На кровати молодая девушка, обнаженная, лет пятнадцати, руки связаны над головой, ноги широко раздвинуты и привязаны к спинке. Она лежит на чем-то, похожем на газеты, фильм черно-белый, пленка поцарапана, трудно сказать, на чем она лежит, но, похоже, на газетах. Камера быстро показывает молодого, худого, обнаженного, испуганного мальчика лет шестнадцати-семнадцати, которого вталкивает в комнату здоровый черный чувак, тоже голый, с большой эрекцией. Мальчик неприятно долго с ужасом смотрит в камеру. Черный связывает мальчика на полу, меня удивляет, почему на заднем плане, в углу комнаты, бензопила, потом у него с ним секс, потом с девушкой, он уходит из кадра. Вернувшись обратно, черный приносит коробку, напоминающую ящик для инструментов, на секунду я в замешательстве, Блер выходит из комнаты. Он вынимает оттуда пешню для льда, что-то похожее на проволочную вешалку, коробку гвоздей, тонкий, длинный нож, подходит к девушке. Дэниел улыбается и пихает меня в ребро. Я быстро ухожу, когда черный пытается вдавить гвоздь в девичью шею.
Я на солнце, закуриваю сигарету, пытаюсь успокоиться. Кто-то прибавляет звук, я сажусь на лужайке, слышен шум волн, крики чаек, гудение телефонных проводов; чувствую кожей солнечные лучи, слушаю шелест деревьев под теплым ветром, крики молоденькой девушки, доносящиеся из телевизора в главной спальне. Минут тридцать – сорок спустя выходит Трент, крики парня и девушки прекратились, я замечаю, что у него стоит. Поправив ширинку, он садится рядом.
– Чувак заплатил за фильм пятнадцать штук. Двое ребят, игравших в "Пэкмена", выходят на улицу с бокалами в руках, один говорит Тренту, что кино ненастоящее, хотя сцена с бензопилой сильная.
– Могу спорить, что настоящее, – отвечает Трент, защищаясь.
Я вновь сажусь в кресло и смотрю, как Блер ходит по пляжу.
– Мне тоже кажется, что настоящее, – говорит другой парень, опускаясь в джакузи. – Должно быть.
– Да? – спрашивает Трент с надеждой.
– Я имею в виду, как можно подделать кастрацию? Чуваку очень медленно отрезали яйца. Это нельзя подделать, – говорит парень.
Трент задумчиво кивает, выходит Дэниел, улыбаясь, с красным лицом, я по-прежнему сижу на солнце.
* * *
В этот день приехал Вест, один из личных секретарей деда. Он был сгорблен, с галстуком-шнурком, в куртке с эмблемой одной из гостиниц деда на спине, пахнущий лакричной жвачкой "Бичнат". Он говорил о жаре, о перелете. Вместе с ним приехал Вильсон, еще один из советников деда, носивший красную бейсбольную кепку, захвативший вырезки о погоде в Неваде за последние два месяца. Люди сидели, разговаривали о бейсболе, пили пиво, бабушка сидела с ними, блузка ее вяло висит на хрупком теле, желто-голубая косынка была туго повязана на шею.
* * *
Мы с Трентом стоим где-то в Уэствуде, он рассказывает, как вернулся чувак из Аспена и выкинул всех из дома в Малибу, поэтому Трент собирается пожить с кем-то парочку дней в Долине, а потом едет в Нью-Йорк на съемки.
На мой вопрос, какие съемки, он лишь пожимает плечами и говорит: "Съемки, чувак, съемки". Говорит, что на самом деле хочет обратно в Малибу, ему не хватает пляжа. Потом спрашивает, не хочу ли я кокаину. Говорю, что хочу, но не сейчас. Грубо взяв меня за руку, Трент спрашивает:
– Почему нет?
– Ну ладно, Трент, – говорю я. – У меня нос болит.
– Ничего. Это тебе поможет. Давай поднимемся наверх в "Гамбургер-Гамлете".
Я смотрю на Трента.
Трент смотрит на меня.
Это занимает всего пять минут, мы спускаемся обратно на улицу, существенно лучше мне не стало. Трент говорит, что ему лучше, и хочет зайти в пассаж на другой стороне улицы. Он также говорит, что Сильван, из Франции, передознулся в пятницу. Я говорю, что не знаю, кто такой Сильван. Трент пожимает плечами.
– Ты по вене-то пускал? – спрашивает он.
– По вене?
– Да.
– Нет.
– Ну-ну, – зловеще говорит он.
Когда мы садимся в его машину, "феррари" какого-то друга, у меня идет носом кровь.
– Я тебе достану декадрону или келестону. Они помогают рассасываться закупоренным носовым проходам, – говорит он.
– А где ты их берешь? – спрашиваю я; мои пальцы и бумажная салфетка покрыты кровавыми соплями. – Где ты берешь это говно?
Следует долгая пауза, он заводит машину и говорит:
– Ты что, серьезно?
* * *
В этот день бабушке стало очень тохо. Она начала кашлять кровью. Она уже облысела и потеряла вес – рак поджелудочной железы. Позже, вечером, когда бабушка лежала в постели, остальные продолжали разговор, беседуя о Мексике, бое быков, плохих фильмах. Дед порезал палец, открывая пиво. Еду заказали из итальянского ресторана, ее доставил парень в джинсах с заплаткой, на которой было написано "Aerosmith Live". Бабушка спустилась в гостиную. Ей стаю немного лучше. Впрочем, она ничего не ела. Я сидел подле нее, дедушка показывал фокусы с двумя серебряными долларами.
– Ты их видела, бабуль? – спросил я, слишком робкий, чтобы взглянуть в увядшие глаза.
– Да. Я их видела, – сказала она и попыталась улыбнуться.
* * *
Я уже засыпаю, но без предупреждения приходит Алана, горничная впускает ее, она стучится в мою дверь, я, прежде чем открыть, долго выжидаю. Она входит заплаканная, садится на мою кровать, говорит что-то об аборте, начинает смеяться. Я не знаю, что сказать, как подойти к этому, говорю: "Прости". Она встает, подходит к окну.
– Простить? – спрашивает она. – За что? – Закуривает сигарету, но не может курить, откладывает ее.
– Не знаю.
– Ой, Клей… – Она смеется, смотрит в окно, минуту кажется, что она сейчас расплачется.
Я стою возле двери, смотрю на плакат с Элвисом Костелло, на его глаза, глядящие на нее, глядящие на нас, я пытаюсь избавить ее от этого, зову подойти и сесть рядом, она думает, я хочу обнять ее или типа того, подходит, обхватывает меня за спину и говорит что-то вроде:
– Я думаю, мы все утратили какое-то чувство.
– Он был от Джулиана? – спрашиваю я, напрягаясь.
– Джулиана? Нет. Не от Джулиана, – говорит она. – Ты его не знаешь.
Она засыпает, я иду вниз, на улицу, сажусь возле джакузи, глядя на освещенную воду; над ней, согревая меня, курится пар.
Поднявшись от бассейна перед рассветом, я иду обратно в комнату. Алана стоит возле окна, курит сигарету, смотрит на Долину. Она говорит, что ночью у нее сильно шла кровь, она чувствует слабость. Мы едем завтракать в Энчино, за завтраком она не снимает темных очков и пьет много апельсинового сока. Когда мы возвращаемся ко мне, она, выходя из машины, говорит:
– Спасибо тебе.
– За что? – спрашиваю я.
– Не знаю, – отвечает она спустя некоторое время.
Садится в свою машину и уезжает.
Когда я в своей уборной спускаю в унитазе воду, он забивается бумажными салфетками, кровь клубится в воде, я опускаю крышку, потому что ничего другого сделать не могу.
* * *
Позже я заезжаю к Дэниелу. Он сидит в своей комнате, играя в "Атари" на телевизоре. Он выглядит не очень хорошо, почти обгоревший, моложе, чем я помню его по Нью-Гэмпширу; когда я что-то говорю, он повторяет часть фразы, затем кивает. Я спрашиваю, получил ли он письмо из Кэмдена, запрос, какие курсы возьмет в следующем семестре, он вынимает из приставки кассету "Питфолл" и вставляет другую – "Мегамания". Без конца проводит рукою по губам; поняв, что он не ответит, я спрашиваю, чем он занимался.
– Занимался?
– Да.
– Тусовался.
– Тусовался где?
– Где? В округе. Передай мне тот косяк на столике.
Я передаю ему косяк и коробок спичек из "Рыжего". Закурив, он возобновляет игру в "Мегаманию". Передает косяк мне, я вновь раскуриваю его. Желтые штуки валятся вокруг человечка на экране. Дэниел начинает рассказывать о знакомой девушке. Он не называет ее имени.
– Она красивая, ей шестнадцать, она живет здесь, а иногда ездит в "Гей на запад!" на бульваре Уэстворд, где встречается со своим дилером. Семнадцатилетним чуваком из универа. И чувак весь день вмазывает ее героином… – Дэниел не успевает увернуться от одной падающей желтой штуки, та попадает в человечка, он растворяется на экране. Дэниел, вздохнув, продолжает: – Он накачивает ее кислотой, затем берет на вечер на холмы или в Колонию, затем… затем… – Дэниел замолкает.
– Что затем? – спрашиваю я, передавая ему косяк.
– Затем ее отодрала вся компания,
– А-а-а.
– Что скажешь?
– Да уж… не повезло.
– Хорошая идея для сценария? Пауза.
– Сценария?
– Да. Сценария.
– Я не знаю.
Он прекращает играть в "Мегаманию", вставляет следующую кассету – "Ослиного короля".
– Я думаю, что не поеду обратно в школу, – говорит он. – В Нью-Гэмпшир.
Через какое-то время я спрашиваю почему.
– Не знаю. – Он медлит, снова зажигает косяк. – Кажется, я там никогда и не был. – Пожимает плечами, затягивается косяком. – Похоже, что я вечно был здесь. – Передает мне.
Я качаю головой: нет.
– Так ты точно не едешь обратно?
– Я собираюсь писать сценарий, понимаешь?
– А что думают твои родители?
– Мои родители? Им все равно. А твоим?
– Ну они должны что-то думать.
– Они уехали на месяц на Барбадос, потом собираются… черт… не знаю… в Версаль? Не знаю. Им нет дела, – произносит он снова.
– По-моему, – говорю я, – лучше бы ты поехал обратно.
– Я правда не вижу смысла, – говорит Дэниел, не отрывая глаз от экрана, и я начинаю думать – а в чем смысл? Если бы мы знали.
Наконец Дэниел встает, выключает телевизор, смотрит в окно.
– Шизовый ветер сегодня. Довольно сильный.
– А как с Ванден? – спрашиваю я.
– С кем?
– С Ванден. Ну хорош, Дэниел. С Ванден.
– Она может не вернуться, – говорит он, опять садясь.
– А может и вернуться.
– А кто такая Ванден?
Я подхожу к окну, говорю, что уезжаю через пять дней. Возле бассейна лежат журналы, ветер треплет их, двигая к бортику бассейна. Один падает в воду. Дэниел молчит. Прежде чем уйти, я смотрю на него, закуривающего еще один косяк, на огонь, озаривший большой и указательный пальцы; почему-то мне становится легче.
* * *
Я в телефонной будке в Беверли-Хиллз.
– Алло, – отвечает мой психиатр.
– Привет. Это Клей.
– А, привет, Клей. Откуда ты?
– Из телефонной будки в Беверли-Хиллз.
– Ты сегодня придешь?
– Нет. Заминка.
– Понятно. А почему нет?
– Мне кажется, ты мне не очень помогаешь. Еще одна пауза.
– Правда, из-за этого?
– Что?
– Слушай, почему бы тебе…
– Кончай.
– Где ты в Беверли-Хиллз?
– Я думаю, мы больше не увидимся.
– Я думаю, что позвоню твоей матери.
– Давай. Мне все равно. Но я больше не прихожу, ладно?
– Ну, Клей. Я не знаю, что сказать. Понимаю, что было трудно. Послушай, парень, у нас у всех…
– Пошел ты на хуй.
* * *
В последний день Вест проснулся рано. Он был одет в ту же самую куртку, тот же галстук-шнурок; Вильсон носил ту же самую красную бейсбольную кепку. Вест предложил мне вторую подушечку жевательной резинки "Базука", сказав: "Подушка жвачки хуже, чем пачка", – и я взял две. Он спросил меня, все ли готовы, я ответил: "Не знаю". Заехала жена режиссера сообщить, что они улетают на уик-энд в Лас-Вегас. Бабушка приняла перкодан. В аэропорт мы ехали в "кадиллаке". Около полудня наконец пришлю время подниматься на борт самолета, покидать пустыню. В пустом зале ожидания все молчали, пока дед не обернулся, посмотрел на бабушку и сказал: "Ну что, жена, пойдем". Бабушка умерла два месяца спустя на большой высокой кровати в безлюдном госпитале на окраине пустыни.
После этого лета я вспоминал бабушку, и всегда по-разному. Я вспоминал, как играл с ней в карты, сидел на коленях в самолетах, как она медленно отвернулась от деда, когда на одном из своих вечеров в одной из своих гостиниц он попытался ее поцеловать. Я помню, как она, останавливаясь в отеле "Бель-Эр", давала мне розовые, зеленые мятные леденцы, а в "Ла Скала" поздно вечером потягивала красное вино, напевая себе под нос "Оп theSunnySideoftheStreet" .
* * *
Я замечаю, что стою возле ворот своей начальной школы. Я не помню, чтобы тут были трава и кусты, когда я ходил сюда; асфальт возле здания администрации также сменили трава и деревья; мертвые деревья, вяло нависавшие над забором возле будки охранника, уже не мертвые; автостоянка ровно покрыта новым черным асфальтом от края до края. Также не помню большого желтого знака "Проход запрещен. Охраняют сторожевые собаки", висящего у входных ворот, которые видны из моей машины, припаркованной на улице перед школой. Поскольку на сегодня занятия кончились, я решаю зайти.
Я иду к воротам, перед ними на секунду останавливаюсь, почти поворачиваю назад. Но не делаю этого. Я прохожу ворота, думая о том. что давно здесь не был. Вижу троих ребятишек, карабкающихся на турникеты возле входных ворот, замечаю двоих учителей, которые были у меня в первом или втором классе, но ничего им не говорю. Вместо этого смотрю в окно класса, где маленькая девочка рисует город. Слышно, как в соседнем классе репетирует кружок пения, разучивая песни, о существовании которых я давно забыл: "Паучок-невеличка", "Белая уточка".
Я часто проезжал мимо школы. Каждый раз, отвозя сестер в их школу, я подъезжал и к своей и видел, как малыши садятся по желтым автобусам или как веселятся перед занятиями учителя на автостоянке. Я не думаю, что кто-нибудь еще, ходивший в эту школу, заскакивал ее проведать или выходил из машины, проезжая мимо; никого из тех, что помнил, я не видел. Однажды я увидел стоящего возле забора подростка, с которым, может быть, ходил в первый класс, вцепившегося в решетку, взгляд устремлен вдаль, – и сказал себе, что парень, должно быть, живет неподалеку, что-нибудь в этом роде, поэтому он и стоит здесь один, как я.
Я сажусь на скамейку, закуриваю сигарету, замечаю два таксофона, вспоминаю, что раньше таксофонов не было. Несколько матерей забирают детей из школы, дети, заметив их, через двор несутся к ним в объятия, и вид детей, бегущих по асфальту, умиротворяет меня. Я обнаруживаю, что вхожу в старый одноэтажный дом, твердо уверенный, что здесь в третьем классе находилась моя классная комната.
Здание подготовлено к сносу. Рядом с заброшенным домом находится старый кафетерий, он пустой, и его тоже сносят. Краска на обоих зданиях поблекла, отваливается большими бледно-зелеными кусками.
Я иду к другому зданию, захожу в открытую дверь. На доске написано задание на дом; внимательно прочитав его, прохожу к шкафчикам, но не могу найти свой. Не могу вспомнить, который был мой. Иду в мужскую уборную, выдавливаю жидкого мыла. Подбираю в аудитории пожелтевший журнал, беру несколько нот на рояле. Я играл на рояле, этом же рояле, на рождественском вечере во втором классе; беру еще несколько аккордов того старого гимна, они звенят в пустой аудитории, отдаваясь эхом. Почему-то я пугаюсь и оставляю комнату. На улице двое ребят играют в гандбол. Игра, о существовании которой я забыл. Выхожу из школы не оборачиваясь, сажусь в машину и уезжаю.