Внутри лоскутная хижина выглядела куда привлекательней. Видно было - молодые хозяева не пожалели сил, обустраивая, облагораживая свое гнездо. Потолок и стены обшиты аккуратно подогнанными кусками фанеры, на полу - мозаика из обрезков древесностружечной плиты. Деревянный топчан накрыт хоть и простеньким, но ярким покрывалом. Над топчаном пришпилен коврик. На оконце - шторка, и угол с умывальником отгорожен занавеской, и самодельный посудный шкафчик зашторен цветным лоскутком. На подоконнике два маленьких горшочка с шариками кактусов.
- Откуда эти ежики? - умиленно спросил Крамор, легонько оглаживая колючие растения.
- Танюшка расстаралась. Садитесь, - пододвинул гостю тяжелую табуретку.
- Собственноручное производство?
- Тут все своими руками, кроме стен.
- Даже печку Ваня сам смастерил из бочки.
- Клуб умелых и находчивых, - улыбнулся Крамор.
- Иначе - хана, - сказал Иван. - Все на самодеятельности. Хочешь жить - двигайся, изобретай, мудри. А-а! Не беда! Когда с нуля, через передряги да кочки - вот это жизнь. Ей-богу. Иначе за что уважать себя?
- Зимой тут неуютно будет, - плеснул Остап студененьким на разгоряченного хозяина.
- Зато воздух стерильный, - вклинилась Таня. - Ни грызунов, ни насекомых.
- Разве что комаришка припожалует, так мы его…
- За крыло и в накомарник, - договорила Таня.
- К зиме обещали либо комнату в новом доме, либо полбалка, - деловито сообщил Иван. - А не дадут - перезимуем. Навалю завалину повыше, сенки прилажу.
- За водой только очень далеко, - посетовала Таня.
- Зато лес под боком. Скоро пойдут ягоды, потом грибы, шишки кедровые. Куплю ружье… Вы не охотник?
- И не рыбак. - Крамор отчего-то засмущался. - Но если позовете на рыбалку иль на охоту - с превеликим удовольствием. На природе думается и видится по-иному, светлей и легче. Я ведь… художник. Не законченный, но все-таки. У природы такая палитра. Сколько полутонов, оттенков…
Поверх белой скатерти Таня накинула цветную полиэтиленовую клеенку, выставила на стол чашки, печенье, конфеты, вазочки с вареньем и медом. Захлюпал паром, заклокотал электрический чайник.
- Вот и чаек поспел, - негромко пророкотал Иван.
В наш век слияния наций трудно встретить типично русское лицо, в котором с совершенной очевидностью проступали бы исконные черты национального характера: всепрощение, доброта и сила. Таким редким исключением являлся Иван Василенко. Круглолицый, большеротый, курносый, с по-детски наивной, пожалуй, даже виноватой улыбкой, он вроде бы постоянно стеснялся своей огромности и силы, отчего порой казался угловатым и неуклюжим. Передвигался по комнатенке раскорячисто, широко размахивая ручищами. И такая неизбывная, черноземная, первобытная силища угадывалась в его большой тяжеловесной фигуре, что Иваново присутствие само собой вселяло покой в мятущуюся душу Остапа Крамора.
Вот он втянул ноздрями чайный аромат и сразу позабыл, что находится на краю земли, в лачуге. Давно уже не было ему так уютно, покойно и светло. Какая-то очень тонкая, потайная струна ворохнулась в душе и зазвучала болезненно-нежно.
Молодожены тоже молчали, понимающе переглядывались.
Иван вскрыл банки с овощными и рыбными консервами. И острый запах томата подмял чайный аромат. Внутри у Остапа словно запруда распалась, его до ногтей захлестнуло жгучее желание выпить водки, да еще самой низкосортной, так называемого "сучка". Крамор уже не мог совладать с собой. Желание распирало грудь, стискивало глотку, судорогой сводило скулы. Мутилась слегка голова, подрагивали руки. Жалко улыбнувшись, он отодвинул тарелку, привстал.
- Позвольте мне удалиться на минутку. Тут рядом…
- У сибиряков не ходят в гости со своей поллитрой, - сказал Иван, выставляя на стол бутылку спирту.
"Теперь все", - с лихим отчаяньем подумал Остап Крамор, торопливо поднося к губам граненый стаканчик. Выпил одним духом. Подзадержал дыхание. Крякнул так умиротворенно и отрадно, что Иван, не спрашивая, налил по второй. Впалые щеки Остапа покрылись негустым румянцем, глаза засверкали, жесты стали резкими, размашистыми. И голос вдруг обрел необычайную глубинную звонкость.
- Вы вот давеча великолепно сказали про стержень. Но ведь он далеко не у каждого. Иной рад бы быть сильным да целеустремленным, а… не получается. Есть неодолимое, судьбой предначертанное…
- Поповщина! Судьба, рок, неизбежность… ширмочка для хлюпиков.
- Ваня!
- Нет-нет, пожалуйста, я не обижусь. Даже напротив. Такая прямота только и может зацепить, стронуть…
- Вот-вот, - по-прежнему сердито продолжал Иван. - Все ждем, чтоб кто-то зацепил, стронул. Привыкли за чужой спиной. А ты сам, сам себя толкай. Нацелил на вершину - карабкайся. Но только вверх. Только вперед!.. Выше…
- Это куда же выше, позвольте вас прервать. По должности иль…
- Тьфу! При чем тут должность? Чтоб цель высокая - вот. Мы бетонку на промысел гоним. По уши в болоте. Первый выходной за месяц. На свету выезжаем и до темноты. Руки, ноги дрожат, в башке звон. А о чем думают? К чему тянутся ребята? Не зарплата, не премия манит. Турмаганская нефть зовет… А? Вот этими руками. По любой топи. В любую стужу. Это - наш Перекоп. Наш Сталинград. Наша Магнитка…
- Верно, Ваня! Верно! - Таня трепетала от восторга. - У каждого поколения - свой Перекоп, и у каждого человека - свой. И пока не одолел его…
- Это вы точно… Это вы правильно. - Остап Крамор согласно кивал головой, макая бороду в блюдце с вареньем.
- Вам какой-нибудь набородник изобрести, а то сметете все со стола бородищей и не заметите. Сбрили бы вы ее. Иль, в крайности, укоротили раза в четыре.
- Согласен. Даже очень согласен с вами. Только эта борода - зарок. Как перешагну роковую - под бритву. А пока ни-ни. Чтоб напоминала, подталкивала…
- Коли зарок - пускай красуется, - неожиданно уступил Иван. - Не век ей трепыхаться.
- Разумеется, - подхватил обрадованно Остап Крамор. - Как хорошо, что и вы верите в это. Вы же верите?
- Верим! Верим! - закричала Таня.
- Песню бы теперь, - мечтательно вымолвил Остап Крамор. - Так хочется…
- За чем дело? - добродушно откликнулся Иван и сразу запел:
Глухой, неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной…
Крамор подпер кулаком подбородок, и его трепетный тонкий голос прилип к густому баритону, и дальше они вдвоем повели песню, полную тоски и радости, удали и печали. А когда запели о жене, которая непременно "найдет себе другого", в прищуренных глазах Остапа Крамора сверкнули слезы. Стиснув зубы, он уже не выговаривал слов, лишь надорванно и больно скулил…
С того дня Остап Крамор запил горькую и целую неделю не показывался в своем закутке.
2
В бывшем бакутинском особняке разместились первые в Турмагане детские ясли на сорок мест. И опять особняк стал бельмом на глазу. Им корили и попрекали руководителей трестов, СМУ, СУ, АТК, которые не имели ни детских садов, ни яслей, и потому женщины с малышами вынуждены были бросать работу либо, покинув ребенка без надзора, убегали на стройки, в конторы и там психовали, изводя себя недобрыми предчувствиями, и, урвав у дела время, сломя голову мчались к малышу, запертому в балке или в бараке. Потому многие рабочие и не везли в Турмаган семьи. Великовозрастные холостяки поневоле быстро дичали, прикипали к поллитровке, к одиноким женщинам. Легко и бесшумно распадались уже немолодые, вроде бы обветренные, испытанные временем и невзгодами семьи. Более обстоятельные мужики, подкопив за год-полтора деньжат, улепетывали в родные края к заждавшимся чадам и домочадцам. Прилив-отлив рабочих рук в большинстве организаций был почти равновелик, но были такие СУ и СМУ, где, приняв двоих, увольняли троих. А каждый новосел обходился не в одну сотню рублей. Вот и трещали, рушились сметы. Летели кубарем многие плановые показатели.
Пресса, радио, телевидение и кино трубили и трубили о сибирском чуде, славили на все лады первопроходцев, а вербовщики сулили баснословные заработки, расписывали красоты дикой природы, и каменщики, маляры, буровики, вышкомонтажники, бетонщики, арматурщики, крановщики, бульдозеристы и еще бог знает кто отовсюду ехали сюда, летели, плыли. Были тут и совсем зеленые желторотики, и уже обдутые, потертые и вовсе поношенные. Одни ехали за биографией, другие - за счастьем, третьи - за рублем, а иные просто потому, что им не сиделось в обжитом тихом гнезде, хотелось непокоя, риска, перегрузки.
С каждым днем прилив становился все ощутимей. Целыми подразделениями прибывали демобилизованные с комсомольскими путевками. В полном составе прикатила из Башкирии контора бурения во главе с Гизятулловым Рафкатом Шакирьяновичем и сразу превратилась в управление буровых работ, а Гизятуллов - из директора в начальника УБР. Почти все направленные сюда назначались на одну, две и даже три ступеньки выше той, какую доселе занимали на служебной лестнице. А тут еще коэффициент, или, проще говоря, северная надбавка к окладу, и немалая, порой равная ему, да плюс каждые полгода десять процентов прибавки за отдаленность, да у кого-то еще полевые, а у кого-то колесные…
Рубли эти давались трудом и по́том, за них надо было вкалывать, именно вкалывать и по десять, и по четырнадцать часов в сутки, в ливень и в стужу, по колено в грязи или в снегу, но все равно хрустящие бумажки притягивали, манили, околдовывали, хотя иной и сам не сознавал этого. Стремительный людской поток подхватывал, срывал и гнал на Север всякий мусор: бичи-тунеядцы, уголовники, ловкачи-прилипалы, которым все равно, какому богу молиться, лишь бы хапнуть побольше безнаказанно.
Судьба забрасывала сюда и таких, которые не управляли собой и плыли по жизни, как щепа по воде. Чего-то им хотелось, а чего? - не ведали. Куда-то рвались они, а куда? - бог знает. Но и прежний, устоявшийся, покойный образ жизни был им невмоготу.
Именно так вот - вроде бы и по своей охоте, а все же нежданно даже для себя очутился в Турмагане Александр Сергеевич Иванов. Сложив с инициалами две первые буквы фамилии и приплюсовав к ним мягкий знак, друзья-восьмиклассники придумали Сашке Иванову прозвище - Ивась. Непонятно, каким путем это прозвище перекочевало в университет, не отлепилось от Иванова и после того, как он приехал в Туровскую область в качестве литературного сотрудника областной партийной газеты "Туровская правда".
Ивась был высок, круглолиц, кудряв. Белые, будто искусственно обесцвеченные завитки никак не укладывались под расческой, топорщились, лохматились, от любого ветерка вставали дыбом. Ему едва минуло тридцать, но двигался он размеренно-неторопливо, говорил замедленно и негромко, без гримас и жестов.
Когда вновь созданный Турмаганский горком партии получил свой печатный орган, возглавить его поручили Ивасю.
Горком партии занимал трехквартирную секцию на втором этаже двухэтажного брусчатого дома. Коридоры там были такие крохотные, что для посетителей пришлось ставить скамьи на лестничной площадке, на улице. С раннего утра, задолго до девяти, подле горкомовского подъезда начинали собираться просители. Как правило, они приходили с одними и теми же просьбами: жилье, детсад, работа.
Желая избавить жаждущих встречи от томительного ожиданья, Владимир Владимирович Черкасов стал приходить в горком сперва к восьми, потом к семи и все равно заставал у крыльца толпу, и поток ищущих аудиенции не иссякал до конца рабочего дня, хоть тот растягивался порой на двенадцать часов. Не помогла и табличка на двери кабинета Черкасова, возвещавшая, что по личным вопросам секретарь горкома принимает лишь с семи до девяти утра. Люди толпились в коридорчике, на лестничной площадке, карауля момент, когда можно проскочить в кабинет либо изловить Черкасова на лестнице. К нему подходили на улице, в магазине, в бане, в кинотеатре, жалуясь, требуя, прося и даже угрожая.
Владимир Владимирович обладал удивительно цепкой зрительной памятью. Достаточно было ему только раз увидеть, чтобы запомнить человека очень надолго, порой навсегда. По одному беглому взгляду на толпящихся у райкомовского крыльца Черкасов почти безошибочно угадывал, кто с чем пожаловал, выделяя сразу пришедших по служебным делам.
Вот и теперь он уже издали заприметил и выделил из толпы Ивася. В темно-коричневом добротном костюме, с портфелем в руке, тот сидел на краешке скамьи, закинув ногу на ногу, и безучастно смотрел в никуда, словно бы спал с открытыми глазами. Он и Черкасова заметил только тогда, когда тот подошел вплотную. Неспешно встав, неторопко выговорил:
- Я к вам, товарищ Черкасов.
- Иванов?
- Да. Александр Сергеич.
- Звонили из обкома. Пойдемте.
Поставив портфель на пол, Ивась сел в кресло, закинул нога на ногу и уставился на Черкасова.
- Курите? - Черкасов выложил на стол пачку сигарет.
- Н-нет, - подмял ладонями белые завитки на голове, сдул что-то с плеча.
- Значит, редактором к нам?
- Ах, да, - спохватился Ивась. Вынул из внутреннего кармана большой бумажник, добыл оттуда бумажку, подал.
- Добровольно-обязательно иль по своей охоте?
- Редкий случай совпадения общественных интересов с личными…
А сам подумал: "Тебе-то какая разница?"
Никому не открыл бы Ивась истинной причины, толкнувшей его в Турмаган.
Три года назад приехал он в Туровск вместе с беременной женой Кларой - выпускницей мединститута, рыжеволосой тонконогой пересмешницей и непоседой. Черт знает как они сошлись. Не то чтоб она была ему вовсе безразлична, но и любовной страстью к ней Ивась никогда не пылал. Все получилось на удивление просто и вроде бы само собой.
Встретились они на новогоднем студенческом балу. Клара жила у тетки, на окраине города. Проводил. Поцеловал. Наутро она позвонила и приказала купить два билета на какой-нибудь импортный кинофильм. Пришла нарядная, яркая, громкая. На них обращали внимание. Это понравилось. Единственный друг откровенно подивился: "Как тебе удалось завладеть сердцем такой девушки?" Это польстило. "Уметь надо", - не без самодовольства ответил Ивась.
Однажды она пригласила его домой. Тетя была на ночном дежурстве. "Прими душ, и будем спать", - просто и непререкаемо сказала она…
Вот и вся любовь.
Клара родила девочку. Верховодила в семье. Ивась ходил на рынок и в магазины, стирал на машине белье и мыл полы, отводил в ясли дочку и все никак не мог угадать причину постоянного раздражения жены. Она так и сверкала глазами и хоть говорила слова ласковые, но таким тоном, от которого становилось зябко. Лишь однажды в постели она с презрением и яростью выдохнула ему в лицо: "Какой ты мужик? Тебе б надувную куклу, а не женщину".
С той поры Ивась стал приглядываться, прислушиваться к себе. Боялся обнять, приласкать жену, с ужасом чувствуя, как иссякает в нем желание обладать ею. Так и замкнулся этот роковой круг. И обязанности супружеские они исполняли молча, торопливо, ни тот, ни другой не получая от этого наслажденья.
Потом с Кларой случилось что-то. Она вдруг стала нежной и чувственной. Тормошила, ласкала, разжигала Ивася, и в нем начал возрождаться мужчина.
Тут пришла анонимка, в которой наиподробнейше излагалась история любовной связи Клары с главным врачом больницы. Поразмыслив и сопоставив с доносом собственные наблюдения, Ивась анонимке поверил, но жене ничего не сказал. Он знал ее характер. Уличенная в чем-то, загнанная в тупик, она мгновенно свирепела и, что называется, перла напролом. Тогда надо было либо уступать (что он всегда и делал), либо идти на разрыв. Уступать в данном случае ему не хотелось, а рвать - страшно.
Он пугался всяких перемен, разрушающих хоть на время спокойное течение жизни. Начинать сначала? Одному? Это так страшило Ивася, что он даже мысль о подобном отгонял решительно и безоглядно… Но прежнего покоя - не было.
Постепенно его пропитали подозренье и обида. Он лгал себе: "Мало ли что наплетут злопыхатели" или впадал в цинизм: "Каждый живет, как может. Не убудет у нее. Надо и мне подсмотреть бабенку". Но ни то, ни другое не снимало душевную боль. Тогда-то его и пригласили в обком, и предложили поехать редактором в Турмаган. Сперва Ивась испугался, потом в нем полыхнуло злорадство - "На вот тебе!" - и он согласился.
"Ты обалдел!" - вскричала негодующая Клара. Похоже, она была права. Только что получили квартиру, только что его назначили заведующим отделом, а ее - заведующей отделением, дочь пристроена в приличный садик, есть друзья - и на тебе! - в дикую глухомань, в барак… Он так и сказал ей: "Наверное, ты права. Но, пока не поздно, я хочу попробовать стать мужчиной". "То есть?" - обеспокоенно и серьезно спросила она. "Тебя не насилую. Можешь остаться и жить в свое удовольствие". - "Иными словами, ты хочешь отделаться от нас?" - пригрозила она и взглядом и голосом. "Я не хочу угнетать, не хочу мешать…"
Вот как все было. Ивась и сейчас не знал, приедет ли Клара в Турмаган или, придумав какой-нибудь благовидный предлог, останется, чтоб наслаждаться любовью со своим главным. Не знал, но на вопрос Черкасова о семье ответил:
- У меня дочка и жена - хирург. Заведует отделением.
- Отменно! - обрадовался Черкасов. - Никак не сыщем главного врача. Нужен знающий, энергичный человек. За лето - кровь с носу - построим больницу… В четвертом микрорайоне на неделе сдают такой же вот брусчатый дом. Получите там двухкомнатную квартиру. Дочку определим в ясли к нефтяникам. Устраивает?
- Хорошо, - вяло отозвался Ивась.
- Для редакции пока - ни помещения, ни штатов, ни оборудования. Изыскивайте, предлагайте, требуйте. Всегда к вашим услугам.
- Хорошо, - тем же тоном повторил Ивась.
- Поживите денек-два. Оглядитесь. Вы ведь впервые здесь? Подышите турмаганским воздухом. Он здесь особенный - мятежный и неукротимый…
"Чего рисуется? - подумал Ивась. - Романтик с лысой макушкой… Турмаган - зачуханная болотина. Хоть в рыцарские доспехи ее - ни привлекательней, ни романтичней не будет". Вздохнул обреченно, вслушался в то, что все еще говорил Черкасов.
- Может, присмотрите и сотрудников себе. Тут наверняка есть и ваш брат журналист. Да, свяжитесь с нашим главным идеологом. Мелентьева Ираида Нестеровна.
- Хорошо!..
С трудом подавив зевоту, Ивась собрался прощаться и уже привстал, как вдруг в кабинет ворвался высокий, кряжистый, раскаленный гневом седоволосый мужчина. Не глянув на Ивася, прошел к столу секретаря. Заговорил громко-требовательно и возмущенно:
- До каких пор эта чехарда? Спасибо геологам, на своем горбу вытащили пробную эксплуатацию. Пора начинать плановую разработку месторождения, а у нас ни технологической схемы, ни методики… Видите ли, недоразведано, не принято ГКЗ…
- Погоди, Гурий Константинович, - мягко осадил Черкасов. - Сперва познакомься. Редактор городской газеты товарищ Иванов. А это наш нефтяной король Бакутин. - Подождал, пока мужчины пожали друг другу руки. - Теперь садись. Кури, если хочешь, и спокойненько выскажись. Нельзя начинать день с красной черты. Тогда не миновать взрыва…
Бакутин сел, взял из протянутой Черкасовым пачки сигарету, прижег, затянулся. Заговорил уступчиво, хотя по-прежнему разгневанно:
- Что тебе рассказывать. Ты лучше меня знаешь, что Турмаганское месторождение до конца не разведано, не защищено, не утверждено, а стало быть, и разрабатывать его нельзя - инструкция не велит…
- И что же? - буднично спросил Черкасов.