Когда убрали со стола, мы вскрыли наши печенья-гаданья и стали изучать их с дурашливой серьезностью. Как ни странно, свое предсказанье я помню, будто держу бумажку в руках. В нем говорилось: "Солнце - прошлое, Земля - настоящее, Луна - будущее". Как потом оказалось, мне пришлось еще раз столкнуться с этой загадочной фразой, и, оглядываясь назад, я подумал, что, случайно получив ее в "Храме луны", встретился с не понятым мною предостережением. Еще не зная зачем, я сунул маленькую записку в бумажник и проносил там последующие девять месяцев, а наткнулся на нее, когда уже совершенно о ней позабыл.
На следующее утро я начал искать работу. В тот день ничего не выгорело, и следующий был таким же бесплодным. Сообразив, что газетные объявления мне не помогут, я решил отправиться в свой университет и попытать счастья в студенческом бюро по трудоустройству. Как выпускник я имел право на такую услугу, к тому же бюро привлекло меня тем, что за нее не надо было платить. Через десять минут я заметил ответ на свой запрос - он был отпечатан на библиотечной карточке и прикреплен в нижнем углу доски объявлений. Написано там было следующее: "Пожилой джентльмен-инвалид ищет молодого человека на роль компаньона. Обязанности: ежедневные прогулки и несложная секретарская работа. Пятьдесят долларов в неделю плюс проживание и пансион". Последнее меня сразу привлекло. Я смогу не только самостоятельно зарабатывать, но и уйду, наконец, из квартиры Циммера. Больше того, я переберусь на угол Уэст-энд Авеню и 84-й улицы, то есть буду гораздо ближе к Китти. Получалось просто превосходно, пускай сама по себе работа не ахти что, о ней длинных писем домой не напишешь. Тем более удачно, потому что дома у меня не было.
Я сразу же договорился о собеседовании со своим "работодателем", боясь, как бы у меня не перехватили вакансию. Через два часа я уже сидел в гостиной пожилого джентльмена, а в восемь вечера того же дня он позвонил мне и сказал, что согласен. При этом он старался показать, что ему нелегко было принять решение, поскольку он выбирал из многих других достойных кандидатов. Полагаю, что если бы я знал тогда, что он лжет, это вряд ли бы что-либо изменило, но, возможно, я лучше бы представлял себе, на что иду. На самом деле других кандидатов не существовало. Я единственный заинтересовался такой работой.
4
Когда я впервые взглянул на Томаса Эффинга, он показался мне невероятно тщедушным существом - кожа да кости и немощная плоть. Он сидел в инвалидном кресле, укутанный одеялами, и весь как-то клонился на сторону словно крохотная подстреленная птаха. Ему было восемьдесят шесть, но выглядел он старше, лет на сто или даже больше, если такое возможно, в общем, на запредельный возраст. Подобно сфинксу, он был олицетворением отстраненности, отгороженности от мира. Шишковатые с желтыми пигментными пятнами руки крепко впивались в подлокотники кресла, лишь изредка перемещаясь и немного вздрагивая. И в этом движении был единственный признак сознательной жизни. Эффингу нельзя было даже посмотреть в глаза, потому что он был слеп - или притворялся, что слеп, - во всяком случае, в тот день, когда я пришел на собеседование, мягкая черная повязка наподобие очков скрывала его глаза. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что не случайно эта встреча произошла именно первого ноября. Первого ноября, в День поминовения, когда чтят память безвестных святых и мучеников.
Дверь мне открыла женщина, полная, приземистая, неопределенного среднего возраста, в просторном домашнем платье в розовый и зеленый цветочек. Убедившись, что я тот самый мистер Фогг, который приглашен на собеседование в час дня, она протянула мне руку и представилась: Рита Юм, сиделка и экономка мистера Эффинга, работает у него уже девять лет. Говоря все это, она внимательно рассматривала меня, ну просто изучала с нескрываемым любопытством, как женщина, впервые увидевшая своего возможного мужа по переписке. Тем не менее в ее взгляде было что-то такое открытое и дружелюбное, что я даже не обиделся. Трудно было не поддаться обаянию этой женщины с широким, пухлым, но приятным лицом, мощными плечами и огромными грудями, такими огромными, что казалось, они вылеплены из гипса. Широко переваливаясь с ноги на ногу, она понесла груз своего тела, сопровождая свое шествие по коридору в гостиную шумным свистящим дыханием.
Квартира Эффинга была огромной, как и большинство других на Уэст-Сайд, с длинными коридорами, раздвижными дубовыми перегородками и богатой лепниной на стенах. Во всем чувствовалась избыточность викторианского стиля, и я с трудом осваивался в скоплении множества предметов вокруг себя: книги, картины, журнальные столики, мозаика ковров, дикая смесь мебели темного дерева. Не доходя до гостиной, миссис Юм тронула меня за плечо и прошептала прямо в ухо: "Не смущайтесь, если он вдруг станет вести себя немножко странно. С ним такое нередко случается, но это ничего. Ему тяжело пришлось последние три недели. Тот, кто ухаживал за ним целых тридцать лет, умер недавно, в сентябре, и ему нелегко с этим свыкнуться". Я понял, что эта женщина - мой союзник, и это немного укрепило мой дух в ожидании возможных странностей.
Гостиная оказалась невероятно просторной, окна выходили на Гудзон и Нью-Джерси на том берегу. Эффинг сидел посреди комнаты в инвалидном кресле, расположенном между диваном и низеньким столиком. Возможно, мое первое впечатление о нем было подпорчено тем, что он ничего не сказал, когда мы вошли. Миссис Юм объявила, что я пришел, что "мистер Фогг явился на собеседование", но он не ответил ей ни слова, даже бровью не повел. Он был удивительно неподвижен, так, что я сначала даже подумал, не умер ли он. Миссис Юм, однако, просто улыбнулась мне и жестом пригласила сесть на диван. Потом она ушла, и я остался наедине с Эффингом в ожидании, когда же он наконец заговорит.
Ждать пришлось долго, но все же наступил момент, когда его голос прозвучал, и прозвучал поразительно громко. Трудно было представить, что из такого тщедушного тела может исходить столь могучий звук. Слова вырывались из его глотки с яростной силой, и тут же стало казаться, что включили радио, сразу попав на далекую мощную волну, как это иногда бывает где-нибудь среди ночи. Совершенно неожиданный эффект. Случайная волна словно доносила до меня это скрипучее карканье с тысячемильного расстояния, и его громкость резала мне слух. На какой-то момент я абсолютно искренне заподозрил, не прячется ли где-нибудь в комнате чревовещатель.
- Эм-метт Ф-фогг, - произнес старик, с презрением словно бы выплевывая слова. - Это что еще за девчоночье имя?
- Эм Эс Фогг, - поправил я. - "М" - Марко, "С" - Стенли.
- Так ничуть не лучше. Если хочешь знать, даже хуже. Что ты собираешься с этим делать?
- Ничего не собираюсь делать. Мы с моим именем многое испытали, и я стал с годами даже гордиться им.
Эффинг хмыкнул в ответ так, словно этим обидным смешком закрыл сию тему раз и навсегда. Потом, моментально изменившись, резко выпрямился в кресле. Это был уже не полутруп, затерянный в сумерках своих воспоминаний, - он обратился в живую плоть, весь был внимание, маленький комок воскресшей кипучей энергии. Как я со временем понял, это-то и был настоящий Эффинг, если только к его описанию подходит слово "настоящий": слишком многое в его поведении было построено на притворстве и обмане, так что было почти невозможно угадать, когда он говорит правду, а когда нет. Он обожал дурачить окружающих своими внезапными затеями и экспромтами, а больше всего любил изображать мертвеца.
Эффинг наклонился вперед, словно желая сказать, что вот теперь-то настоящее собеседование и начинается. Несмотря на черную повязку на глазах, он будто прошил меня взглядом.
- Скажи-ка, мистер Фогг, - начал он, - ты человек с воображением?
- Думаю, что да, но в последнее время стал в этом сомневаться.
- Когда ты перед собой что-нибудь видишь, можешь определить, что это?
- Да, гораздо чаще да, чем нет. Но порой это бывает нелегко.
- Например?
- Например, иногда мне трудно бывает отличить мужчин от женщин на улице. Сейчас столько людей ходят с длинными волосами, что на первый взгляд не всегда разберешь, кто перед тобой. Особенно если видишь женоподобного мужчину или мужеподобную женщину. Можно запутаться, отличительные черты смазаны.
- А когда ты смотришь на меня, какие слова нашлись бы у тебя, чтобы определить это зрелище?
- Допустим, перед мной человек в кресле-каталке.
- Старый человек? - Да.
- Очень старый человек?
- Да. Очень старый.
- А ты заметил во мне что-нибудь особенное?
- Черную повязку у вас на глазах. И что, видимо, у вас парализованы ноги.
- Да-да, мои недостатки. Они так и бросаются тебе в глаза, а?
- Ну, можно сказать и так.
- И какие выводы ты сделал насчет повязки?
- Никаких определенных. Сначала я подумал, что вы не видите, но такой вывод меня не удовлетворил. Если человек слепой, то зачем ему подчеркивать то, что он слепой? В этом нет смысла. Тогда мне пришло в голову другое объяснение. Возможно, повязка закрывает нечто более ужасное, чем слепота. Например, какое-нибудь увечье. Или, возможно, вам совсем недавно делали операцию на глазах и вы носите повязку по медицинским предписаниям. С другой стороны, ваша слепота может быть неполной и яркий свет раздражает вас. А может, вам просто нравится носить повязку ради нее самой, поскольку вы считаете, что в ней есть нечто привлекательное. На ваш вопрос можно найти бесконечное множество ответов. Мне трудно сразу ответить правильно. Если уж на то пошло, я наверняка знаю только то, что у вас на глазах черная повязка. Я могу утверждать, что она есть, но не знаю, для какой цели.
- Иными словами, ты ничего не станешь принимать на веру?
- Это было бы неосторожно. Часто случается, что кажущееся является не тем, чем кажется, и можно впасть в опасное заблуждение, если поспешить с выводами.
- Ну, а как насчет моих ног?
- Ну, этот вопрос, по-моему, несколько проще. Судя по тому, как они выглядят под одеялом, можно заключить, что они атрофированы, а это, в свою очередь, может говорить о том, что ноги не работают уже много лет. Если все это так, то логично предположить, что вы не можете ходить.
- Старый человек, который не может видеть и не может ходить. И что об этом ты думаешь?
- Я бы сказал, что это человек, более зависимый от других, чем ему бы этого хотелось.
Эффинг хмыкнул, откинулся на спинку кресла и запрокинул голову к потолку. Десять-пятнадцать секунд мы оба молчали.
- Какой у тебя голос, молодой человек? - спросил Эффинг наконец.
- Не знаю. Я его не слышу, когда говорю. Несколько раз я записывался на магнитофон и прослушивал себя, и тогда мне казалось, что голос у меня ужасный. Но, видимо, все так поначалу думают.
- А может он пройти большую дистанцию?
- Дистанцию?
- Может ли он звучать длительное время? Можешь ли ты проговорить часа три подряд и не охрипнугь? Сможешь ли сидеть и читать мне весь день, а потом нормально разговаривать? Вот что такое дистанция.
- Думаю, что это я смогу.
- Как ты сам заметил, я потерял способность видеть. Мое общение с тобой будет состоять лишь из слов, и если твой голос не сможет звучать долго, то на черта ты мне будешь нужен.
- Понятно.
Эффинг снова подался вперед и сделал театральную паузу:
- Ты боишься меня, а?
- Нет, вообще-то.
- А надо бы. Если я решу все-таки нанять тебя, ты непременно узнаешь, что такое страх, уж это точно. Пусть я не могу видеть и ходить, но у меня есть способности, мощь, какой нет почти ни у кого.
- Какая же?
- Мощь разума. Сила воли, которая может заставить физический мир принять любые формы.
- Телекинез?
- Называй это как хочешь. Помнишь, как повсюду вырубилось электричество несколько лет назад?
- Осенью 1965 года?
- Именно. Это я его вырубил. Незадолго до того я потерял зрение, и вот однажды сидел один в этой комнате и проклинал свою злосчастную судьбу. Примерно в пять часов я сказал себе: хочу, чтобы весь мир оказался в такой же тьме, как и я. Не прошло и часа, как весь город остался без света.
- Это могло быть просто совпадением.
- Совпадений не бывает. Это слово произносят лишь невежественные люди. Все в мире основано на законах электричества, и в живом, и в неживом. Даже идеи возникают посредством электрических разрядов. Если разряды достаточно мощны, то человек может мир перевернуть. Запомни это.
- Запомню.
- А ты, Марко Стэнли Фогг, какими возможностями обладаешь ты?
- Насколько я знаю, никакими. У меня обычные человеческие возможности, не более. Я могу есть и спать. Ходить из одного места в другое. Чувствовать боль. Иногда могу даже думать.
- А вести людей за собой? Есть это в тебе?
- Вряд ли. Не думаю, что смог бы заставить кого-либо что-либо сделать.
- Тогда ты жертва. Или то, или это. Или ты действуешь по своей воле, или тебя заставляют действовать.
- Мы все жертвы в определенном смысле, мистер Эффинг. Даже в том смысле, что живем.
- Ты уверен, что живешь? А вдруг ты это себе только воображаешь?
- Все может быть. Возможно, что мы с вами лишь плоды фантазий, а на самом деле нас здесь нет. Что ж, я ничего против такого предложения не имею.
- А ты умеешь держать язык за зубами?
- Если нужно, наверное, справлюсь, как любой другой.
- Какой это любой?
- Любой другой. Так говорят. Я могу разговаривать или молчать, в зависимости от ситуации.
- Если я тебя найму, Фогг, ты, скорее всего, возненавидишь меня. Но только знай, что мои придирки пойдут тебе на пользу. Во всем, что я делаю, есть скрытый смысл, и не тебе о нем судить.
- Постараюсь учесть.
- Хорошо. А теперь подойди-ка сюда, дай я пощупаю твои мускулы. Мне не нужен какой-нибудь слабак, который не сможет возить меня на прогулки по улицам, верно? Если у тебя слабые руки, то на черта ты мне нужен.
В тот же вечер у нас с Циммером был прощальный ужин, а наутро я сложил в рюкзак свои немногочисленные вещички и отправился в центр Нью-Йорка, во владения Эффинга. Так уж судьбе было угодно - целых тринадцать лет с того времени мы с Циммером не виделись. Обстоятельства разлучили нас, и когда наконец я неожиданно столкнулся с ним весной 1982 года на пересечении Вэрик-Стрит и Уэст-Бродвея на Манхэттене, то не сразу узнал его - так сильно он переменился. Циммер поправился фунтов на тридцать, он шел с женой и двумя маленькими сыновьями. Бросилось в глаза, насколько заурядно он выглядит: намечающееся брюшко, редеющие волосы - признак перехода в средний возраст. - умиротворенное, отрешенное лицо приличного семьянина. Мы шли в разных направлениях и уже почти разминулись, как вдруг он окликнул меня по имени.
Может, для других неожиданная встреча с кем-то, кого ты знал в прошлом, и в порядке вещей, но во мне случайное столкновение с Циммером всколыхнуло все забытые впечатления юности. Мне даже не так уж важно было узнать, что он преподает в университете где-то в Калифорнии, что опубликована его монография на четырехстах страницах о французском кино, что он не написал ни одного стихотворения за последние десять с лишним лет. Для меня важно было просто увидеть его. Мы остановились на углу и минут двадцать говорили, вспоминая былые дни, а потом он со своим семейством поспешил туда, куда они направлялись. С тех пор я не видел его и не слышал о нем, но, скорее всего, мысль написать эту книгу впервые пришла ко мне именно тогда, после той нашей встречи четыре года назад, именно в тот момент, когда Циммер смешался с толпой и скрылся из виду.
Когда я прибыл в квартиру Эффинга, миссис Юм усадила меня на кухне и угостила чашечкой кофе. У мистера Эффинга сейчас небольшой утренний отдых, объяснила она, и до десяти часов он будет спать. А пока что она рассказала мне о моих новых обязанностях, о том, когда здесь принято завтракать и обедать, сколько времени я должен ежедневно проводить с Эффингом, и так далее. Как она выразилась, она обеспечивает Эффингу "телесный комфорт": одевает, помогает вставать утром и укладывает спать вечером, бреет и водит в туалет. Что же касается меня, то моя работа будет более сложной и менее определенной. Меня наняли не совсем как друга-компаньона, но все-таки как кого-то в этом роде: неравнодушного служащего, готового избавить его от монотонного одиночества.
- Видит Бог, ему недолго осталось, - сказала миссис Юм. - По крайней мере мы должны сделать так, чтобы в последние дни он не чувствовал себя совсем несчастным.
Я ответил, что понял.
- Ему будет веселее, если рядом будет кто-то молодой, - продолжала она. - Да и мне тоже.
- А я просто очень рад, что у меня теперь есть работа.
- Ему вчера понравилось, как вы говорили. Он сказал, что вы хорошо отвечали на его вопросы.
- Вообще-то я, по правде говоря, и не знал, что ответить. Иногда его нелегко было понять.
- Еще бы. В его голове всегда что-то этакое варится. Он слегка не в себе, но маразматиком его не назовешь.
- Уж это точно, ему палец в рот не клади. Похоже, я у него буду ходить на задних лапках.
- Он сказал мне, что у вас приятный голос. Это очень неплохо для начала, поверьте.
- Удивительно. Не могу себе представить, чтобы он употребил слово "приятный".
- Может, он и не говорил именно этого слова, но ясно имел это в виду. Сказал, что ваш голос напоминает ему голос какого-то знакомого.
- Надеюсь, хорошего знакомого.
- Насчет этого он мне не сказал. Тут одна из его особенностей: мистер Томас никогда не скажет тебе того, чего не хотел бы. Скоро вы сами увидите.
Моя комната находилась в конце длинного коридора. Она была маленькой и скромной, с одним окном, выходящим на переулок, - нечто вроде монашеской кельи. Такая аскетичность была мне хорошо знакома, и я быстро свыкся со спартанской обстановкой: старая железная кровать с вертикальными стойками по углам, комод и книжный шкаф во всю стену, заполненный в основном книгами на французском и русском. Была здесь и большая гравюра в черной полированной раме, изображавшая сцену из мифологии: много человеческих фигур и нагромождение архитектурных деталей. Как оказалось, это была черно-белая копия одного из живописных панно Томаса Коула из серии "Летопись Великой страны", наглядной саги о расцвете и упадке культуры в Новом Свете. Но это я узнал уже позже. А в первый день я просто достал из рюкзака свои вещи, которые аккуратненько уложил в один верхний ящик комода. Со мной была всего одна книга, "Размышления" Паскаля в бумажной обложке, - ее вручил мне Циммер как прощальный подарок. Я устроил ее временно в изголовье, на подушке, и окинул взглядом свое новое жилье. Без излишеств, зато свое. После многих месяцев неопределенности мне было приятно даже просто стоять в этих четырех стенах и знать, что в мире есть место, которое я могу назвать своим.