32
Доктор Барри дал Морису лучший совет, на какой был способен. Научной литературы по предмету, интересующему Мориса, он не читал. Да ее и не было во времена его активной врачебной практики, а та, что с тех пор появилась, была на немецком и потому не внушала доверия. Поскольку лично у него предмет вызывал антипатию, он с удовольствием подписался под приговором, который уже вынесло общество. Можно сказать, что его приговор коренился в Библии. Заглядываться на Содом, считал он, могут лишь самые растленные и порочные, и когда в подобной склонности признался человек с хорошей родословной и прекрасно сложенный, "Чушь, чушь!" прозвучало в устах доктора Барри вполне естественно. Да, он искренне так считал. Видимо, Морис где-то что-то услышал, у него возникли нездоровые мысли, и преемник Гиппократа своим презрительным молчанием их немедля рассеет.
Нельзя сказать, что приговор пролетел мимо ушей Мориса. Доктор Барри дома был фигурой весьма почитаемой. Дважды он спас Китти, облегчал участь мистеру Холлу в дни его последнего заболевания, имел репутацию человека прямого и честного, никогда не говорившего того, с чем он не был внутренне согласен. Почти двадцать лет он был для них высшей инстанцией - к ней редко взывали, но знали о ее существовании и праведном суде, и когда он изрек "чушь", Морис не мог не задуматься: а не чушь ли это? Хотя всеми фибрами души восставал против такого ярлыка на своей участи. Образ мышления доктора Барри был ему ненавистен: между прочим, к проституции он относился со снисхождением. Но отмахнуться от его мнения Морис не мог и сказал себе: что ж, придется поспорить с судьбой еще раз.
На то была своя причина, делиться которой с доктором ему не хотелось. Клайв стал проявлять интерес к женщинам после того, как ему исполнилось двадцать четыре года. Ему двадцать четыре стукнет в августе. Может быть, и у него тогда возникнет интерес… ведь, если разобраться, мужчины вообще редко вступают в брак до двадцати четырех… Понять, что мир весьма разнообразен, Морис, как и все истинные англичане, был не в силах. Собственные неурядицы научили его тому, что другие люди - тоже живые существа, но что все они разные - это в его мозгу пока не укоренилось. И мужание Клайва он пытался рассматривать как предтечу своего собственного.
Наверное, было бы здорово жениться и стать нормальной личностью в глазах общества и закона. На другой день доктор Барри, повстречав его, заметил: "Морис, найди себе подходящую девушку - все твои беды как рукой снимет". В голову пришла мысль о Глэдис Олкотт. Конечно, теперь он не какой-то неоперившийся студентик. Он познал страдания, глубоко заглянул в себя и знал - с ним не все ладно. Но так ли уж он безнадежен? Допустим, он встретит женщину, как-то близкую ему по духу. Он не прочь иметь детей. Детородные органы у него в порядке - так сказал доктор Барри. Почему бы, собственно говоря, не жениться? Дома благодаря Аде тема эта витала в воздухе, мама часто предлагала, чтобы он подыскал кого-нибудь для Китти, а Китти - для него. Ее деловитость умиляла. Слова "брак", "любовь", "семья" за годы вдовства утратили для нее всякий смысл. Случай представился, когда мисс Тонкс прислала Китти билет на концерт. Сама Китти пойти не могла и предложила билет всем, кто сидел за столом. Морис проявил интерес. Китти напомнила ему, что этот вечер он обычно проводит в клубе, но Морис сказал: один раз можно и пропустить. Он пошел на концерт, и оказалось, что исполняли симфонию Чайковского, которую он полюбил под влиянием Клайва. Ему доставили удовольствие пронзительные, неистовые и успокаивающие звуки - именно в таком ряду понятий он воспринимал музыку, - они вызвали у него чувство благодарности к мисс Тонкс. К несчастью, после концерта ему встретился Рисли.
- Педическая симфония, - весело заявил Рисли.
- Патетическая, - поправил его обыватель.
- Кровосмесительная и педическая. - И он поведал своему молодому другу, что Чайковский влюбился в собственного племянника и посвятил этот шедевр ему. - И вся достопочтенная лондонская публика - здесь. Прелестно, да?
- О занятных вещах ты наслышан, - ответил Морис с пуританскими нотками в голосе. Казалось бы, вот он, наперсник, изливай душу - увы, не хотелось. Но он тут же взял в библиотеке жизнеописание Чайковского и принялся его изучать. Для обычного читателя обстоятельства женитьбы композитора едва ли представляют особый интерес, проблемы несовместимости для него - явление смутное, Морис же был глубоко взволнован. Ему были ясны подлинные масштабы этой катастрофы… доктор Барри едва не обрек его на нечто подобное. Заглатывая книгу кусками, он познакомился с Бобом, очаровательным племянником, которым увлекся Чайковский после распада собственного брака, именно благодаря ему состоялось духовное и музыкальное возрождение композитора. Книга сдула начавшую было собираться пыль… кажется, это единственное литературное произведение, которое принесло ему реальную помощь. Правда, эта помощь отбросила его назад. Отбросила к истории в поезде, и он не приобрел ничего, разве что окончательно убедился: все доктора - глупы.
Казалось, пути перекрыты, и в отчаянии он вернулся к порочной практике, которую бросил еще мальчишкой, - и, как ни странно, обрел пусть и унизительный, но покой, умиротворил физический позыв, что преобладал над всеми его ощущениями, получил возможность нормально работать. Он был середняком и вполне мог победить в схватке среднего уровня, но природа заставила его противостоять чрезвычайному… справиться с подобными обстоятельствами без посторонней помощи под силу только святым, и Морис чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Незадолго до его поездки в Пендж забрезжила новая надежда, убогая и безрадостная, - гипноз. Рисли рассказал ему, что гипнозу удачно подвергли мистера Корнуоллиса. Доктор объявил: "Бросьте, вы вовсе не евнух!" - и оп-ля, напасть вмиг исчезла. Морис записал адрес этого доктора, хотя и не рассчитывал на что-то путное: одной встречи с медициной ему хватило, к тому же Рисли явно о чем-то догадывался. Когда он диктовал адрес, в голосе слышалось дружелюбие, но и легкая усмешка.
33
Теперь, когда интимное общение Клайву Дарему не угрожало, он жаждал помочь другу, которому, наверное, после их расставания в курительной приходилось несладко. Они перестали писать друг другу несколько месяцев назад. В последнем письме, написанном после Бирмингема, Морис сообщил, что сводить счеты с жизнью не будет. Это его побуждение Клайв никогда не принимал всерьез и был очень рад, что с мелодрамой покончено. Когда они говорили по телефону, на другом конце провода он слышал человека, достойного уважения, - человека, готового позабыть прошлое и позволить страсти перетечь в приятельство. Тут не было наигрыша, не было фальши: в голосе бедняги Мориса слышалась робость, даже легкая обида - совершенно естественные, и Клайв чувствовал, что может по-настоящему ему помочь.
Он горел желанием сделать все, что в его силах. И хотя качество, каким было наполнено прошлое, ускользнуло от него, Клайв все помнил и не мог не признавать: Морис вынес его из волн эстетства на берег солнца и любви. Без Мориса ему никогда бы не стать существом, достойным Энн. Друг помог ему пережить три бесплодных года, и теперь он считал себя обязанным отплатить той же монетой. Клайву не нравилось совершать что-то из благодарности. Он предпочел бы помочь из чисто дружеских побуждений. Но выбирать не приходилось, и если все пойдет хорошо, если Морис не даст волю чувствам, если согласится не прерывать телефонную связь, если будет вести себя здраво по отношению к Энн, если не будет дуться, грубить или сверх меры серьезничать - они снова могут стать друзьями, но идущими разными путями и разной поступью. У Мориса много чудесных качеств, и наступит время, когда они снова проявятся - Клайву хотелось в это верить.
Мысли, подобные изложенным выше, посещали Клайва редко и неназойливо. Средоточием его жизни была Энн. Найдет ли Энн общий язык с его матерью? Энн выросла в Сассексе, возле моря, - понравится ли ей в Пендже? Как она отнесется к тому, что с религией дело здесь обстоит слабо? И, наоборот, слишком много политики? Любовь одурманила его, и он отдавал Энн тело и душу, стелил к ее ногам все, чему его научила прежняя страсть, и лишь с усилием вспоминал, на кого та страсть была направлена.
Когда помолвка озарила его первым сиянием и Энн заслонила от него весь мир, в том числе и Акрополь, он был готов поведать ей правду об отношениях с Морисом. Она, кстати, призналась ему в одном мелком грешке. Но преданность другу удержала его от подобных откровений, и впоследствии он был этому рад - да, Энн поселилась в его душе навеки, но Палладой Афинской она все-таки не была, и многие темы оказались под запретом, касаться их он не мог. Главной такой темой стал их собственный союз. Когда после свадьбы он вошел в ее комнату, цель его прихода была ей не ясна. Ее не обделили образованием, но в тайны секса не посвятили. Клайв проявил максимум такта, но жутко ее напугал и ушел, боясь, что она его возненавидит. Ничего подобного. В последующие ночи она была к нему благосклонна. Но всегда - в полном молчании. Мир, в котором они объединялись, не имел ничего общего с их каждодневными занятиями, это таинство вбирало в себя нечто гораздо большее. Тема ночи не подлежала обсуждению. Он никогда не видел ее голой, как и она его. В их разговорах не затрагивались вопросы воспроизводства или пищеварения. И он мог быть спокоен - эпизод из его добрачной незрелой жизни предметом обсуждения не станет никогда.
Этот эпизод - табу. И он не стоял между Клайвом и Энн. Скорее Энн стояла между этим эпизодом и Клайвом, и по зрелом размышлении он похвалил себя за сдержанность - этой истории нечего стыдиться, но она отдавала чрезмерной сентиментальностью и вполне заслуживала забвения.
Таинственность устраивала его, по крайней мере он принял ее без сожаления. Желание называть вещи своими именами не томило его никогда, и хотя он был способен оценить всю прелесть человеческого тела, сам половой акт казался ему чем-то обыденным, и уж если его совершать, то под покровом ночи. Между мужчинами он непростителен, а между мужчиной и женщиной… что ж, можно, раз природа и общество - за, но обсуждать его, вожделеть - это увольте. Браку идеальному, по его понятиям, должны быть свойственны умеренность и непринужденность, таков был его идеал во всем, и в Энн он нашел достойную сподвижницу, которая и сама была натурой утонченной, и в других это качество ценила. Они нежно любили друг друга. Мир прекрасных условностей принял их под свои своды - а где-то по ту сторону барьера бродил безутешный Морис, с губ его срывались неверные слова, неверные желания бередили сердце, а руки обнимали воздух.
34
В августе Морис взял отпуск на неделю и, следуя приглашению, приехал в Пендж за три дня до матча в крикет, приехал в странном и мрачном расположении духа. Он подумывал о гипнотизере, которого рекомендовал Рисли, и все больше склонялся к встрече с ним. Собственное состояние не давало ему покоя. К примеру, проезжая через парк, он увидел, как егерь заигрывал с двумя служанками, - и испытал жгучую зависть. Девицы были настоящими уродками, в отличие от егеря, но от подобного несоответствия Морису стало только хуже, и он смотрел на эту троицу, такой респектабельный, а на сердце кипела злость. Девушки прыснули и разбежались, егерь же украдкой глянул на него и на всякий случай поднес руку к кепке. Они мирно развлекались, а Морис им помешал. Но едва он исчезнет, девицы снова будут тут как тут - наградят мужчину поцелуями и получат поцелуй в ответ. Во всем мире одно и то же. Может, есть смысл обуздать свой нрав и стать в общий строй? Он примет решение после этого визита, ибо все не терял надежду - вдруг Клайв переменится?
- Клайва нет, - объявила молодая хозяйка. - Он велел передать вам привет, обещал быть к обеду. Вам готов составить компанию Арчи Лондон, но вы, конечно, и сами не пропадете.
Морис улыбнулся, принял предложенную чашку чая. В гостиной все было как прежде. С важным видом кучковались люди, а мать Клайва хоть и не верховодила, но жила в доме - ее вдовье гнездышко дало протечку. Дом продолжал ветшать, это бросалось в глаза. Сквозь потоки дождя он заметил, что воротные столбы покосились, деревья поникли, а в самом доме надраенные до блеска свадебные подарки напоминали заплатки на выносившейся одежде. Мисс Вудс отнюдь не вдохнула в Пендж богатство. Она была существом светским и очаровательным, но принадлежала к тому же классу, что и Даремы, а у Англии постепенно пропадало желание платить ей высокие дивиденды.
- Клайв общается с избирателями, - продолжала Энн. - Ведь осенью - довыборы. Наконец-то он уговорил их уговорить себя баллотироваться. - Сказывалось ее аристократическое умение предвосхищать критику. - Но, без шуток, если его изберут, бедные только выиграют. Он самый верный их друг - жаль, что они об этом не знают.
Морис кивнул. В данную минуту его вполне устраивала беседа на социальные темы.
- Их стоит немного помуштровать, - заметил он.
- Вы правы, им нужен лидер, - раздался мягкий, но поставленный голос. - Пока они его не найдут, будут страдать.
Энн представила их нового приходского священника, мистера Борениуса. Его выхлопотала сама Энн. Клайва устраивал на этой должности любой, лишь бы был джентльменом и дорожил интересами деревни. Мистер Борениус отвечал этим требованиям, к тому же принадлежал к высокой церкви и мог внести в жизнь прихода некоторое разнообразие, потому что его предшественник представлял низкую церковь.
- Ах, мистер Борениус, как интересно! - воскликнула пожилая дама из другого конца комнаты. - Вы, наверное, полагаете, что лидер нужен нам всем. Я полностью согласна. - Она метнула взгляд в одну сторону, в другую. - Повторяю: всем нам нужен лидер.
Глаза мистера Борениуса последовали за ее взглядом, он словно что-то хотел найти, но не нашел и вскоре удалился.
- У него наверняка нет дел в приходе, - задумчиво проговорила Энн, - но он всегда вот так. Придет, побранит Клайва, что тот плохо ведет хозяйство, но обедать никогда не остается. Такой чувствительный… всегда печется о бедных.
- Мне тоже приходится иметь дело с бедными, - заметил Морис, беря кусок торта, - но беспокойства по их поводу я не испытываю. Надо изредка бросать им кость - ради блага страны, но не более. Они же чувствуют совсем не так, как мы. И страдают не так, как страдали бы мы, доведись нам оказаться на их месте.
На лице Энн отразилось разочарование, но тут же у нее мелькнула мысль - в этих руках ее сто фунтов не пропадут. Такой маклер не проиграет.
- Мальцы, что таскают клюшки для гольфа, да неучи из трущобной школы - вот и все мое общение с этой публикой. Но кое-что о них я понял. Бедным не нужна жалость. Зато когда на мне боксерские перчатки, когда я начинаю их колошматить - тут они меня уважают.
- Вы учите их боксу?
- Да, и мяч с ними гоняю… не спортсмены, а гнилье.
- Может быть. Мистер Борениус говорит, что они жаждут любви, - добавила Энн после паузы.
- Не сомневаюсь, только черта с два они ее получат.
- Мистер Холл!
Морис вытер усы и улыбнулся.
- Вы несносны.
- Это я просто ляпнул. Пожалуй, по моим словам можно решить, что я несносен.
- Вам нравится быть несносным?
- Привыкнуть можно ко всему, - констатировал он и внезапно повернулся, потому что за спиной распахнулась дверь.
- Боже правый, я отчитываю за цинизм Клайва, но куда ему до вас.
- Я привык к своей несносности, как бедные привыкли к своим трущобам. Привыкнуть можно ко всему - это дело времени. - Морис был совершенно раскован, с минуты приезда в нем пробудился язвительный сорвиголова. Клайв даже не счел нужным его встретить. Ну, что ж! - Попинают тебя немного, загонят в дыру - ты к ней и привыкнешь. Поначалу каждый скулит, как сто щенков, у-аа-вв, у-аа-вв! - Вышло очень похоже, и Энн рассмеялась. - А потом понимает: у всех свои дела, никому неохота его слушать, - и перестает скулить. Это факт.
- Это ваша личная точка зрения, - сказала Энн, помогая себе кивком головы. - А Клайву я не позволю держаться таких взглядов. Люди должны друг другу сочувствовать… брать на себя заботы других. Знаю, я старомодна. А вы… вы последователь Ницше?
- Спросите что-нибудь полегче.
Такой мистер Холл Энн вполне устраивал - ведь Клайв предупреждал, что он может показаться ей букой. Может, в чем-то он и был букой, но в нем явно чувствовалась личность. Она поняла, почему муж так тепло вспоминал их совместную поездку в Италию.
- За что же вы не любите бедных? - спросила она.
- Не то чтобы я их не люблю, просто не думаю о них без крайней нужды. Трущобы, профсоюзы, прочая ересь - это угроза обществу, внести свою лепту в борьбу со всем этим должен каждый. Но любить бедных - извините! Интересно, где у вашего мистера Борениуса глаза?
Она смолчала, но потом вдруг спросила:
- Сколько вам лет?
- Завтра исполняется двадцать четыре.
- Для своего возраста вы человек жесткий.
- Только что вы, миссис Дарем, говорили, что я несносен, а теперь - просто жесткий. Быстро вы отпустили поводья!
- Во всяком случае, ваши взгляды сформировались, а это - еще хуже.
Он нахмурился, и, испугавшись, что позволила себе лишнее, Энн перевела разговор на Клайва. Ему пора вернуться, вдвойне обидно, что его нет, - завтра ему надо уезжать на весь день. Местный агент будет возить его по избирательному округу. Ведь мистер Холл не обидится? Пусть усилит команду крикетистов.
- Посмотрим, вообще-то у меня есть планы… Может быть, придется…
Она выжидательно взглянула на него. Потом спросила:
- Хотите посмотреть вашу комнату? Арчи, отведите мистера Холла в его комнату, в Бордовую.
- Спасибо… Почта сегодня не уйдет?
- Письмо нет, но можно отправить телеграмму. Если хотите, я… Впрочем, мне лучше не вмешиваться.
- Может, и пошлю телеграмму. Потом решу. Очень вам признателен.
И он последовал за мистером Лондоном в Бордовую комнату. Неужели Клайв, хотя бы ради прошлого, не мог его встретить? Неужели не понимает, как он взвинчен, как подавлен? Между ними все кончено, это ясно, но зачем заставлять его страдать? Со свинцовых небес на парк обрушивались потоки дождя, деревья хранили молчание. Наступили сумерки… хождение по кругу мучений продолжалось.
Он пробыл в своей комнате до самого обеда, пытаясь отогнать призраки былого, столь им любимые. Если этот гипнотизер способен изменить его существо, он просто обязан встретиться с ним, даже если придется совершить насилие над своими телом и душой. Мир таков, каков есть, - либо женись, либо влачи жалкое существование. Он еще не освободился от Клайва и не освободится, пока его не вытеснит нечто более существенное.
- Мистер Дарем вернулся? - спросил он, когда служанка принесла горячую воду.
- Да, сэр.
- Только что?
- Нет, сэр, с полчаса.
Она задернула занавески, и дождь скрылся из виду, но звуки его остались. Морис тем временем настрочил телеграмму.
"Ласкеру Джонсу, Уигмор-Плейс 6, Уэст, - прочитал он вслух. - Прошу принять меня четверг. Холл. Ответ направьте Дарему, Пендж, Уилтшир".
- Поняла, сэр.