Желтый луч фонарика слепо тыкался в прошитую дождевыми струями черноту. Бакутин шел наугад, вслепую. Скользил, спотыкался, заученно обходил кучи бревен или груды выкорчеванных пней, по дощатым мосткам над огромной лужей прошлепал, не светя под ноги. Насквозь промокшим, промерзшим, хоть и невредимым добрался наконец до своего дома.
Очищая от грязи сапоги, поболтал ими в луже, долго топал ногами в подъезде и заскрипел по деревянным ступеням, грузно оседая телом на попискивающие перила. "Полгода не простоял и рассыпается, - неприязненно подумал о доме, в котором жил. - Все наспех, как на смех. Кое-как. Нос к небу, хвост на дно. Обязательно по дедовой тропке - след в след". И опять понеслись, закружились мысли о насущном. Хоть и рваные вроде, и несогласованные, а все в одну точку нацеленные. Чтоб выжать нефть из этих гнилых гибельных болот, нужны спрессованные усилия минимум пятидесяти тысяч рабочих рук. Это - город на полтораста тысяч. Молодежный, без бабок и мамок, без домохозяек. Тут уж быт воистину политика. От него и приживаемость, и настроение, и производительность… словом, и настоящее и будущее. Будущее… Как ловко иногда прячем мы за ним нерадивость, бездушие, неумение. Жизнь не удлинить, не повторить. Да, жизнееды-потребители мерзки. Человек жив - делом, красен - делом, памятен - делом. Все так. Но не делом единым. А что, кроме работы, имеет здесь человек?.. Вот и надламываются, работают на износ…
Долго нашаривал в карманах ключ. В лицо ударило промозглым запахом холостяцкой берлоги. Вроде и метет и моет аккуратно, а пахнет берлогой. Мало бывает здесь. Только ночует. Оттого и копится дух нежилой, гнездится прель…
Нащупал выключатель. Скинул мокрый плащ, стянул сапоги, переоделся в пижаму. "Горячий бы душ". В квартире была ванная с душем, только горячей воды не было и долго еще не будет, до тех пор, пока не выстроят районную котельную или ТЭЦ. Это лет через пять минимум. А нефть - под ногами, попутный газ - полыхает в факелах… В лепешку расплющиться, а протащить идею закачки попутного газа в пласт. "Пожалей себя, Константиныч, - сказал сегодня при расставанье Лисицын, - легче колуну взлететь, чем твою задумку материализовать". И столько сочувствия было в лисицынском голосе и во взгляде, что Бакутин вдруг растрогался и молча благодарно пожал руку главному инженеру. Прав Лисицын: колуну легче взлететь… Пока достучишься - все силенки в расход и на первый шаг духу не останется. Был бы двужильный да двусердечный. Запалишься, с копыт свалишься - памятник не воздвигнут. Спишут в сорок на пенсию, квартирку пожалуют в Туровске, и доживай…
Выругался ядрено и зло. Лезут же в башку такие мысли. От одиночества, от неуюта. Были бы рядом Ася и Тимур.
И сразу скакнул взгляд к голубому Тимурову самокату со звонком на руле. Сиротливо к уголку дивана притулился двухколесник и словно окостенел. Бакутин присел на краешек дивана, положил ладонь на руль самоката и, зажмурясь, тряхнул головой так, что с белых сосулек посыпались брызги. Как ликовал тогда Тимур. С утра до ночи гонял голубой двухколесник по крохотному дворику и звонил, звонил, тревожно и радостно, словно выкрикивал: "Вот я! Вот каков!" А сам смеялся и что-то кричал громче и веселей звонка…
Вот Тимур рядом с водителем в рокочущем АТЛ. Маленькая рука силится сдержать дрожь головки рычага. "Он непослушный, папа, - говорит Тимур о машине. - Все сердится и фырчит, как лев". - "Тронули", - командует водитель и, накрыв широченной ладонищей маленькую руку, легко сдвигает рычаг с места. "Ура!" - вопит Тимур…
Они стоят над обрывом. Сын вцепился в руку Гурия, прижался к его ноге и боязливо и в то же время неотрывно засматривает с обрыва на Обь, по которой наперерез вальяжно плывущей длинной самоходной барже летит моторка. "Можно прыгнуть отсюда?" - "Можно. Только разобьешься". - "Вода же мягкая". - "Рука тоже мягкая. А если я так?" Сжал покрепче ручонку сына, тот ойкнул. "Видишь. И шлепнешь ей - не сладко". - "Значит, вода не мягкая?" - "Можно и о мягкое расшибиться, и на ровном голову сломать"…
Подсеченный воспоминаниями о сыне, Бакутин расслабленно затих. Пожалуй, больше всего на свете ему сейчас недоставало Тимура. Тимура и Аси… Сами себе усложняем жизнь, сами себя обкрадываем… Черт возьми! В чем же суть? Почему?.. Целый бурелом вопросов. Не продраться. Не прорубиться. Заездили проклятые мысли, не отмахнешься, не открестишься. Да и к чему? Что в тебе - всегда с тобой. И все равно нужно разглядеть, нащупать первую трещинку, первый неверный шажок, первое фальшивое слово. Были же они. Вдруг ничего не случается. "Чирий без причины не вскочит", - говорила бабка.
И в сотый, в сто сотый раз начал Бакутин перематывать прожитое, отыскивая на ощупь тот неприметный глазу изначальный надрыв, от которого стала размочаливаться их жизненная нить, рассучиваться до тех пор, пока не заструилась на особицу…
Он помнил то утро до мелочей, словно отошел от него не на двенадцать лет, а на двенадцать минут. Все помнил. И чуть замутненный туманом воздух. И сладковатый, щекотный аромат только что подстриженной молодой травы в газоне. И бабочку. Большую, махровую, оранжевую бабочку, которая никак не хотела улетать от него… Чего-то он ждал тогда. Да-да. С первой минуты пробуждения. И чем дальше в день, тем становилось сильней это ожидание.
Говорят, человек предчувствует смерть, улавливает ее приближение, даже если и вовсе здоров. Может быть. Когда-нибудь он проверит и это. Но тогда он предчувствовал взрыв, переворот в себе. И не ошибся…
Он прошел мимо. Скользнул взглядом, мимолетно, бездумно, и прошагал. Вдруг будто "стой!" в спину. Дрогнул, замер, оглянулся. Она тоже обернулась и… Такую красоту он видел только на старинных портретах.
Насмешливо дрогнули спелые губы, и перед ним ее надменная спина, по которой стекали черные длинные волосы. Он шел следом до ее подъезда. До вечера торчал там, ожидая. Несколько раз входил в холодный, темный подъезд, поднимался на десяток ступеней, но хлопала дверь, и он стремглав улепетывал. Его заметили, стали коситься, кто-то прямо спросил: "Чего надо?" - "А ничего", - беспечно и счастливо откликнулся Гурий.
Наконец она вышла и, бровью не шевельнув, не глянув, прошла мимо. Он прокрался тенью за ней до гастронома и обратно. К ночи он обалдел от счастья, вызнав ее имя и отчество и номер квартиры, в которой она снимала комнату. В тот же вечер позвонил ей с ближнего автомата. "Не кладите трубку. Не сердитесь. Сам понимаю: глупо, банально. Но не знаю, как по-другому. Теперь говорите". - "Что?" - "Все равно. Как вас зовут?" Она повесила трубку. Он снова позвонил. Она взяла трубку, но, услышав его голос, снова повесила. Он долго еще крутил диск, но в наушнике, кроме долгих басовитых гудков - ничего…
С ней приходилось держаться всегда настороже, чуть зевнул - и кувырок. Не так взглянул. Не то слово. Не тем тоном. В этом постоянном напряженном ожидании выпада была своя прелесть. "Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…" Прав Александр Сергеевич: есть упоение. Еще какое. Что легко дается - мало ценится. По гладкому - ни бежать, не идти, лишь шаром катиться. А он хотел прорываться, штурмовать. Атака - вот наивысшая радость…
Он вырос на махоньком островке, затерянном в безбрежном колючем океане тайги. Десятка два домов с крытыми бревенчатыми дворами, черемуха в палисадах, тайга с четырех сторон.
Дед и отец сызмальства приохотили Гурия к земледельческому труду. Пас лошадей, возил снопы и навоз, косил и греб. И хоть делал все это старательно, наперегонки со сверстниками, но душа его рвалась к машинам, к огню и железу. Часами простаивал в дверях кузницы, раскрыв рот и глаза, а если дед Маркел позволял покачать мехи горна, Гурий едва не плакал от счастья.
Безграмотный, черный ликом и волосами Маркел Мордвинов был одержим идеей вечного двигателя. В специальном пристрое к кузнице полжизни мастерил Маркел вручную свой перпетуум-мобиле - громоздкое хитросплетение зубчатых колес, трансмиссий и цепей. Вход в тот пристрой был заказан всем, кроме Гурия. Не дыша, мальчишка пробирался к сердцу механизма, толкал гиреподобный маятник, и нагромождение деталей вдруг превращалось в единый механизм и оживало. С громким скрежетом и перестуком начинали вращаться маховики, крутились шестерни, а маятник качался, оглушительно тукая.
Старик и ребенок, обнявшись, стояли в дверях пристроя, целиком поглощенные ходом Маркелова вечного двигателя. "Кабы грамоты мне, - не однажды говаривал старик, - я б такое изделал. Такое изделал. Сперва на бумаге бы надо, опосля из железа. Повременить бы мне на свет-то годков на тридцать. Эх, паря…" И такая тоска была в его голосе и во взгляде, что Гурий едва не плакал от сострадания.
Узнав, что заболел раком, Маркел застрелился в своей баньке. Вечный двигатель потихоньку растащили. Над жалкими его останками Гурий поклялся сделать настоящий вечный двигатель. Вот с той клятвы и пошел он к своему перпетуум-мобиле, и до сих пор идет.
Он решительно не принял заверение учителя физики: вечного двигателя нет и не может быть! Вычитав, что где-то в Сирии сотни лет крутится колесо, переливающее воду из реки в канал, торжествующий Гурий летел с победной вестью к физику. "Чепуха, - обидно отмахнулся тот. - Его, наверно, не раз ремонтировали". - "А Земля, Земля! - кричал Гурий. - Она крутится вокруг оси миллиарды лет. Чем не вечный двигатель? И планеты…" Он вгрызался в законы, теории, формулы прежде всего для того, чтобы убедить себя и других в возможности перпетуум-мобиле. Его так и прозвали в школе - "вечный двигатель".
Почему он надумал поступить в Московский нефтяной институт? - никто не знал. И хоть конкурс был огромен - Гурий прошел. До смерти истосковавшись по деревне, по тайге, по приятелям, он в первые каникулы все-таки не навестил родни, проработав все лето помбуром в Башкирии. Не столько ради денег, сколько от неуемной мужицкой жажды поскорее своими глазами увидеть, своими руками пощупать, какова она, эта черная земная кровушка с нерусским именем - нефть. До официальной производственной практики Гурий еще одно лето проработал вышкомонтажником, а практику проходил помощником оператора…
Голод вернул Бакутина к действительности. Сегодня он не обедал, пережевав на бегу бутерброд с холодной котлетой. Отыскал на кухне рыбные консервы и банку говяжьей тушенки. Вывалил тушенку на сковородку, включил электроплитку. Запахло так аппетитно, что Бакутин, глотая слюни, заторопился с приготовлением к ужину. Кинул на стол вилку, нож. Сунулся в хлебницу - пусто. Заглянул в сухарницу - ни единого сухаря. А он ничего не мог съесть без хлеба. Деревенская привычка, даже пельмени с хлебом.
"Черт возьми. Предлагал же Рогов присылать повариху. Приготовит, накроет и уйдет…"
Почему-то мысль эта вызвала вспышку ярости. Он считал, что каждый сам себя должен обслуживать. Только заботы жены принимал он как должное.
Но голод донимал. И снова мысль качнулась к роговскому предложению. "Хрен с ним с поваром и с продуктами: начальнику принесут килограмм мяса - растащат по себе центнер… Все равно растащат!.. Мать-перемать. Хоть с соседями договориться, чтоб буханку хлеба на мой пай…"
Обшарил еще раз все закутки - ничего хлебного. Вспомнил вдруг о муке. Обрадовался. Нашел стеклянную трехлитровую банку с крупчаткой. Сейчас он настряпает блинов или лепешек и поужинает наконец.
Звякнул робко дверной звонок. У порога стоял соседский мальчик лет шести.
- Ты что, Сабир?
- Свет погас. Мама велела у вас пробку…
- Пойдем.
Его встретила молодая башкирка со свечой в руке. Она, видно, стояла тут за дверью.
- Яткар на буровой? - спросил Бакутин.
- Ага.
У нее были большие черные глаза и густые, широкие, словно накладные брови. "Охонины брови", - подумал Бакутин, вспомнив героиню повести Мамина-Сибиряка, красавицу башкирку Охоню. Женщина двигалась удивительно мягко, бесшумно и говорила мягко, и взгляд у нее - обволакивающе ласковый, чуть испуганный и в то же время манящий. "Красивая", - невольно отметил про себя Бакутин, застегивая пуговку пижамы.
- Простите, как вас звать?
- Нурия, - в улыбке раздвинулись полные губы, обнажив прекрасные, диковинной белизны зубы.
Что-то дрогнуло в душе Бакутина от улыбки молодой башкирки. Он еле отвел взгляд от ее широко раскрытых притягивающих и успокаивающих глаз. Деловито спросил:
- Где у вас щиток?
Отыскав перегоревшую пробку, вставил в нее проволочку-жучка, и когда вспыхнул свет и Нурия, еще более яркая и красивая, стала благодарить за помощь, Бакутин сказал:
- Одолжите-ка мне краюху хлеба.
- Хлеба? - изумилась Нурия.
- Ну да. Чтоб на ужин хватило.
Проворно взял из смуглой гибкой руки полбуханки, выскользнул в коридор и не утерпел, откусил.
4
Выездная сессия Центральной комиссии по разработке нефтяных месторождений заседала в только что отстроенном первом в Туровске шестиэтажном здании вновь созданного главка - Туровскнефть. Вот как гнала-погоняла сибирская нефть. Не успело прижиться и развернуться объединение, а на его месте уже воздвигли главк. Аппарат главка еще не укомплектовался, работники даже одного отдела не знали друг друга, оттого слишком много было зряшней суетни и шуму в бесчисленных кабинетах и длинных, похожих на беговые дорожки, коридорах.
Оставив Пака и Лисицына перед дверями зала заседаний, Бакутин пошел по длинному коридору. Заглядывал в кабинеты, всматривался, словно отыскивал кого-то, в лица встречных, а сам думал, как точнее и правильнее сформулировать свои предложения перед столь высоким и авторитетным собранием. Многое будет зависеть от позиции начальника главка. И Бакутин стал припоминать все, что узнал и услышал в эти дни о Румарчуке, совсем недавно назначенном начальником Главтуровскнефти. За спиной у того многолетний опыт командования крупнейшими промыслами и нефтедобывающими объединениями. Его фамилия не однажды появлялась в союзной печати, мелькала в приказах министра. Сплетники и пустомели, а таковые имеются и среди нефтяников, находили все-таки повод почесать языки о новоиспеченном начальнике. Говорили, что Румарчук - властолюбив, не терпит инакомыслящих, всех стрижет под себя. Заглазно и с некоторой опаской его называли дедом. Это прозвище прилепили ему уже здесь, в туровском главке. Аппарат нового главка Сибири, большинство начальников НПУ, трестов и промыслов, как и основная масса рабочих, были очень молоды и годились Румарчуку если уж не во внуки, то, безусловно, в сыновья… Этими скудными сведениями и исчерпывалось непечатное досье на Румарчука, мысленно перелистав которое, Бакутин недовольно хмыкнул. Из таких сведений прогноза не выведешь, а жаль, очень хотелось предугадать позицию начальника главка.
- Товарищ Бакутин, кажется?
Румарчук поравнялся с Бакутиным. Один миг - и в сознании Бакутина четко отпечатался облик начальника главка: невысокий, подобранный, лобастый; седеющий упругий вихор на макушке; внимательные, недоверчивые темные глаза; тронутые синью блеклые плоские губы; легкий элегантный костюм, сверкающие лакировки на ногах. Без всякой паузы Бакутин откликнулся:
- Он самый. - Тиснул протянутую руку. - Здравствуйте, Станислав Романович.
- Приветствую, возмутитель спокойствия, - замедленно выговорил Румарчук, занятый, видно, иными мыслями.
- Хорош покой, пока вверх головой, - черт знает зачем брякнул Бакутин.
В глазах Румарчука сверкнуло удивление, но заговорил спокойно и деловито:
- Собираюсь к вам. Из пяти НПУ главка ваше самое мощное, самое перспективное. Оно скоро будет влиять на судьбу нефтяного баланса всей страны.
- Ждем не дождемся. Давно пора материализовать признание нашей первостатейности.
- Ни живой воды, ни скатерти-самобранки не привезу. Фокусы и чудеса - не моя стихия. Продумайте, что нужно. Без крайностей. Железный минимум. Никаких эмоций. Ясно?
Безапелляционно-командный тон, каким было все это высказано, зацепил Бакутина.
- Человек без эмоций - говорящая машина! - жестко, с неприкрытым вызовом выпалил он. Спохватился, попридержал, смягчил голос, подпустил в него увещевательности: - Север вымораживает эмоции. Их беречь да подпитывать надо благом, теплотой душевной, а мы…
- Ну что ж. У каждого свое хобби. - Румарчук чуть отстранился, словно для того, чтоб лучше вглядеться в собеседника. В голосе зазвучали назидательные нотки. - Только не в ущерб главному - нефтедобыче. На этом и концентрируйте все свои силы. Не распыляйтесь. Эмоции - под пресс расчета. Сразу убудут в объеме и весе… - Резким взмахом руки выпростал из-под обшлага рубашки циферблат часов. - Пора. Через три минуты начало. Идемте.
"Черт дернул с этими эмоциями, - негодовал Бакутин, шагая рядом с Румарчуком. - Такая возможность. Осел вислоухий. Нет бы о главном посоветоваться, заручиться… Эх…"
Он не раз примечал за собой подобное: не гадает, не думает, а сказанет, да порой такое, что потом сто раз кается. И ладно бы в запале, в азарте, - в самом обыденном состоянии. И хоть сразу почует: не туда, не о том заговорил, а все равно шпарит до конца. Вот уж действительно - язык мой - враг мой. Подумал: "Хоть бы на комиссии не накатил этот говорильный зуд…"
Заседание Центральной комиссии по разработке получилось долгим и настолько неприятным и напряженным для Бакутина, что, выйдя наконец из главка, Гурий Константинович вдруг ощутил непривычную, гнетущую усталость.
- Вы топайте, - сказал Паку с Лисицыным. - Я в ресторан не пойду. У приятеля поужинаю. Обещал непременно быть…
Несколько минут постоял на перекрестке, заторможенно соображая, куда же двинуться и бесцельно побрел по главной улице в сторону, противоположную той, куда ушли Пак и Лисицын. Не хотелось, чтоб даже они видели его таким побитым. В единственный ресторан Туровска наверняка сойдутся сейчас многие из тех, кто только что сидел в зале заседания главка. Вино снимет путы с языков, и тут уж не избежать ни назойливых состраданий единомышленников, ни унизительного сочувствия выигравших бой противников. Сегодня он потерпел позорный крах. И поделом: не зарывайся, умей и достигнутым довольствоваться.
Центральная комиссия в полном составе снизошла в безвестный захудалый Туровск, чтобы признать свою неправоту. Это ли не победа? Легко ли заласканным почетом министерским заправилам громогласно уступить каким-то турмаганцам? А ведь уступили. Признали. Вопреки собственным инструкциям и приказам согласились на выделение первоочередного участка разработки недоразведанного и незащищенного месторождения. Так прими же эту уступку с благодарностью, а не диктуй, не требуй, не возносись…