Когда-то, не так давно, Крамор вопрошал Бакутина: а с простреленным сердцем как? Сам поверил в придуманную им историю с красавицей актрисой и до слез растрогался от той придумки, и хотел прикрыть ею свой черный, казавшийся неодолимым, недуг. Турмаган спас его от гибели, зарубцевал раны души, но в час победного торжества и ликования самодельный стальной нож бандита пробил сердце художника. И теперь с полным основанием, но с иным, не символическим, а подлинным смыслом мог бы он повторить свой вопрос: а с пробитым сердцем как? И снова та неведомая, неземная сила вынула Остапа Крамора из холодной, мертвой черноты и воротила ему самое ценное - жизнь.
Дважды воскресший Крамор с обостренным до болезненности изумлением вглядывался в окружающее, прислушивался к голосам жизни, вбирая в себя ее звуки, краски, лица, и неистово работал. Кто знает, когда вздумается судьбе в третий раз подставить коварную подножку, и пошутит она, припугнет иль в самом деле выщелкнет из сонма ему подобных? Может быть, это случится через пятьдесят лет, а может, через секунду. Потому поспевай, не откладывай на завтра, жми насколько хватит сил. И он поспевал, не откладывал, жал. Лишь тогда приостанавливал работу и напряженно задумывался, когда подкатывал, подсекал, хватал за горло потрясающе бесхитростный, извечный вопрос бытия: зачем человек приходит в этот мир? Он знал: вопрос этот стоит за тем пределом, куда человеческому разуму нет ходу, семь тысяч лет безнадежно бьются над ним мудрецы, философы, богословы, жрецы и пророки. Зачем живет человек на земле? Непрестанным трудом кормит и поит себя, продолжает свой род - зачем? Иссушает мозги и нервы науками, экспериментирует, рискует, изобретает - зачем? Расщепил атом, заглянул в космос, обшарил Луну, Марс и Венеру - зачем? Время жизни человека - ничтожно, невыразимо мало. Один короткий, робкий вздох, и все, и нет человека, бесследно и навечно - нет! Зачем же муки и скорби, радости и восторги? Зачем? Да и те кровью и потом добываемые блага земные несут людям не только и не столько радости, сколько горе и страдания. Они разобщают, очерствляют, омашинивают человека. Но если б они дарили ему только наслаждения - все равно он умрет, обратится в тлен и для него исчезнет весь этот мир, который он создал титаническим трудом, оборонял, украшал. Так для чего жить? И как? Ублажать плоть, потакать ей, рвать от общего пирога кусок покрупней да полакомей или…
Примерно все это и высказал теперь Остап Крамор позирующему Фомину. Мастер слушал и молчал, потому как ему не велено было ни разговаривать, ни двигаться. Однако взрывчатые, страстные краморовские "зачем?", "как?" "почему?" в конце концов допекли Фомина, и, преступив запреты, он заговорил. Сперва короткими фразами, еле шевеля ртом и не двигая головой и руками, но скоро разошелся, заговорил с жаром:
- Ты вот смерти в глаза заглянул, можно сказать, поручкался с ней. С того свету вынырнул. Чего ж не унялся, не успокоился? Шебутишься, гремишь, бегаешь, идею Турмагана воплощаешь, а зачем? Сам себе и ответь сперва: зачем?
Крамор не ответил. Кисть его летала от мольберта к полотну, видно, что-то очень важное и характерное подметил художник в разгоряченном лице мастера и заспешил перенести подмеченное на холст. Подождав чуток, Фомин стал сам отвечать на вопрос, заданный Крамору:
- А затем, что жизнь только тогда и жизнь, только тогда мила и лакома, когда есть в ней цель, когда ты не хлеб в дерьмо перегоняешь, а добро да благо сеешь. Прости, что я ненароком колупну тебя за больное. Не серчай, потому как не в тебя мечу. С чего, ты думаешь, люди пьянствуют, труд свой во вред себе оборачивают? С того, что цели в жизни у них - никакой. Пусто в середке. Пустота в себе - тягостней любого груза, всякой беды - злей, лютой печали - горше. Вот и поливают пустырь русской горькой, растят на нем страстишки убогие, кто блуд, кто даровой прибыток…
- Правильно, Вавилыч. По себе судя, говорю: правильно! И не надо извиняться. Потому как истина! - воскликнул Крамор, прерывая работу. - Только вы не учли, извиняюсь, одну особенность, одну деталь. К смыслу жизни ищут ход не забулдыги-пьянчужки, не бесстыдные жизнееды-потребители, а совершенно даже наоборот. И чем мудрее человек, тем неотвязней думает он над этим. Во многая мудрости…
Коротко тренькнул дверной звонок.
- Мариша пришла, - встрепенулся Фомин, приподымаясь.
- Сидите, сидите, - предупредил Крамор. - Я открою.
Это была почтальонша. Молча протянула несколько газет и пропала.
На ходу глянув мельком в областную "Туровскую правду", Крамор загадочно сказал:
- Придется, дорогой Ефим Вавилович, делать нам в сеансе незапланированный перерыв.
- Что стряслось?
- Указ о награждении нефтяников Западной Сибири. Не миновать вам сегодня пирушки… - Уткнулся в газетный лист, бормоча при этом. - Так… Герои Соцтруда… Ага. Вот наш… Буровой мастер Турмаганского управления буровых работ Зот Кириллович Шорин. Молодчина!.. Пойдем ниже… Угу… Орден Ленина… Гизятуллов и… кажется, больше нет наших. Да… Октябрьской революции… Лисицын и… все. Трудового… ага, Данила Жохов… С именинником вас… "Знак Почета"… М-м… Фомин Ефим Вавилович! Пожалуйста! Я же говорил! Поздравляю…
Трель голосистого дверного колокольчика полоснула автоматной очередью…
Пожав вялую руку хозяина, Бакутин скинул куртку, небрежно нацепил ее на крюк и прошел в комнату. Резко поворотясь, оказался нос к носу с Фоминым. Громко, с вызовом спросил, увидев газету:
- Не ожидал?
- М-м…
- Значит, не ожидал, оттого и кислый такой. Тут ведь расчет на то, чтобы зацепить, щелкнуть по носу. А ты не цепляйся, не подставляй нос. Все это - чешуя.
- Конечно… - смущенно согласился Фомин. - Но справедливость…
- Справедливость. Закономерность. Типичность… Это, брат, спорные понятия. Бальзам одному, другому - отрава…
- Все равно, так нельзя, - настаивал Фомин, думая при этом не столько о друге, сколько о себе.
- Награды, званья, титулы умрут вместе с тобой. Только дело останется. Погасли, к примеру, факела. Вот да! Вот след! Вывести Турмаган на заданную высоту. Тоже отпечаток приметный и памятный. А это… - подхватил со стола газету с Указом, - десерт… Нелишне, конечно. Карман не трет. Только… Зря дуешься…
- С чего взял? - засерчал Фомин.
- Ты - русак, Вавилыч. Из кривого ружья не бьешь, в спину не целишь. Что на уме, то и на языке. Что на сердце, то и во взгляде… - Вздохнул. Неспешно извлек сигареты, протянул пачку другу. - Обидно - это точно.
- Само собой, - подтвердил Фомин. - Что за разговор на сухую? Давай хоть чаю…
- На чай неурожай, береги заварку. Давай по рюмке - за твой "Знак Почета".
Говоря это, Бакутин помог хозяину наскоро накрыть стол, разлил водку. Поднял свой стаканчик.
- Вздрогнули?
Небрежно и безвкусно закусили маринованными огурцами. Закурили.
- Как молодые? Давно не видел.
- Хорошо. Весело, красиво. Складно. За чем не видишь, - стану дедом.
- В природе все отменно отработано. По кругу. Непрерывно и точно. Нам бы вот так…
- Нашел о чем толковать. И так мало чем от машины отличаемся.
- Тут тоже противоречие, - согласился Бакутин. - Пусть философы думают. Наше дело нефть добывать…
- Вот и добывай. И не ломай голову над мировыми проблемами.
- Мало скважин, Вавилыч, - неожиданно и резко заземлил разговор Бакутин. - Задыхается промысел. Больше и быстрее бурить надо.
- Надо, - сердито повторил Фомин. - Все надо. Но как?
- Ты не горячись. Не в обиду тебе говорю. Сколько времени у буровиков попусту уходит? - Приметил нетерпеливый жест друга. - Постой. Сперва послушай. Кончили скважину и ждете, пока ее освоят да сдадут. Время. Сдали пробуренную, новая не готова. Опять время. А если бы бригада бурила непрерывно…
- Давай выпьем. На сухую твою премудрость не пережевать. Дельная мысль, конечно, только бы поменьше "бы"… Держи, - и подал стаканчик Бакутину.
Одним глотком тот опорожнил посудину и, зажав пустую в кулаке, легонько пристукнул ею по столешнице. Потом раздумчиво, неуверенно:
- А если два буровых станка в бригаде. А?.. Семь вахт? Первый бурит, второй - передвигают, подготавливают. Второй бурит, первый - осваивают, передвигают, подготавливают. Ну? И пошло по кругу. Без перекуров-перерывов. Четыре вахты бурят, три - готовят…
- Постой, постой, - перебил Фомин, небрежно сдвигая в кучу, как ненужные, тарелки, вилки, ложки. - Два станка и семь вахт. Та-ак! - побарабанил пальцами по столу, закурил. - Так-так. Ах, черт! Лихо!..
- Ну вот, - обрадовался Бакутин, поняв, что зацепил мастера за живое. - И бутылку в сторону. Давай хоть за успех будущей семивахтовой…
Ушел Бакутин, а задумку оставил, и та сразу вцепилась в Фомина мертвой хваткой. Потеснила обиду, отодвинула заботы, даже хвори заступила путь. И чем больше думал мастер о семивахтовке, тем неодолимей становилось решение - кинуть эту семивахтовую бомбу под ноги тем, кто в третий раз украл у него Золотую Звезду.
2
Турмаганский городской комитет партии недавно переехал в новый дом, где было все необходимое для работы аппарата. Черкасов долго не мог привыкнуть к простору, свету и уюту своего обширного кабинета и, входя в него, какое-то время чувствовал неуверенность и скованность, которые переживает человек в чужой квартире. Но сегодня Черкасов был так взволнован Указом о награждении нефтяников, что не приметил, как и вошел в кабинет. Секретарь горкома не мог понять, почему среди награжденных нет Бакутина, который пятый год шел коренником в громоздком, тяжелом возу турмаганского нефтепромыслового управления. Не раз спотыкался, но из оглобель не вылезал, в пристяжные не просился, а изо всех сил, порой на последнем дыхании пер и пер турмаганский воз к заветной цели, воплощенной в фантастической цифре с восьмью нулями. Он был земным и грешным, расточал без оглядки силы, на полный замах работал и любил…
Не вдруг примирил себя Черкасов с решением о выводе Бакутина из состава городского комитета партии. И особняк, и Нурия, и дикая, нелепая драка с Сабитовым - все это, по мнению Черкасова, были узелки одной веревочки, конец которой держала в своих руках самовлюбленная Ася. Ее и винил во всем Черкасов, и невзлюбил за то, и никак не мог переломить себя.
Когда подмятый Бакутин стал сторониться Черкасова, лишь по нужде заглядывал в горком, не заговаривал о факелах, не задирался, Черкасов принялся тормошить его: приглашал на всевозможные заседания, включал в разные комиссии, советы, президиумы, непременно поминал добрым словом в докладах и статьях. Многолетний опыт работы с людьми подсказывал Черкасову, что бунтарская суть Бакутина жива и скоро снова проявит себя, непременно проявит.
Чутье не обмануло Черкасова, и он возликовал, прочитав в "Правде" бакутинскую статью об утилизации нефтяного попутного газа. Неделю спустя там же появилась статья Румарчука, которая безоговорочно поддерживала Бакутина. Потом на сессии Верховного Совета Союза выступил Боков с предложением о немедленном строительстве ГРЭС на попутном газе и о сооружении в Турмагане газоперерабатывающего завода, о строительстве химкомплекса.
Верховный Совет поручил Госплану провести нужные исследования и подготовить документы. Колесо закрутилось. Чем дальше, тем быстрее, приближая долгожданную и трудную победу.
И вдруг этот указ.
Черкасов скомкал газету. "Что бы такое придумать? Смягчить. Подсластить. Поймет, конечно, встопорщится и все равно… Такую характеристику выдали. Боков поддержал. Не мог же Румарчук единолично. Загадочная картинка. Проявится: все тайное станет явью… Вперед затылком не ходят. Выйти напрямую? Обошли, мол, обидели, не унывай. Не солидно. Не ради наград и почестей подымают из болота Турмаган, не один Бакутин обойден. Сделать вид - ничего не случилось? Ни словом, ни взглядом? Подумает: наша работа… Эх, рас…"
Скрипнула дверь. Вошел Бакутин. "Ну вот. Теперь объясни попробуй. Надо было…"
- Извини: без предупреждения.
- Проходи, - шагнул навстречу, тиснул руку. - Садись.
- Давай посидим. Может, высидим.
Как ни прислушивался, ни приглядывался Черкасов, ни горечи, ни обиды не уловил. "Неужели не видел Указа?" Перекинулись еще парой ничего не значащих фраз, и Черкасов утвердился в предположении: "Не видел… Сказать напрямки или издали поделикатней? Пусть выговорится, выплеснет обиду…"
- Чего так сострадательно на меня поглядываешь? Сочувствуешь? Наградой обошли?
Смущенно крякнул Черкасов, поспешно отвел глаза.
- Ах, Владимир Владимирович. Душевед, а…
- Рисуешься? - задетый за живое, спросил Черкасов.
- Дивлюсь. Не примечал за тобой такого. Думал, весь на виду. А ты в исключительные метишь…
- О чем ты? - с недоумением и обидой спросил Черкасов.
- О том самом. Не хмурься, не колись взглядом. Воз у тебя - не легче, заслуг - не меньше, а награды - никакой. Чего ж не обиделся? Не славы, мол, ради, не за чины и награды… Да? Вот и мы, смертные, из того же теста. И нам главное - Турмаган поднять, поставить на ноги. Остальное - чешуя.
- А любовь? - сорвалось с языка обиженного Черкасова.
- И любовь. Если она поперек… святого дела.
На обветренных загорелых щеках Бакутина проступила краснота, глаза стали яркими, с пугающим и притягивающим сумасшедшим посверком. Он слегка запрокинул голову, изготовился к драке. "При чем тут любовь? - попенял себе Черкасов. - Язык наперед мысли скачет. Нашел о чем… Хорошо ответил. В чем-чем, в любви смыслит. За нее и бит, и ломан… Ох, распетушился. А я и не собираюсь на этом камешке ни себя, ни тебя испытывать… Поостынь чуток. И я отойду… Вот балбес. Старею, что ли…"
В кабинете застыла неловкая тишина. Не глядя друг на друга, мужчины густо дымили сигаретами. Докурив до ногтей, Бакутин притиснул окурок ко дну пепельницы и еще не очистившимся от смущения глуховатым голосом сказал:
- Помощь твоя нужна, Владимир Владимирович. Чепе на пороге. Не схватимся - спохватимся…
- И все равно - поплатимся, - неожиданно в рифму договорил Черкасов. Улыбнулся, подтолкнул заученным жестом дужку очков на переносице, лизнул ладонью голую макушку. - Показывай свое чепе.
- Вон, - кивнул Бакутин на окно. - Захочешь - не спрячешь.
- Товарный парк? - уточнил Черкасов.
- Да. До сих пор без прописки живет. Не узаконен. Ни пожарного депо, ни термической установки…
- На последнем пленуме обкома я опять говорил об этом. Начальник нефтестроя с трибуны…
- А-а… балаболка. Был здесь со своим министром. Помните? Клялся ему при Бокове доделать и сдать… Больше года минуло…
- Если бы половину обещанного нам сдавали в срок, мы были бы и настоящим городом, и первоклассным промыслом. - Снял очки, небрежно швырнул на стол. Прикрыл ладонью глаза. - Расчеты есть?..
- Всегда пожалуйста, - улыбнулся. - Современный руководитель производства - и передвижное ЦСУ, и говорящая ЭВМ, и ходячий справочник по технике безопасности. Для начальства - поминальник, подчиненным - молитвенник.
- Ну-ну, - не то поощрил, не то осадил собеседника Черкасов.
- В будущем году Турмаган добудет двадцать четыре миллиона тонн…
- Двадцать четыре! - подтвердил Черкасов.
- Чтобы их переварить, товарному парку надо минимум восемнадцать сепараторов, а их двенадцать. Концевая трапная установка ни к черту… Резервуаров не хватает. Летом. При нашей духоте. Такая перегрузка… Настоящая пороховая бочка…
- Что предлагаешь?
- Ничего.
- Вот так кувырок, где был пол - там потолок.
- Примерно так, - согласился Бакутин и тут же засердился. - Обком знает! Главки знают! Министерства знают! Давай сочиним телеграмму в Совмин…
- Значит, в Совмин? - машинально переспросил Черкасов.
И не дождался ответа.
Никакого ответа не было на этот один из многих проклятых вопросов турмаганского бытия.
Аэродром.
Нефтепровод.
Железная дорога.
Речной порт.
Районная котельная.
Жилье.
Быт…
Ни одну из этих проблем своими силами город не мог решить, а не решив их, нефтяной Турмаган не мог встать во весь рост, шагнуть во всю ширь, размахнуться во всю мочь. И областных сил никак недоставало для этого.
Турмаган - всего лишь клетка неохватно огромного, невероятно сложного и громоздкого государства. Его беды и боли неподвластны были рукам Черкасова или Бокова…
Вот что прекрасно понимал Черкасов. Но он понимал также и то, что без его усилий, без усилий Бакутина, Румарчука, Бокова с турмаганской бедой не сладить…