуками. Наконец подпись была получена, и он удалился. Любитель шоколада подтолкнул Стивена вперед. Ни рукопожатия, ни слов приветствия не последовало.
– Насколько я знаю, вы близкий друг Чарльза Дарка?
– Совершенно верно, – ответил Стивен и, поскольку это прозвучало слишком категорично, добавил: – Мы познакомились еще в те дни, когда он занимался издательским делом.
Они повернулись и теперь шли по коридору неспешным шагом. За спиной слышался топот телохранителей.
Следующий вопрос был задан не сразу.
– Вы с ним виделись в последнее время?
– Он уехал за город вместе с женой. Они продали дом.
– Да, да. Но у него действительно нервный срыв, он болен?
Стивен подавил искушение придать себе весу, выложив то немногое, что ему было известно.
– Его жена прислала мне открытку с приглашением приехать в гости. По ее словам, они счастливы.
– Скажите, это жена уговорила его подать в отставку?
Они дошли до лестничной площадки и остановились, огражденные с двух сторон телохранителями, глядя вниз на мраморный пролет.
Стивен посмотрел премьер-министру прямо в лицо. Он не знал, был ли этот разговор важным или ничего не значащим. Он покачал головой:
– Чарльз отдал много сил государственной службе.
– Верно. Но без серьезных причин никто с нее не уходит.
Они двинулись обратно, к комнате, где заседал подкомитет. Тон премьер-министра изменился.
– Мне нравится Чарльз Дарк. Больше, чем думают многие. Он талантлив, и с ним были связаны большие надежды. – Теперь помощники были совсем близко и могли их услышать. Они замедлили шаг. – Информация личного характера доходит до меня в сильно смягченном виде, вы понимаете, что я хочу сказать?
– Вы хотите убедить его вернуться?
Но вопросов здесь Стивену задавать не полагалось. По знаку изящной премьер-министровой руки с золотым кольцом на пальце от группы помощников отделился один человек.
– Может быть, после того как вы побываете у них, вы расскажете мне о Чарльзе?
Помощник открыл небольшую кожаную папку для документов и протянул Стивену визитную карточку.
Стивен собрался сказать, что вряд ли сможет сообщить что-либо интересное, но новый жест премьер-министра дал ему понять, что разговор окончен. Тут же рядом с ними оказался другой помощник со списком дальнейших встреч, и вся свита во главе с премьер-министром быстрым шагом направилась к лестнице.
Стивен занял свое место в комнате для заседаний в полном молчании. Только лорд Парментер, казалось, искренне не проявил ни малейшего интереса, даже выразил легкую досаду на то, что их прервали. Он дождался, пока Стивен сядет, и предложил профессору Броули продолжать.
Костлявый молодой человек кивнул и привычным, почти неосознанным движением пальцев заправил несколько черных волосков, выбившихся между пуговицами его рубашки, прежде чем снова сцепить ладони перед собой и заявить, что, если подкомитет не против, он ответит на возражения в том порядке, в каком они были изложены.