2
Пока Клара Викториновна, выпотрошив холодильник, готовила завтрак, Ивась поднял с постели дочь, заставил ее сделать физзарядку, умыл и одел. Когда румяная смеющаяся дочь вплыла на отцовских плечах в кухоньку и все, счастливые и довольные друг другом, стали рассаживаться вокруг стола, раздался звонок. Досадливо сморщась, бормотнув: "Кого несет нелегкая?", Ивась пошел отворять.
На пороге возник немножко смущенный Данила Жохов. Перехватив недовольный взгляд хозяина, Данила вместо приветствия скороговоркой выпалил:
- Пардон. Ошибся дверью, - и поворотился лицом к выходу.
- Постойте. Не валяйте дурака, - неожиданно резко, даже повелительно одернул Ивась незваного гостя. - Чего комедию разыгрывать? Вы… Данила Жохов, помощник Фомина, если не ошибаюсь?
- Прямое попадание, - оскалился Данила.
- Чего ж так, от ворот поворот? Раздевайтесь. Проходите. Как раз поспели к завтраку.
- Да нет, - засмущался Данила. - Я потом. После…
- Проходите, проходите, - пригласила Клара Викториновна, выглянув из кухни.
Смахнул Данила кожаную на меху куртку, нацепил на крюк и, следом за хозяином, прошел прямо на кухню, где сидели за столом две женщины - большая и маленькая, очень похожие друг на друга. Кухня была крохотной, обставлена мебелью-маломеркой, и, чтоб усадить гостя за стол, хозяевам пришлось сильно потесниться, а на столе спешно произвести коренную перестановку.
Все принялись уже за еду, когда Ивась, воскликнув: "Постойте!", подхватился с места и воротился с непочатой бутылкой спирту. Клара Викториновна удивленно округлила глаза: муж не любил спиртного, пил редко и мало, лишь в безвыходных положениях, а тут с утра и спирт. Поймав недоуменный взгляд супруги, Ивась слегка смешался, оттого громче и развязней обычного проговорил:
- С утра, говорят, и лошади это зелье не приемлют, но… во-первых - выходной, во-вторых - встреча, в-третьих - отменное настроение… Вот за это триединство и нарушим священный обычай предков. По махонькой.
В одиночку и по единой в России, как правило, не пьют.
Где рюмка - там две, а русский бог, говорят в народе, троицу любит. Вот и выпили по третьей. И хоть рюмки, как и все в этом доме, были тоже малогабаритные, а спирт наполовину разбавляли водой, все равно хозяин приметно раскраснелся, а его всегда равнодушные глаза обрели вдруг так несвойственный им живой озорной блеск и прицельную остроту взгляда.
- Ты это здорово надумал. - Ивась одобрительно хлопнул Данилу ладонью по плечу. - Не раз был на вашей буровой, дважды писал о Фомине. Отменный мастер и человек высшей пробы…
- Точно, - подтвердил Данила полным ртом.
Была у Данилы Жоха такая черта: коль выпил - мог, не переводя дух, целого барана слопать. И Клара Викториновна не успевала подкладывать в тарелку гостя. Он ел и ел, работая челюстями, как машина - напористо, ритмично и безостановочно.
Только за чаем начался тот самый разговор, ради которого помощник мастера Данила Жох пожаловал к редактору газеты на квартиру, да еще в выходной день. Но и теперь разговор начался не сразу с главного, а со всякой всячины, вроде бы с пустяков, которые, сплетаясь воедино, и обрели наконец направление и твердость стержня, составившего основу дальнейшего делового разговора.
Наверное, подходы к главной теме заняли бы куда меньше времени, если б Данила не помянул Остапа Крамора, сказав, что художник задумал писать портрет Фомина на буровой, несколько раз приезжал ради этого, да никак не может уломать мастера попозировать.
Едва услышав имя бородатого, шального художника, Ивась сразу вспомнил ту неожиданную встречу в прокуренной теплушке посреди обнесенной забором, изрытой колесами, размытой дождями плешины с прилипшими к ней холодными автомашинами. С той встречи промелькнуло много дней и разных событий, но и захлестнутый этими событиями, Ивась нет-нет да и вспоминал потрясшую его исповедь тщедушного бородача с открытой, легко ранимой душой. При этом Ивась непременно слышал голос Остапа Крамора - трепетный, проникновенный, полный жгучей тоски по недосягаемому идеалу и фанатической веры в него. Иногда щемящий душу голос Крамора начинал звучать в Ивасе без всякой видимой причины, вдруг, не ко времени и в самом неподходящем месте…
Сидит Ивась на бюро горкома партии, полирует пилочкой холеные ногти, подремывает, вполуха слушая речь ораторов и думая о недочитанной книге иль медленно, строчка по строчке, сочиняя очередную сказку для дочери, и вдруг зазвучит в нем приглушенный, рвущийся голос: "Иногда молюсь… Одолеть, опрокинуть, перевернуть себя - это только титаны могут, я - песчинка. Вот и цепляюсь. Держусь. Выстоять бы…"
И разом скатываются с Ивася сонливость и благодушие. Он проворно прячет в карман неразлучную пилочку, напрягается, вслушиваясь в тот ему лишь слышимый голос, который выговаривает и выговаривает обыкновенные, но преисполненные особого смысла слова. Разрывные и неотразимые, они били прямо в сердце Ивася, навылет прошибали его, причиняя нестерпимо сладостную боль: ведь это его, Ивася, думы высказал тогда и повторял теперь Остап Крамор.
Сколько здесь таких, как Крамор. Как Ивась. Прилепились к кромке. Турмаган для них - не выдуманная газетчиками нефтяная целина, а наиглавнейший жизненный рубеж, баррикада, не одолев которой - не обретешь себя. И, чем ближе к той баррикадной черте, тем неодолимей шквал сомнений, слабостей, ошибок. И не обойти, не миновать ту баррикаду, потому что она в тебе…
Вон куда заносил Ивася нежданно возникший краморовский голос. И сейчас приплыл как далекий звук колокола: "И засомневался я… Не в них - слышите? - не в них. В себе…"
Потому-то Ивась и прилип к Даниле Жоху с расспросами о художнике.
- Качает его, что камыш на ветру, - с обидным небрежением говорил Данила. - Недавно опять прискакал на буровую. Растрепанный, смешной и жалкий. "А я возликовал, братцы". И без доклада за версту видно, что под турахом. Целый день шарился по буровой. Символ, говорит, ищу. Фомин духу спиртного на буровой не переносит. Чуть что - поворачивай оглобли, досыпай, а потом так врежет на бригадном собрании. Поставит лицом к лицу с ребятами: "Ну, гляди товарищам в глаза, дезертир". Здоровые парни и те, бывало, до слез… А художника не тронул. Наказал только приглядывать за ним, чтоб не сунул голову под какую-нибудь железяку… Целый день пас его. Протрезвел тот, стал смирный и уж очень совестливый. А о символе все бормочет. По-моему, у него с перепою двоится, вот и гоняется за символами. Свихнется…
- Может, и свихнется, - подтвердил Ивась с непонятной болезненностью и неприязнью. - А может, найдет свой символ, воспрянет, сотворит…
- Так вы считаете?..
- Непременно. Только талант - всегда неудовлетворен и постоянно ищет. Посредственность - самодовольна и кичлива.
- Это правда, - сразу согласился Данила и отчего-то покраснел. Спросил смущенно: - Закурить у вас можно?
Разрешающе кивнув, Клара Викториновна подставила парню глубокую хрустальную розетку вместо пепельницы. Данила в потолок пустил витую сизую струю. В одну затяжку спалил полсигареты, осторожно сбил пепел в розетку.
- Насчет таланта это вы точно. Возьмите нашего мастера…
- Фомин - несомненный талант…
- И я о том же. Он появился в Приобье в шестидесятом, с первой геологической экспедицией. И Сугутское и Юганское месторождения открывал. И Турмаган распечатал. Только с виду нержавейка, а знаете, поди, как его к Золотой Звезде представляли?
- Что-то слышал…
- Как? - заинтересовалась Клара Викториновна.
Рассказал Данила Жох, как ускользнула от Фомина высокая награда.
- Ах, какой молодец! - не утерпела Клара Викториновна.
- Конечно, - согласился Данила. - Только не бесследно прошло это молодечество. Гипертония будь здоров, хоть никому никогда не пожаловался. Иногда обхватит голову и закаменеет от боли. По годам и по заслугам - ему бы на солнышке кемарить, клубничку выращивать, карасей потрошить. А этот и не думает из упряжки. Да еще в коренниках. Все мало ему, все не так. Тоже ищет. Вцепился в кусты - не оторвать.
На тонком, слегка удлиненном лице Клары Викториновны отчетливо проступило изумление. Ивась тоже захлопал глазами. Данила, уловив это, усмехнулся.
- Не удивляйтесь. Не те кусты, на которых ягодки да листочки… Как бы вам покороче да потолковей?.. Мы теперь как бурим? Как пчела мед собирает. С цветочка на цветок порхаем. Не ясно? - Бесцеремонно сдвинул пустые чашки и блюдечки в угол стола, провел концом чайной ложки извилистую линию по клеенке. - Вот обская протока. А тут, тут и тут, - черенок трижды клюнул изузоренное блестящее поле клеенки, - зимой нам площадки отсыпали, буровые поставили. Отбурили мы здесь - на вертолет и сюда. Добурим ее, вон куда скакнем. Будто кузнечики, с кочки на кочку. Там ухватим, тут урвем. А что кругом да рядом с пробуренной скважиной - нам вроде наплевать. Но это бы еще куда ни шло. Можно стерпеть и есть на что списать. Посмотрите, что дальше получается.
- Что? - тут же вклинила вопрос Клара Викториновна.
- При такой системе три-четыре буровых станка одна наша бригада на привязи держит. Летом буровую не перетащишь. Мы - на вертолет и скакнули, а вышка - до зимы. В прошлую зиму не поспели монтажники смонтировать и мы двадцать семь дней простояли на приколе.
- Двадцать семь дней! - изумилась Клара Викториновна.
- Да. Целая бригада! А планы растут. В будущем году надо набурить втрое больше скважин. Еще две бригады добавляют в наше УБР. Монтажники не подготовят буровые за зиму. Где же выход? Есть ли он вообще? - спросил Данила требовательно и умолк, выжидательно глядя на Ивася.
А тому уже поднаскучил этот затянувшийся разговор о каких-то кустах. Целые дни только и слышишь: "буровые… лежневки… бетонки… трубы… краны" - обалдеть можно! Ни одного живого слова - сплошной металлолом. "Так на редкость отменно начался день, и черт принес этого… Никакого приличия. Приперся без зову в выходной, сел за стол, поел, выпил да еще разглагольствует будто на партийно-хозяйственном активе. Ишь как разошелся. Посуду чуть не под стол, кулак на виду. "Где выход?" Хрен с ним, с выходом. Пускай думают, кому положено. Не редактору газеты решать, где тот выход…"
Еле сдержал Ивась зевок. Длинно выдохнул. Глаза его стали наполняться тоской… К чему такой головокружительный темп? Сумасшедшая гонка. Галоп! Аллюр!.. А тылы - ползком. Железную дорогу не проектируют. Речного порта - нет. Взлетная аэродрома как полоса препятствий… Никогда Ивась не обременял себя запоминанием цифр, фактов, имен, и все-таки в памяти их скопилось немало, и теперь они застрочили по тылам, искромсали их, изрешетили мигом, и потрясенный Ивась с испуганным изумлением воззрился на дела рук своих, не понимая, как это произошло…
По-иному отнеслась к вопросу гостя Клара Викториновна. Она никогда не сталкивалась с бурением, ничего в том не смыслила, но во время строительства больницы ей довелось собственноручно рассечь не один такой вот, казалось бы, неразвязываемый узелок. Оттого и задела ее за живое атакующая речь Данилы Жоха, возбудив неуемное желание найти выход из кризиса, в котором оказались буровики не только бригады Фомина. "Выход есть. Узлы вяжутся, чтоб их разрубали. Чем запутанней, сложней и крепче, тем желанней победа. Она нужна. Иногда и любой ценой…" Потому Клара Викториновна первой откликнулась на вопрос Данилы: "Где выход?.. Есть ли он вообще?.."
- Есть! - воскликнула она. - Непременно! Безвыходных положений - не бывает!
- Точно! - обрадовался Данила. - Это вы верно. Прямо в глаз. И Фомин нашел выход: куст! Кустовое бурение, значит. Все очень просто. - Снова схватил ложку. Очертил черенком эллипсоподобный пятачок. - Не махонький островок надо готовить нам под буровую зимой, а вот такой остров. В два ряда настил из бревен, сверху грунт. На том острове одним станком мы пробурим сколько вы думаете? Шестнадцать скважин! Через три метра скважина. Восемь штук подряд. Потом пятьдесят метров разрыв - и еще восемь. Целое лето на таком островке будет вкалывать бригада…
- Что же это даст? - с ненаигранным, живым интересом спросила Клара Викториновна.
- Как что? - подскочил Данила. - Вот тебе на! На шестнадцать буровых теперь надо шестнадцать площадок, к ним шестнадцать дорог, шестнадцать вышек смонтировать. Улавливаете? А тут одна площадка и вышка одна. Это же… Ну, как вы не понимаете?
- Извините мое невежество, - улыбчиво попросила хозяйка, - но какой смысл через три метра сверлить дыры в одном и том же пласте?
- А-а! - возликовал Данила, только и ожидавший этого вопроса. - Стало быть, понимаете! Все понимаете. В том-то и штука, что не в одном пласте. Скважины будут наклонные. Вот так. - Прочертил ложкой воображаемые стволы скважин. - С удалением от главной вертикальной до двух километров и под углом в сорок пять градусов от нее. Эта сюда на два километра, а эта - сюда. Целый пук, веник скважин. Потому и называется кустом.
- Отлично! - восхитилась Клара Викториновна.
- М-да, - не вдумываясь в услышанное, Ивась тоже счел нужным поддакнуть. - Очень занятно. И по-моему, экономично.
- Именно! - ликовал Данила. - Ясно ведь? Каждому ясно. А Гизятуллов против.
- Это из УБР? - уточнила Клара Викториновна.
- Ну да. Начальник УБР, - как бы мимоходом, с чуть приметным оттенком превосходства пояснил Ивась. - Наш главный буровик.
- Разве он не понимает…
- Все понимает! - бесцеремонно перебил разгоряченный Данила.
- Так почему тогда? - загневалась Клара Викториновна.
- Нужна санкция главка, видите ли. Только это отговорка. С кустами все наши планы на дыбы. А сколько дополнительных хлопот, пока обкатаем. Вот и валит на главк, резину тянет. "Не опробовано. Не испытано. Получится ли…" Понимаете? Зима пришла. Надо готовить площадки под кустовое бурение, но… - развел руками - Фомин с Гизятулловым чуть не подрался. Не разрешает тот без санкции свыше попробовать наклонную. И кустовой метод задавил на корню…
Тут и взвилась Клара Викториновна. Пошла костерить Гизятуллова. Перестраховщик! Чинодрал! Бюрократ! Перерожденец! Потом перекинула огонь на Черкасова. Куда горком смотрит? Новое надо по-новому. И с ходу взяла под прицел Ивася. Газета существует, чтобы бороться за передовое, революционное. Под носом редактора душат прогрессивный метод… Немедленно вникнуть, разобраться, помочь Фомину. Защитить его в газете, наподдавать Гизятуллову, и главку, и прочим перестраховщикам, чтоб родную маму не узнали…
Обрадованный Данила поддакивал, пристукивал ладонью по столу, размахивая кулаками, дивясь и радуясь нежданной поддержке, и под конец азартно протянул женщине руку. Широко размахнувшись, та звонко и сильно шлепнула ладонью о ладонь парня, и оба, обрадованные, захохотали.
Ивась тоже улыбался, но на душе у него было сумеречно и студено. Теперь Клара не отвязнет, каждый вечер будет зудеть: сделал ли, встретил ли, написал ли? Господи, только этого не хватало… Защитить. Зацепить, а как? Сперва самому надо досконально разобраться в проклятом кустовом методе. Перепроверить, пересчитать, пережевать пуд соли со сторонниками и противниками, может, даже в главк стукнуться. Сколько времени. Сил! И ради чего? Будут они кустом бурить либо по старинке - что изменится? План все равно дадут. Ни главк, ни обком провала не допустят. А коли всерьез припрет, живехонько признают и кустовое, и наклонное, и еще черт-те что… Годом раньше, годом позже - какая разница? Не Фомин, так Шорин станет зачинателем нового метода. Из-за чего ж драчка?..
Однако даже намекнуть на подобное Ивась не посмел. И не потому, что не хотелось в присутствии Данилы быть битым собственной супругой, а и еще по одной подспудной причине, которую сам до конца не осознал, лишь чувствовал, как чувствуют еще не развившуюся, но уже зародившуюся болезнь. Именно эта, пока неосознанная, не имеющая названия, причина и заставила Ивася изобразить на лице боевой задор и, энергично потирая руки, сказать:
- Не беспокойся, Жохов. Благодари судьбу, что надоумила постучаться в эту дверь, и мою супругу за дельную мысль. Мы напечатаем открытое письмо Фомина и так бабахнем по ретроградам - зачешутся…
3
Не любил Ивась обещать: всякое обещание - дополнительный груз на свои плечи. И без того забот выше головы. Уж как тогда хотелось ему закончить разговор с Жоховым неопределенно-расплывчатым - посмотрим… подумаем… посоветуемся. "Ах, Клара, Клара…" Едва захлопнулась дверь за Данилой Жохом, как данное ему обещание тут же повисло веригами на Ивасе. И чем ближе он подступал к этой затее с кустовым бурением, тем больше убеждался в том, что предчувствие его не обмануло. Только на поглядку все было так просто да ясно: колупни - сковырнешь, а на деле… не то что сколупнуть, а и пошатнуть, сшевелить оказалось непосильным.
Начальник УБР Гизятуллов сперва прочел Ивасю целую лекцию о важности и неотложности поиска новых путей разбуривания затонувшего в болотах Турмаганского месторождения. Расхвалил Фомина: "Большой мастер, работает с заглядом, всегда в поиске". И о наклонном, и о кустовом бурении откровенно сочувственно и одобрительно высказался Гизятуллов и не сомневался в том, что справится Фомин, сделает. "И не по шаблону. Задумал направление и угол наклона от кондуктора. Новое слово…"
Не уяснив толком, что за наклон от кондуктора, но уловив явственно проступающую симпатию в голосе Гизятуллова и желая поскорее добиться нужного результата, Ивась перебил начальника УБР.
- Тогда вам только руки пожать друг другу. Против конвенции Гизятуллов - Фомин ни один консерватор не устоит…
Перед глазами Ивася уже маячила пахнущая краской свежая газетная полоса с заголовком "Первая наклонная Фомина" или "Первый куст на Турмагане". Радовался Ивась скорой и легкой победе, которую швырнет сегодня вечером Кларе - небрежно и великодушно - знай, мол, наших!..
Но Гизятуллов пустил по круглому блестящему лицу блудливую улыбочку, промокнул носовым платком лоб и щеки и, не выпуская скомканного платка из рук, улыбчиво проговорил:
- Неспелый плод не упадет, сколько ни тряси.
- Да почему неспелый? - потерял терпение Ивась.
Вздыбил Гизятуллов округлые полные плечи, причмокнул, и круглые его глаза за толстыми стеклами превратились в щелочки.
Уж очень хотелось Ивасю поскорей завершить этот тягостный разговор, и он принялся улещать Гизятуллова. Раз, мол, начальник согласен, кто ж еще поперек встанет? В конце концов, есть право на эксперимент… И так далее в том же духе наговорил бог знает чего.
А Гизятуллов все молчал. Щурился, будто на солнышко глядя, гонял по румяному лицу лукавые морщиночки, гнул в улыбке полные красные губы и молчал. Когда же Ивась спросил жестковато и прямо: "Так вы против, что ли?", лукавые морщинки на масленом гизятулловском лице, разом затвердев, обернулись острыми ежовыми иглами, а из глаз брызнули ледяные осколки. Еле шевеля дрожащими от сдерживаемого смеха губами, Гизятуллов заговорил наконец-то лениво и откровенно назидательно: