3
Пока Боков стоял, развернув плечи, и сверху засматривал на собеседника, он казался грузным, тяжеловесным, медлительным. Но вот, прощально кивнув, он пошел - и никакой тяжеловесности, потому как походка у Георгия Павловича - легкая, шагал он широко, невесомо и быстро. Сказывалась геологическая закваска и многолетний охотничий опыт. Он с юности неистребимо любил охоту, любил не за добычу - за движение, поиск, азарт - что и сделало охоту пуще неволи.
То и дело приходилось отвечать на поклоны встречных, это рассеивало внимание, не давало сосредоточить, сконцентрировать мысль на одном, и, чтобы избавиться от этой помехи, Георгий Павлович круто свернул с центральной улицы и через пару минут оказался в допотопном глухом, пустынном переулке с одноэтажными разноликими домишками, украшенными резными карнизами и ставнями, причудливыми фигуристыми дымниками, точеными оградками палисадников. Высоченные, сбитые на века ворота были черны от долголетья, время их подточило, покривило, пощипало. И саженные заборы, держась на подпорках, просвечивали огромными щелями. Все постарело, износилось, обветшало и, казалось, с нетерпением ждало своего конца. "Ничего. Поскрипите еще немного. Скоро и ваш черед…" - мелькнуло в сознании Бокова, и он припомнил схему генплана города, отыскал на той схеме этот район. Тут будет жилой микрорайон из девятиэтажных домов со всеми службами быта. "Все будет, а пока…"
Узкая пешеходная тропа, похожая на траншею, пробитую в снегу, во многих местах заледенела, и, чтобы не скользить, Боков пошел медленней. Проезжая часть переулочка была изрезана глубокими колеями, изрыта ухабами, одолеть которые по силам было только могучему вездеходу "Урагану". Деловито и сосредоточенно сновали по переулку разномастные псы. Развалясь на бревенчатых заборах, грели хребты лохматые, большеглазые, бесстрашные сибирские кошки. На тропке, едва не попадая под ноги, танцевали горластые воробьи. Вкусно пахло березовым дымом, свежими осиновыми опилками, иногда невесть откуда наплывал терпкий аромат спелого арбуза. Ветер срывал снежный пушок с деревьев, кропил белой пылью Бокова. Пронзительный скрип снега под его ботинками распиливал на куски безлюдную, сонную тишину. "Деревня деревней, а всего три минуты ходьбы от центральной площади…"
Три года назад по предложению Бокова в постановление правительства об ускорении разработки нефтяных месторождений Западной Сибири был включен пункт о строительстве железной дороги Туровск - Сарья. Разработку проекта поручили новосибирскому институту. Минул год, и вот он, долгожданный проект, но что это?.. Железная дорога в нефтяное Приобье шла почему-то из Томска, через Колпашево, а необъятный север Туровской области по-прежнему оставался бездорожным… Была жаркая схватка с проектантами, обком настоял на своем, новый проект поручили разрабатывать свердловскому НИИ. Опять ожидание, опять время. Позавчера уральские проектировщики представили проект. Он повторял все изъяны предыдущего, но только с другого боку. Теперь дорога шла из Свердловска через Тавду, а неоглядные таежные просторы Прииртышья и Приобья опять оставались бездорожными, и даже златоглавый Тоборск - бывшая белокаменная столица всея Сибири - оказывался далеко в стороне от железной магистрали. Когда-то тоборские купцы сдуру откупились от строителей транссибирской магистрали и та на 300 верст не дошла до города, отчего тот скоро захирел, превратясь в обычный уездный городишко. Надо было поправлять роковую ошибку квасных отцов города, стальной магистралью связывать с миром жемчужину сибирского зодчества, заповедный памятник прошлого - белокаменный Тоборск, в котором к тому же в недалеком будущем наверняка придется строить химкомплекс по переработке сибирской нефти. А его без дороги - не поднять.
Все это Георгий Павлович высказал уральским проектировщикам. Те демонстративно скатали листы ватмана в рулоны и церемонно откланялись. Боков позвонил министру строительства путей сообщения, но тот, даже не выслушав, посыпал упреками: расточительство, неумение перспективно мыслить. Произошла острая, лобовая стычка. Ни тот, ни другой не захотели уступать, сглаживать. Холодно и сухо простились, крайне недовольные друг другом. Чуть поостыв, Боков позвонил в Госплан, но министр, как видимо, опередил. Председатель тоже не стал выслушивать: осведомлен, не поддерживаю, "а если обкому угодно, пусть выделяет средства на изыскательские работы и новый проект, приемлемый товарищем Боковым". Георгий Павлович не только молча проглотил ехидные слова председателя, но еще извинился за беспокойство и вежливо попрощался.
Жизнь подкатила к ногам крутой перекресток: либо смириться, принять уральский вариант, либо выходить на самый высокий уровень и начинать рискованный, почти безнадежный поединок с министерством и Госпланом. Целый день раздумывал Георгий Павлович. Даже в случае маловероятной победы он обретает двух сильнейших недоброжелателей в высших сферах. "Риск велик и бесспорен, но и ставка велика", - подумал Боков, снимая трубку с аппарата "ВЧ".
- Здравствуйте, товарищ Боков. Слушаю вас, - раздался негромкий, спокойный, хорошо знакомый голос.
- Здравствуйте… - откликнулся Боков, назвал собеседника по имени-отчеству. - Не смогли бы вы принять меня по чрезвычайно важному, неотложному делу?
- Вы в Москве?
- В Туровске.
- Послезавтра в шестнадцать. Устраивает?
- Вполне. Спа…
- До встречи.
И короткие негромкие гудки. Потом голос связиста:
- Переговорили?
- Да-да. Спасибо.
Бесшумно положил трубку. Провел ладонью по разгоряченному лицу. На миг прикрыв глаза, расслабился и тут же нажал кнопку селектора.
- Слушаю вас, - прозвучал хрипловатый голос помощника.
- Через час соберите ко мне заведующих отделами: строительным, промышленным и нефтяным, начальников нефтяного и строительного главков, директоров НИИ.
Оделся. Сказал в приемной:
- Вернусь через полчаса.
И вышел на улицу.
Только спустился с крыльца, вдохнул глубоко и раскованно, как перед ним появился управляющий сельстроя - хитрый, пронырливый, хваткий, играющий под мужичка-простачка. Раскланялся и прилип репьем. Пришлось останавливаться, выслушивать, обещать, советовать, теряя стремительные минуты, так нужные для раздумья…
Пустыми заснеженными переулками, ломаными тихими улочками Боков вышел к заснеженной реке, давшей название городу. Подошел к краю высокого, почти отвесного обрыва и засмотрелся. На той стороне реки вытянулись цеха фанерного комбината. У берега торчали занесенные снегом, вмерзшие в лед две баржи и катер. Густо дымила высоченная комбинатская труба. А вокруг комбината, как бы тесня его к реке, сгуртовались домишки. Их было много - одноэтажных и двухэтажных, с мезонином и верандами, с крытыми дворами, садами и огородами. Несмотря на строжайший запрет горисполкома, этот район "самстроя" с каждым годом расширялся и рос. Весенние паводки иногда заливали его целиком. По улицам плавали на лодках, имущество хоронили на чердаках. Давно надо было построить там настоящую дамбу, а правый берег укрепить, отсыпать набережную, построить новый мост… Все надо - непременно, безотлагательно! - а сил… Одна надежда на нефть. Область становится единственным живым притоком союзной нефтяной реки, и, чтобы тот приток ширился и углублялся, нужны не только капиталы, машины, стройматериалы, но и люди. Их трудно зазвать сюда, еще трудней удержать. Нужны блага, комфорт, культура. Нужен настоящий современный город… Только нефть сможет поднять древний деревянный Туровск. Вздыбить и окрылить весь край. "Аэродром. Вокзал. Набережная. Хотя бы эти три колышка вбить. Если поддержат с проектом железной дороги, можно выходить… Подготовить расчеты, записки, проекты… Одни сутки… Успеем. Не впервой, не на голом месте…" Глянув на часы, Боков заспешил обратно, к центру города.
Глава двенадцатая
1
Не думал Фомин, что так болезненно переживет историю с награждением. Дважды по своей вине выпустил он из рук Золотую Звезду Героя и оба раза пережил это сравнительно спокойно: подосадовал, посетовал - и все, судьбу не клял, не страдал, не мучился от раскаяний. Наверное, потому, что был еще не стар и не так болен, верил в будущее, а тут…
Из-за того, что Крамор заглянул в распахнутую обидой душу Фомина, тот всячески уклонялся от новых встреч с художником. Нежданный разговор с Бакутиным лишь слегка притушил боль оскорбленного самолюбия, и только идея семивахтовки спасала мастера от душевной катастрофы, отвлекала его, и он хоть не преодолел обиду до конца, но все же перемог себя и вспоминал об уплывшей Звезде все реже и все менее болезненно.
На торжественное собрание нефтяников по поводу вручения наград Фомин шел неохотно. И, верно, в отместку за это, за обиду и зло на всех, судьба преподнесла старому мастеру еще один урок…
Его избрали в президиум, усадили в центр застолья, между Боковым и Румарчуком. Вручавший награды Боков произнес недолгую, прочувственную речь, зачитал Указ, и Шорин уже привстал, уверенный, что чествовать именинников начнут с него, но Боков вдруг сказал:
- Думаю, вы не осудите меня, если вопреки сложившемуся правилу я вручу первую награду не Герою Труда, не кавалеру ордена Ленина, а тому, кто пробурил знаменитую скважину Р-69, давшую первую живую нефть Сибири, кто распечатал нефтяной Турмаган, - прославленному буровому мастеру Ефиму Вавиловичу Фомину.
У Фомина окаменели ноги. Упираясь руками в сиденье стула, он с трудом разогнул колени, поднялся и принял награду.
- Держи, Ефим Вавилович, - растроганно сказал секретарь обкома. - Носи с честью. И будь счастлив.
И столько душевного тепла, неподдельного участия и доброжелательства проступило в его голосе, что расчувствовавшийся мастер крепко обнял Бокова и они расцеловались, и никто уже в рукоплещущем зале не расслышал, как секретарь обкома сказал:
- Твоя Золотая Звезда от тебя не уйдет.
Обмякший, хмельной от счастья Фомин азартно хлопал в ладони, когда Боков прикреплял Золотую Звезду к пиджаку Шорина, и к трибуне для ответного слова Ефим Вавилович шел, не чуя ног.
Заговорил негромко, со счастливой отрешенностью и неприкрытым, граничащим с отчаянием ликованием:
- Сегодня праздник. На него негоже с пустыми руками. Наша бригада пришла сюда с обязательством - набурить в будущем, семидесятом… - Сделал паузу, набрал в легкие воздуху и выдохнул в притихший зал: - Сто тысяч метров…
Взрывом плеснулся шум, и пала каменная тишина.
- Сколько, он сказал? - прозвенел чей-то запоздалый вопрос.
- Сто тысяч, - ответил Фомин.
- Сто тысяч? - переспросил Гизятуллов, привстав.
- Да.
Скажи это кто-то другой, его бы наверняка тут же освистали и помели с трибуны. До сего дня пятьдесят тысяч метров проходки на буровую бригаду в год - считалось непревзойденным рекордом нефтяного Приобья. И вдруг один из лучших мастеров страны называет цифру вдвое большую - сто тысяч!
- Мы все просчитали. Взвесили. Уверены - слово сдержим. Надо только второй станок и еще три вахты, которые станут заниматься пусконаладочными работами. Они будут доводить и забуриваться, а четыре основных - бурить и бурить. Непрерывно. Без передыху…
Пухлой мягкой ладонью Гизятуллов смахнул обильный пот с красного лица. "Негодяй, - гневался Гизятуллов. - Хоть бы предупредил. Плетью промеж глаз…" Покосился на Бокова: "Довольнехонек", глянул на Шорина: "Грызет локти", перевел взгляд на Бакутина: "Ликует. Наверняка знал". И только вознамерился сказать: "Заманчиво, конечно. Надо еще раз обсчитать", как старый мастер проговорил:
- Дадите два станка и семь вахт - будет сто тысяч проходки.
- Дадите? - спросил Боков начальника главка.
- Безусловно. Турмаган - всесоюзная экспериментальная база, - так же громко ответил Румарчук.
- Будет сто тысяч! - провозгласил Боков и первым ударил в ладони.
2
Когда Фомин провозгласил оглушительную цифру своего нового обязательства, Румарчук и виду не подал, что изумлен, и вместе с Боковым азартно хлопал и, наклонясь к секретарю обкома, проговорил: "Хороший подарок приготовили буровики. Молодцы. Смело. Перспективно. Наш институт прорабатывает экономическую сторону этой задумки". - "Только не тяните", - посоветовал Боков, уверенный, что начальник главка причастен к этому фантастическому обязательству. Румарчук ни словом, ни тоном не поколебал этой уверенности. А на банкете, улучив момент, сердито спросил Гизятуллова: "Почему не поставили в известность главк о предложении Фомина?" Сверкнув из-под очков прищуренными глазами, Гизятуллов пустил по круглому красному лицу почтительную лукавую улыбочку: "Сюрприз". - "Давайте впредь без сюрпризов", - сердито выговорил Румарчук и тут же, отворотясь, заговорил с Шориным.
В тот же вечер по областному радио передали репортаж о торжествах в Турмагане, вмонтировав в него целиком речь Фомина, которая и стала стержнем передачи. "Туровская правда" посвятила передовицу обязательству Фомина. Всесоюзное радио, центральное телевидение, "Правда" и "Советская Россия" разнесли весть о почине бурового мастера по всей стране. Опять пришла добрая, громкая слава к Фомину, и, подогретый ею, мастер помолодел, забыл о гипертонии и раскрутил в бригаде такой уплотненно стремительный ритм, что даже видавшие виды буровики покрякивали. Скоро идея семивахтовой бригады с двумя станками захватила всех, кто хоть чуточку был причастен к нефтяникам. Фомина осаждали желающие войти в три дополнительные вахты. И только начальник УБР Гизятуллов - молчал. Надо было до нового года сформировать и обкатать семивахтовку, приноровиться к работе на двух станках, но без приказа начальника УБР бригаду не увеличишь, второй буровой станок не получишь, а приказа все не было и не было. Потеряв терпение, Фомин примчался к Гизятуллову.
- Чего тянешь с семивахтовкой, Рафкат Шакирьянович?
- Э! Зачем спешить? Куда? Все будет. Хочешь революцию, переворот, а ждать не умеешь…
Будто уличенный в чем-то предосудительном, Фомин сконфуженно потупился.
- Садись, Вавилыч, - пригласил Гизятуллов. - Откуда людей берешь в дополнительные вахты? Список есть?
Фомин выложил список.
- Хорошие буровики. Таких орлов в одну упряжку - гору сдвинут. На каком кусту будешь второй станок ставить?..
И начался неторопливый разговор о будущем первой семивахтовой бригады. По тому как выспрашивал и спорил Гизятуллов, оперируя готовыми цифрами, мастер понял: начальник УБР не забыл о нашумевшем обязательстве. И все-таки этот разговор не столько порадовал, сколько почему-то насторожил Фомина. Он и сам не смог бы объяснить - чем именно? И не забыл Гизятуллов, и все взвесил, обдумал, "лишний" буровой станок изыскал, разумную систему оплаты при семи вахтах предложил и даже приказ заготовил, а Фомину все время казалось, что начальник старается не глядеть в глаза, щурится без причины, что-то недоговаривает, чему-то скрытно улыбается, словом, не таков, каким хотел его видеть сейчас Фомин. Из-за этого вспомнилось недавнее награждение, шевельнулась обида: "Его работа", - и вовсе уже некстати пришла вдруг на память единственная настоящая стычка с Гизятулловым…
Это произошло на буровой Фомина. Холод тогда стоял собачий. Мороз тискал, когтил и грыз все живое. Добела остудил металл, и тот "кусался" даже сквозь рукавицу. Скованные морозом, механизмы и двигатели работали вполсилы. В жестком куржаке и бахроме сосулек сорокаметровая буровая вышка походила на ледовую пирамиду. То и дело повисали над головами пудовые сосульки, и тогда все кидались "стряхивать" их, иначе какая работа? Днем и ночью сдалбливали, отпаривали кипятком лед с рабочей площадки, с трапа. Обрызганные водой и глинистым раствором, брезентовки мгновенно превращались в панцири, звенели и с хрустом ломались, будто металлические. Вода, металл, стужа - никудышное соседство, в их окружении не разбежишься, не показакуешь, дай бог аварии избежать, миновать травмы. На бахилах намерзали ледовые подметки, в такой обуви - тяжелой и неуклюжей, как водолазные ботинки - ноги все время мерзли. Болезненно ныли, горели исхлестанные ледяным ветром лица. То и дело приходилось сдирать сосульки с ресниц, убирать из-под носа. А буровая дышала, как лошадь с возом на крутом и длинном подъеме: того гляди остановится, уступит скользящей под уклон телеге. Тут уже не зевай, гляди да поглядывай, шевелись да поворачивайся. То смазка на трубах застыла, то в манифольшлангах или желобах прихватило глинистый раствор. А замешкался со спуском или подъемом инструмента, и вот тебе катастрофа - прихват.
В такие холода буровики как наэлектризованные, тронь ненароком - и если уж не короткое замыкание, то жаркая искра непременно проскочит. Перемерзшие, измотанные схваткой с морозом, издерганные постоянным ожиданием беды, рабочие старались без крайней нужды не задевать друг друга, объяснялись коротко, безмолвно повинуясь жесту, взгляду мастера, который как начались холода, так и не уезжал с буровой, ночуя в своей конторке. Разделив с Данилой Жохом сутки пополам, они поочередно блюли порядок на буровой, чутко и неусыпно следя за работой машин и людей, то подменяя бурильщика, то поспевая на помощь запарившимся дизелистам или помбурам. Даже поварихи, по шутливому замечанию Данилы Жоха, встали на ледовую вахту: круглые сутки дымила труба над вагончиком-столовой, в любое время можно было испить горячего чаю, съесть тарелку жаркого борща.
Где-то на исходе изнурительно долгой, тягостной недели единоборства со стужей свалился на буровую Гизятуллов. От мохнатой серебристо-черной ондатровой шапки до сверкающих ботинок Гизятуллов был какой-то нездешний - вычищенный, вылощенный, довольный и радужный - и этим сразу вызвал в душе усталого, замотанного, промерзшего Фомина не то чтобы ярость, а необъяснимую, глухую и саднящую неприязнь.
Неспешно протерев подкладкой перчатки запотевшие стекла очков, Гизятуллов аккуратно водрузил их на место и пошел с мастером на буровую.
Буровой называют не только саму вышку, с которой ведется бурение скважин, это целое хозяйство, где есть свой транспорт, склады, котельная, жилье, кухня и еще многое. Раскрасневшийся от холода, довольный и веселый Гизятуллов не просто обошел все это, но ко всему прикоснулся, всюду заглянул, перекинулся хоть фразой с каждым встречным рабочим, полистал вахтовый журнал, постоял у приборного щита. И только после этого неспешно прошел в конторку мастера.
Раздеваться он не стал. Расстегнул полы дубленки, снял шапку с перчатками. Постоял подле раскаленного самодельного электрокозла, подержал над ним зазябшие руки, небрежно подсел к столу, сказал негромко:
- Чайку бы сейчас горяченького. Стакашек, - и, смачно причмокнув, облизал красные полные губы.
- Айда в столовку, - охотно откликнулся Фомин. - Там завсегда чаек. С пылу, с жару…
- В столовой какой разговор? - всплеснул руками Гизятуллов.