Уже решив стать женой Гурия, она не чувствовала себя влюбленной. Просто он обещал стать таким мужем, какого ей хотелось. И лишь теперь, годы спустя, поняла: и тогда, и сейчас - любит. Вот бы и кинуться с кручи об руку с любимым… Ах, больно берег крут…
И сразу колесный перестук, скрип рессор, сопенье вентилятора - все дорожные звуки обрели мелодичность, неприметно сложились в мелодию, и в ушах зазвучала песня:
Ходят кони над рекою,
Ищут кони водопою,
К речке не идут:
Больно берег крут…
"Как же коням быть? Кони хочут пить…" - выговаривали колеса, увозя Асю все дальше от турмаганской грязи и комарья, от замотанных, исступленных людей, от грохота и рева сотен моторов. Но с каждым оставленным за спиной километром все тяжелей становилось на душе женщины. Все острей и необоримей делалось чувство неуверенности, неудовлетворенности собой. А вдруг и на сей раз она проиграет?..
- Глупости, - попыталась приободрить она себя. - Блажь.
Только в песне "ни ложбиночки пологой, ни тропиночки убогой", в жизни всегда можно найти выход из любого положения. Ну, не выход, так лазейку, малую щелочку… Даже если стена ледяная и непробиваемая - не обязательно лбом в нее, можно и вокруг…
И тут же, подмяв недавние сомнения, мысль понеслась дальше.
"Гурий любит. Ради меня и сына пойдет на все".
А в душе тут же ворохнулась крохотная ледяная змейка сомнения. А ну как поперек? Через колено и пополам?
Вот и прыгнул конь буланый
С этой кручи окаянной.
Ах, синяя река
Больно глубока…
Может, не скоро и не так остро почувствовала бы она шаткость собственной позиции, если б не эта неожиданная встреча с Таней, которую отец давно прозвал бунтаркой. Своими суждениями - прямыми и неотразимыми как выстрел, Таня еще девчонкой не раз повергала родителей в отчаянье. Воровство она называла воровством, подхалимство - подхалимством, взяточничество - взяточничеством. Однажды она спросила.
- Скажи, папа, ты платишь за то, что мы на твоей машине ездим по грибы и по ягоды?
- С какой стати?
- Но кто-то же должен платить. За бензин. И шоферу за выходные.
- Государство, конечно, - вклинилась в разговор мать.
- Значит, мы воруем у государства…
Разглядывая подарки отцу к юбилею, Таня раздумчиво сказала:
- Интересно, с какой стоимости подарок во взятку превращается…
Потому-то, верно, и согласились родители на этот скоропалительный, нелепый Танин брак с водителем самосвала…
Как неожиданно и метко ударила она сегодня: "Так ты и с Гурием! И уверена - в спину!" Негодяйка! А ведь сестра. Единственная. Родная… И хоть разумом Ася изо всех сил противилась этому, но сердцем признала пронзительную правоту бунтарки: в спину ударила Гурия!.. Ради чего? Зачем? Что впереди?..
И совсем неожиданно Ася вдруг позавидовала сейчас бунтарке Тане с ее водителем самосвала…
3
С нутряной натугой рокотали моторы, увлекая крылатую машину все дальше от Туровска, все ближе к загадочному желанному Северу. В тысячу тысяч раз быстрей самолета неслась Танина мысль и за каких-нибудь полчаса побывала и в Омске, и в Туровске, и в неведомом Турмагане…
Они устроились в хвосте салона, на последних креслах. Зажав папиросу в кулачище и равнодушно кося глазом на круглое оконце, Иван курил, а Таня притворилась спящей, неприметно из-под ресниц взглядывала на мужа.
- Хватит подсматривать в замочную скважину, - Иван наклонился к жене.
- Как же мы теперь, Ваня?
- Все так же.
- Разве можно к Гурию Константиновичу после этого… Прикинуться, будто не знаем…
- А чего ты знаешь?
- Ай, да не притворяйся глупеньким.
- Может, я в самом деле того… - постучал себя по лбу согнутым пальцем. - Видела, как твоя сестрица…
- Поссориться хочешь?
Тут, отделенный от Тани проходом, кудлатый парень в клетчатой рубахе с яркой косынкой на шее вдруг подался к ней корпусом и дурашливо просипел:
- Ах, какие мы царапучие, прямо рысь, ха-ха-ха…
Таня обожгла нахала взглядом, демонстративно повернулась спиной.
- Видал, Жорик? - громко, насколько позволял сиплый голос, обратился кудлатый к сидящему рядом. - А? Ничего? Сразу понятно - образованная. Ноготки выкрашены, зубки вычищены, так и просится на закуску.
- Эй, ты! - грозно прикрикнул Иван. - Заткни фонтан. Без зубов останешься!
- Вай-вай! Страшно! Жорик, я боюсь. Нет, взаправду, мине дрожь шибает. Давай выйдем на повороте, - дурашливо засипел кудлатый.
Послышался смех. Иван поменялся с женой местами. Теперь он мог дотянуться до кудлатого.
- Жора, ты видишь? Этот агрессор изготовился к прыжку. Ой, бр-ра-таны! Нет ли у кого запасного бельишка? Зови сюда бортпроводницу!
Обрадованные возможностью развлечься, пассажиры хохотали, подкидывая колючие словечки. Поощренный всеобщим вниманием, Жора тоже вступил в розыгрыш.
- Энто ты, Вадь, его спужался?
- Угу, - наигранно дрожащим голосом ответствовал кудлатый. - А ты сам глянь. Жж-ж-жуть! Мама! Убери мине отсюда, он мине съест!
Надо бы хлесткой шуткой осадить, но Иван поглупел от ярости, тискал на коленях кулачищи и молчал.
- Жора! Прикрой мине с тылу, - не унимался кудлатый, отменно подражая детскому лепету. - Счас он зачнет с мине омлету делать. Не хочу в омлет. Не хочу! Не хочу. Ма-а-ма!
- Милай! Ково разблажился! Ково рабазлался? - старушечьим тягучим голосом пропела Таня. Горшочек-от под сиденьем. Нашарь ручкой и садись.
Дружный хохот покрыл Танины слова. Кудлатый побагровел и с ходу, не раздумывая, прогнусавил:
- А у мине бумажки нетука…
- Языком, милай, языком, - отрезала Таня, вызвав шквал смеха.
До конца пути кудлатый и Жора больше не задирались. А в Турмагане на выходе с летного поля неожиданно подлетели к приотставшей от мужа Тане. Кудлатый схватил ее за рукав, рванул к себе и тут же выдернул из кармана другую руку с зажатым в ней лезвием безопасной бритвы. Иван перехватил руку кудлатого, сшиб его с ног. Еще миг, и Жора лежал рядом. Хулиганы кинулись наутек. Отбежав, кудлатый повернулся, грозя кулаком, надорванно крикнул:
- Мы еще встретимся, сука! Я т-тебя попишу!..
И сгинули оба в густом ельнике, опоясавшем временный турмаганский аэродром.
Глава третья
1
Нет, неправда, что можно от какой-то точки начать жизнь сначала, отсекая напрочь прожитое. Можно сменить жену, переменить веру, из добренького стать злым, а из подлеца святошей, но все, через что прошел по пути к этому, навсегда останется в тебе, всюду будет с тобой и в самый неподходящий миг кольнет прямо в сердце. Все можно начинать по десять раз, ломать и снова строить, только не собственную жизнь, ибо та начинается без спросу и обрывается без предупреждения. Может, и есть неведомая сила, управляющая судьбами людскими, отмеряющая долготу каждой жизни, так та сила неподвластна человеку. Потому и нет ничего страшней раскаяния. И видишь, и понимаешь, и чувствуешь, а переиначить - не можешь. Вперед пятками не ходят…
Примерно такие мысли высказал Остап Крамор в пропахшую терпким мужским потом и запущенным бельем, прокуренную пустоту полубалка, куда его подселили четвертым. Соседями Крамора по душному купе с единственным оконцем были трое недавно демобилизованных парней, прибывших сюда с комсомольскими путевками. Они служили в одной танковой части, потому называли себя "мехтроицей" и жили на редкость спаянно и весело. За старшего в "мехтроице" был помбур Егор Бабиков - некрупный, но туго скрученный, жилистый, неутомимый парень. Смуглый, горбоносый острослов и задира Аркадий Аслонян монтировал буровые вышки. И только Ким Чистяков не изменил армейской привязанности, не покинул машину, работал бульдозеристом в четвертом СМУ (строительно-монтажном управлении) треста "Турмаганнефтегазстрой". Ким был белобрыс и веснушчат, с выгоревшими ресницами и тоже как будто выгоревшими белесыми глазами. Добродушный и флегматичный, он иногда становился на диво упрямым. Друзья знали: если Ким застопорил - не пытайся его сдвинуть.
К Остапу Крамору все трое отнеслись с оттенком того еле приметного полуиронического снисхождения, с каким ныне зачастую относятся люди физического труда к творческой интеллигенции. Они не третировали художника, но нет-нет да кто-нибудь ненароком подчеркнет свое превосходство, чем сразу зацепит чуткого Остапа, и тот, мигом сникнув, уйдет без объяснений.
В деревянной двухэтажной конторе нефтепромыслового управления был у Остапа Крамора свой крохотный закуток, выделенный Роговым с великой неохотой, под нажимом Бакутина. В том закутке, кроме самодельного, из древесно-стружечной плиты стола и такой же самодельной табуретки - ничего не было. Остап появлялся здесь когда хотел, засиживаясь иногда за полночь. Он малевал надверные таблички, писал лозунги, рисовал плакаты, оформлял стенды, стенгазеты и делал еще массу таких же очень нужных мелочей, получая за это заработную плату инженера по технике безопасности…
Месяц Остап крепился, хотя отравленный алкоголем организм задыхался, изнемогал от жажды. Обессиленный Остап не раз проваливался в пустоту, из которой прежде был единственный выход - запой. Никто не знает, какого нервного перенапряжения, какой физической перегрузки стоили Крамору выходы из предзапойных провалов. И единственным подспорьем ему в поединке с черным недугом была идея картины о Турмагане.
Когда под ложечкой появлялась сосущая, тягостная пустота, рот наполнялся вязкой слюной, а беспричинная нервозность наэлектризовывала тело и опустошала голову, Остап Крамор отшвыривал кисть и спешил на улицу. Помешанно метался от причала к складам, оттуда - на новостройки четвертого микрорайона и, обежав его, снова уносился к реке, а через полчаса его бородища вновь мелькала на строительных лесах.
Изо всех сил убегал он от рокового желания, которое было в нем, бежало с ним, становилось все сильней, неодолимей до тех пор, пока блуждающий взгляд не цеплялся за что-нибудь необычное - дерево, лицо, фигуру. Тогда срабатывал психический механизм художника, взор становился осмысленным, вспыхивала фантазия и, разгораясь, глушила порочную жажду. Крамор осмысливал, сопоставлял, искал образ и цвет… В развороченном Турмагане предостаточно было необыкновенного, к чему даже в кризисную минуту невольно прикипал взгляд художника, и, одолев алкогольный искус, он просветленно впитывал в себя окружающее, и все нетерпимей становилось желание выразить увиденное на полотне.
Крамор запирался в каморке и резкими линиями торопливо изузоривал белое поле пришпиленного к столу ватмана. Ликовал, когда из хаоса линий вдруг начинало проступать так взволновавшее его видение. Еще миг, всего несколько уверенных, метких и четких штрихов, и вот оно, желанное. Затаив дыхание, зажав в кулаке растрепанную бороду, Крамор наносил эти недостающие штрихи и… холодел от ужаса. Рожденная в исступленном труде, сотканная из множества разнообразных нитей, картина вдруг расползалась, изображенные на ней лица, дома, машины обособлялись, мертвели, и живой рисунок превращался в бездушную фотографию.
Отступив от листа, обессиленный Остап Крамор прилипал подбородком к груди и, закрыв глаза, долго отходил, успокаивался. Усилием воли он вызывал в памяти так поразившие его лица, соединял отдельные эпизоды воедино. И снова, дрогнув, оживала душа, струя те самые чувства, какие только что двигали его рукой. Миг - и Остап преображался. От недавней расслабленности - ни следа. Он хватал чистый лист и с яростью, кроша и ломая карандаши, принимался рисовать. И вновь на белом поле появлялись контуры строительных лесов, двигались краны, маячили силуэты людей и машин. Но чем больше становилось таких вот невыдуманных деталей, тем бледней делалась вся картина…
Остап рвал в клочья листы, падал грудью на стол и затихал. И тут же перед внутренним взором художника вздымались недостроенные стены, качалась люлька с кирпичом, вставал на дыбы бульдозер, проплывали неповторимые лица… Крамор подхватывался, кидал чистый лист на стол, хватал карандаш… Все повторялось.
И снова злое разочарование, желчь отчаянья…
В одну из таких кризисных минут Остап Крамор вдруг понял: все дело в форме выражения идеи. Нужен символ - одно лицо, в котором отразился бы весь Турмаган, как в одной болевой точке отражается сокрушающая человека смертоносная болезнь.
Но символ не находился. Крамор насиловал мысль, взвинчивал чувства, снова кидался к листам, снова полосовал их вкривь и вкось, и опять проступала картина, тысячи раз виденная на других полотнах, и пропадала идея Турмагана…
Отчаянье валило с ног, отравляло кровь, мутило разум, все явственней осознавалось собственное бессилие перед идеей, которая зародилась в нем в первый турмаганский день. Тогда воистину неодолимым становилось желание напиться, спустить с привязи перегретые, перенапряженные чувства, и пусть кувыркается мир…
Этот день Остап Крамор начал с посещения почты. Отнес туда первый денежный перевод дочери. Деньги, конечно, получит жена… Увидеть бы ее в тот миг… отменная натура для картины "Изумление".
Перевернув бланк, отыскал место для письма, вздрагивающей рукой коряво зацарапал: "Кукушонок! Купи, чего хочется, но непременно красный велосипед, какой мы с тобой видели…" Отведенное для послания место неожиданно кончилось, и Остап, еле втиснув "Целую. Папа", вдруг зажмурился. Закусил губы, нашарил папиросную пачку, а папироса оказалась соленой. Сгорбясь над столиком, сделал вид, что пишет, неприметно стирая слезы со щек. В переполненном, прокуренном вагончике никто не наблюдал плачущего бородача, и Крамор, успокоясь, оформил перевод и вышел.
Ноги вынесли его на речное крутоярье. Вглядываясь в дикую, необузданную ширь Оби, Остап вдруг подумал, что его поиски символа и бесконечные изнурительные корпенья над ватманом - никчемная суета сует, а подлинная, вечная жизнь - вот тут, в этой великой реке, обдутой ветром, согретой солнцем, расплеснувшейся до далекого синего моря, до самых облаков.
- Ой, красота, Ваня. Не насмотришься.
Резко поворотясь, Крамор лицом к лицу оказался с тонкой хрупкой девушкой. Та окатила такой приветливой яркой улыбкой, что Крамор на миг счастливо зажмурился и не сразу увидел стоящего поодаль парня богатырского сложения. И, увидев, никак не отреагировал, растроганный вдруг пахнувшим на него далеким родным теплом. Взирал на девушку так, словно она сей миг растает.
- Вы полагаете, я с Марса?
- Простите, пожалуйста, - смутился Крамор. - Вы напомнили одну маленькую девочку, мою дочку… Нет-нет, с ней ничего не случилось. Жива и здорова. Просто она далеко… Позвольте закурить?
- Пожалуйста. Только окно откройте.
Этот тощий бородатый незнакомец пробудил в ней симпатию и жалость: слишком отчетливо проступали в нем раненая доброта и душевный надрыв. Верно угадав нежданное ее расположение, Крамор поклонился.
- Благодарю покорно.
- За что? Чудной вы человек…
- Ну… если хотите, за улыбку… за сочувствие…
Не то крякнул, не то кашлянул парень, выражая недовольство. Остап протянул ему пачку "Беломора". Не спуская с бородача сторожкого взгляда, парень вытащил папиросу, щелкнул зажигалкой. Остап Крамор сразу постиг ревниво любящую суть молодого человека. "Сейчас заторопится отсюда, а с ней так отрадно". И чтобы задержать:
- Простите, что я вот так, не познакомясь…
- Таня. Мой муж - Иван.
- Остап Крамор. Вы сюда, полагаю, тоже от нечего делать. Выходной - самый тяжкий день: некуда деться. Знаете что, давайте покатаемся на лодке. Купаться, к сожалению, рановато…
- Ваня как приехал - сразу в реку. Мы здесь с двадцатого мая. Он и зимой купается.
- Завидую. Я, знаете ли, тоже пробовал закаляться, и не однажды. И пионером, и студентом, и… Не получается. Терпенья не хватает. Терпенье, пожалуй, самое необходимое качество для человека…
- Пых! - небрежительно дунул Иван и поморщился. - Старообрядческие присказки. Терпенье всегда в обнимку с покорностью. А это нам ни к чему.
- Совершенно справедливо, - охотно поддакнул Остап Крамор. - "Рабы, разгибайте спины и колени" - так, кажется? И не буду спорить. Хотя, извините, не согласен. Бывает в жизни такая полоса, может, и не у каждого, но все-таки бывает, когда только терпенье спасает человека. Ушла любимая - терпи. Нагрянула хворь - терпи. Обидели из-за угла, в спину - терпи…
- Почему "терпи"? - взорвался Иван. - Почему? Ушла любимая - догоняй! Навалилась болезнь - одолевай! Обидели - давай сдачи…
- Простите, пожалуйста, но вы - наивны. От молодости. От здоровья. От удачи. Вы еще не бились лбом в стенку, не стукались макушкой в потолок. Хорошо! Расчудесно! Только с неопаленными крыльями и можно рваться к солнцу. Но… все не вечно. И молодость. И здоровье. И успех… У каждого свой предел высоты. Бывают колоссы. Они прошибают любую преграду и всю жизнь - ввысь. И даже мертвые - ввысь… Таких исполинов - единицы. Остальные - либо, не привстав даже на цыпочки, достигают свой потолок, либо все-таки отрываются от земной тверди, взлетают, поднабирают и скоростенку, и какую-то высоту, прежде чем врезаться в перекрытие… Не-ет, вам не понять. Потолок - прозрачен. Вы его не видите, не ждете, не обороняетесь. И со всего размаху… - Кадык его дернулся, дрогнули губы. Длинно вздохнул. - Бывает, не наповал. Помнет кости, сплюснет душу. Чуть распрямишься, и - снова рывок. Опять удар. До тех пор, пока не постигнешь: тут твой предел. И станет незачем жить. Вот тогда спасет только терпенье. Оно не унижает, а, как и страданье, очищает, возвышает человека…
- Стержня нет в вас, - резко и зло выговорил Иван. - Висите на жизни, как слеза на реснице. Ни единого корешка. Зачем вы в Турмаган прискакали? Ну!
- То есть… видите ли…
- Чего ты на него налетел?
- Погоди, Таня. Пусть ответит. Что его привело сюда? Хочет строить город? Добывать нефть? Иль укрытия ищет. От собственных ошибок. От разочарований… Молчите? То-то!.. Надо твердо знать, зачем живешь. Чего хочешь. Тогда - никаких пределов. Гори до золы!
- Гори до золы, - запоздалым эхом повторил Остап Крамор. - Это… это… я вам скажу, очень емко и метко…
- Пойдемте к нам чаевничать. Есть смородинное варенье и мед. Из дому привезли.
- Дело, Танюша. Пошли, - по-сибирски даванув на "о", решительно сказал Иван. Повернулся, широко и редко зашагал к поселку.
- Чего вы стоите?
- Право, не знаю…
- Можно подумать, в межпланетный полет пригласили…
Это строение из досок, древесностружечной плиты и кусков шифера можно было назвать как угодно: и хижиной, и халупой, и сараем, - только не домом. Даже в окружении себе подобных самоделок оно выделялось ассиметричностью сторон и густотой заплат.
- На чем эти латки держатся? - подивился Крамор.
- На дырах, конечно, - отшутилась Таня.
- На дыре - заплатка, на заплатке - латка, - поддержал шутку Иван.