Сергей что-то смущенно пробормотал, но от приглашения не отказался. Он еще не забыл своей вины, хотя Коравье никогда о ней не напоминал.
Пока варилась еда, Праву играл с подросшим Мироном. Мальчик быстро ползал по пологу.
– Чем ты его кормишь, Росмунта, что он у тебя такой толстый? – спросил Праву.
– Да он все ест, – ответила Росмунта, – что ни попадется ему, тащит в рот.
Росмунта на минуту перестала нарезать мясо и пристально поглядела на Праву.
– Тебе тоже пора иметь собственных детей, – просто сказала она.
Праву смутился и не нашелся, что ответить.
Но Росмунта больше не возвращалась к этому разговору, как человек, давший разумный совет, не нуждающийся в повторении.
После еды Праву и Коравье вышли прогуляться по стойбищу. На улице было оживленно: признак того, что люди живут сытно и имеют, таким образом, вдоволь счастья, нужного тундровому человеку.
Возле школы гостей окружили мужчины. Здесь был и Инэнли. Он держался свободно, настороженность исчезла, а ведь еще когда открывалась школа, Инэнли вел себя так, словно все время ждал какого-то подвоха…
Праву разговаривал со стариками, а Инэнли шептался о чем-то с Коравье.
– Надо спросить Праву, – сказал Коравье.
– Можно ли продать комбинату немного оленей, а вместо них купить разные вещи? – спросил Коравье.
– Почему же они спрашивают меня? – развел руками Праву. – Они сами хозяева стада. У кого вы спрашивали раньше?
– У Локэ, – сказал подошедший ближе Инэнли. – Он же был хозяином. А теперь не знаем, кто нам может разрешить.
– Вы пасете стадо, вы тратите на него свой труд – значит, оно принадлежит вам, – сказал Праву. – Сами и решайте, сколько и каких оленей хотите продать комбинату, а я помогу вам.
– Это хорошо! – обрадовался Инэнли. – Нам ведь столько нужно: одеть во все матерчатое школьников, да и самим неохота париться в школе в меховых кухлянках. А в деревянном доме не разденешься донага, как в яранге.
– Буду проезжать мимо комбината, договорюсь с ними, – пообещал Праву. – Думаю, что они не откажутся покупать у вас мясо.
13
Геллерштейн ворвался к Праву и взволнованно заходил по комнате. Время от времени он вскидывал голову, будто силился что-то разглядеть на потолке. Праву терпеливо подождал, пока завхоз успокоится, и осторожно осведомился:
– Что случилось?
– Нет, вы подумайте! – Геллерштейн наконец окончательно пришел в себя и, отдуваясь, тяжело уселся на стул. – Подумать только! Никогда не предполагал, что у нас появятся конкуренты! – сокрушенно сказал он. – И какие!
– Да что стряслось? Какие конкуренты?
– Комбинат отказывается в этом квартале увеличить закупки оленьего мяса. Нашли новых снабженцев, которые продают мясо по более низкой цене и даже будто бы лучшее, чем наше.
– Я же предупреждал, что вы продаете комбинату мясо по недопустимым ценам, пользуясь тем, что им больше негде его покупать, – мягко упрекнул Праву Геллерштейна. – Вот они и нашли других поставщиков. Нечего на них обижаться.
– Не было бы так обидно, если бы комбинат покупал мясо у колхоза! Но они ведут закупки у частного сектора!
– У какого частного сектора? – с невинным видом спросил Праву.
– У стойбища Локэ! Только я посмотрю, как комбинат будет с ними рассчитываться! – завхоз почему-то погрозил кулаком в окно и подошел вплотную к Праву. – Сознайтесь, что это дело ваших рук! Это вы впутали наивных людей в коммерческую сделку? Ведь некому больше надоумить их! Верно?.. Сознайтесь…
Праву за криком Геллерштейна не расслышал стука. Завхоз сам открыл дверь, впустил Елизавету Андреевну. Она была озабочена. Геллерштейн застыл около двери, как часовой, и по-прежнему тяжело дышал.
– Что же вы, Николай Павлович, натворили? – мягко заговорила Елизавета Андреевна. – Разве так можно поступать? – качая головой, она укоризненно смотрела на Праву.
Он спокойно ответил:
– Я, действительно, в этих вопросах полный невежда… Но, если честно признаться, меня радует это известие. Вы понимаете, что произошло с жителями стойбища Локэ? Они поняли, что не могут жить без Советской власти.
– Товарищ Праву, – уже официальным тоном перебила Елизавета Андреевна. – Простите меня, но вы наивный человек. Во-первых, кто разрешит комбинату делать закупки у никому неведомого стойбища, не обозначенного даже на географической карте? Куда перечислять деньги? У стойбища Локэ ведь нет счета в банке! Во-вторых, решение комбината может быть расценено как действие, подрывающее колхозную экономику Чукотки.
– Рабочие комбината жаловались, что наш колхоз продает мясо дорого, – заговорил Праву. – Об этом не раз указывали Геллерштейну, а он только и знает, что огрызается… Не знаю, в какой форме будут производиться расчеты между стойбищем Локэ и комбинатом, но вас это заставит крепко призадуматься о ценах на мясо.
– Вы кто – работник комбината или красной яранги колхоза? – холодно спросила Елизавета Андреевна.
– Ну хорошо, колхоза, – ответил Праву, ожидая, что последует дальше.
– Так вот, – продолжала Елизавета Андреевна, – вы должны заниматься красной ярангой, а не соваться не в свое дело.
– Понятно, – вздохнул Праву. – Но у меня есть конкретное предложение, как выйти из затруднительного положения, в которое я поставил вас, колхоз Торвагыргын, комбинат и стойбище Локэ.
– Да? Ну что ж, послушаем, – снисходительно кивнула головой Елизавета Андреевна.
– Принять в колхоз стойбище Локэ.
– Об этом еще рано говорить, – голос Елизаветы Андреевны звучал сухо. – Мы не можем разместить целое стойбище в нашем поселке. Кроме того, у нас и так не хватает знающих бригадиров.
– Они прекрасно обойдутся без бригадира. До сих пор отлично вели хозяйство и не жаловались, – возразил Праву. – Зачем им чужой человек? Они сами хорошо работают.
– Когда стойбище Локэ войдет в наш колхоз, мы должны будем обеспечить его тракторным домиком для пастухов, оборудованием, рацией, – терпеливо стала объяснять Елизавета Андреевна. – Наш колхоз по району выходит на первое место по механизации оленеводства, и вдруг мы возьмем к себе стадо, где пасут оленей по старинке… У нас нет ни одной яранги, а тут появится несколько десятков яранг… Поймите, мы только вырвались вперед – и вдруг такое… Не говоря уже о том, что резко повысится процент неграмотных.
Праву слушал Елизавету Андреевну, и недоумение, смешанное с обидой, переполняло его сердце. Ему было обидно, что он ошибся в человеке, которого считал образцом коммуниста для себя, было обидно за людей стойбища Локэ, ждущих, что их скоро примут в колхоз… Они продают оленей, чтобы купить ребятишкам-школьникам матерчатую одежду и самим приодеться – так им хочется хотя бы внешне не отличаться от колхозников Торвагыргына… А тут эти расчеты!
– Елизавета Андреевна, – сдерживая себя, сказал Праву. – Стойбище Локэ не чужое нам племя. Нашему колхозу партия поручила приобщить их к советской жизни. Люди сами к нам идут… Как же мы оттолкнем их, когда они надеются на нас и ждут помощи?
Елизавета Андреевна покачала головой:
– Эх, Праву, Праву! Молодой ты еще человек… Поруководить бы тебе с годик колхозом, тогда бы ты понял, почем фунт оленьего мяса… Ничего, не расстраивайся, съезди к ним и попроси воздержаться от сделки с комбинатом… Наворотил ты дел!
Перед тем как поехать в стойбище Локэ, Праву все же решил посоветоваться с Ринтытегином.
– Как же так, Ринтытег? Выходит, мы должны притормозить нарту, на которой едут к нам оленеводы Локэ? Ничего не могу понять… Растолкуй мне как партийный секретарь.
Ринтытегин поднял на Праву тяжелый взгляд.
– Не знаю, – произнес он. – Поверь мне, не знаю. Ничего не понимаю сам… Когда я услышал, что комбинат хочет купить мясо в стойбище, обрадовался. И за тебя тоже, что устроил такое… А вот послушал лично и Геллерштейна – заколебался… И они по-своему правы.
Ринтытегин умолк и вдруг накинулся на Праву:
– А что ты ко мне пришел?! И ты коммунист! Сильней меня во много раз – университет кончил! Не верю, что тебя только бесполезным знаниям учили!
Он отер со лба пот и уже тише заговорил:
– У меня ведь очень маленькое образование. Стыдно даже образованием-то называть… Вот так. Действуй с умом, как тебе велит партийная совесть…
В стойбище Локэ Праву прибыл к вечеру, когда занятия в школе уже закончились. Он прошел прямо в ярангу Коравье. Там обсуждали условия продажи мяса комбинату.
– Как было бы просто торговать, если бы наше стойбище было в колхозе, – сокрушенно говорил Рунмын.
– Многие не хотят получать деньги за оленье мясо, поэтому так долго не можем договориться, – объяснил Инэнли Праву.
– Даром, что ли, отдают мясо? – удивился Праву.
– Нет, – ответил Инэнли. – Хотят сразу получить за него материю, стеариновые свечи, электрические фонари, нитки, иглы, пилы, топоры и двадцать штук курительных трубок…
Коравье протянул листок, вырванный из ученической тетради.
– Вот сюда Росмунта записала все, что хотят получить жители стойбища за оленье мясо.
Росмунта от смущения закрылась рукавом: ведь это ее первая деловая запись. Вот когда пригодилось умение лучше всех выводить буквы на бумаге. Недаром Росмунту чаще других хвалил учитель.
Праву прочитал список. Хотя написанное Росмунтой не отличалось особой грамотностью, но оно выражало мечты людей стойбища Локэ. "Рунмын хочет приобрести такой приемник, как у Коравье", – было написано крупными буквами. "Старику Тынпытэгину ледяные глаза", – значилось ниже. Весь листок был заполнен пожеланиями пастухов и их семей…
– Ну, как написано? – с беспокойством за свой первый письменный труд спросила Росмунта. – Наверное, много ошибок?
– Нет, Росмунта, – серьезно ответил Праву. – Все правильно. Я уверен, что товары вы получите. Давайте завтра соберемся стойбищем и обсудим, как лучше все это сделать. Как ты думаешь, Коравье?
– Верно, поговори с нами, – ответил Коравье.
– Я хочу спросить их, хотят ли они вступить в колхоз, – сказал Праву. – Если они согласны, то многое можно сделать без труда…
– О! – сказал Коравье. – Они только об этом и говорят. Некоторые думают, что вы забыли про свое обещание. А другие подозревают, что колхозники не хотят принимать нас, потому что считают отсталыми, недостойными колхозной жизни… – Коравье опустил глаза и признался: – Я сам им так объяснял, что нашему стойбищу еще далеко до колхозной жизни… Много у нас неграмотных. Некоторые еще верят в шамана и мажут идолов жертвенной кровью. А совсем недавно старики устроили в стаде моление. Закололи важенку и разбрызгали кровь навстречу солнечным лучам…
– Конечно, – заговорил Праву, – для того чтобы быть настоящим колхозником, мало числиться в бригаде… Надо еще быть сознательным человеком. Но мне кажется, когда стойбище Локэ примут в колхоз, многие сами откажутся от отсталых обычаев. Почему они обращаются к кэле? Потому что не привыкли к доктору. Когда привыкнут лечиться по-новому, им не понадобится шаман.
– Может быть, и так, – уклончиво ответил Коравье.
– Завтра обо всем поговорим, – устало сказал Праву.
Праву действительно очень устал. Сомнения в правильности своих действий утомили его больше, чем длинный путь по тундре. Вначале, после разговора с Геллерштейном, Елизаветой Андреевной и Ринтытегином, он испугался. Но уже по дороге в стойбище понемногу стал успокаиваться. В самом деле, что плохого в том, что люди вступят в колхоз? Разве не к этому была направлена вся работа? Верно, что по плану вступление стойбища в колхоз должно произойти весной… Но если жизнь сильнее плана, как тут быть? Самое обидное, что Ринтытегин, всегда такой уверенный, похоже, растерялся…
Праву лежал в пологе яранги Коравье на раскладной кровати. Сами хозяева улеглись на полу. Они долго о чем-то шептались, видно, обсуждали будущие покупки.
Утром Коравье разбудил друга.
– Послушай, – сказал он.
Праву прислушался. За стенами яранги выла пурга. Громко хлопал рэтэм, посвистывал ветер, врывался в чоттагин и тыкался в оленьи шкуры полога.
– Мне кажется, что шумит мотор, – сказал Коравье.
Праву затаил дыхание и сквозь завывание ветра услышал шум, напоминающий тарахтение тракторного двигателя.
– Кто бы это мог быть в такую рань? – пожал плечами Праву и стал не спеша одеваться.
Росмунта уже поднялась и накачивала примус. Коравье вышел в чоттагин и вернулся с чайником, набитым мелкими кусками чистого прозрачного льда.
– Пришел трактор, – сообщил он. – Из Торвагыргына. Жена, приготовь побольше еды.
– Кто приехал? – спросил Праву.
– Кэлетэгин, – ответил Коравье.
В чоттагине послышались шаги, и Кэлетэгин несколько раз кашлянул, чтобы дать знать о своем приходе.
Тракторист вполз в полог, оставив ноги в чоттагине. Так удобнее ему и хозяевам. Ему – не надо раздеваться и вычищать снег из торбазов, а хозяевам в пологе просторнее, так как самая громоздкая часть человеческого тела лежит в чоттагине и никому не мешает.
Росмунта подала толченое мороженое мясо. Когда приступили к чаепитию, Кэлетэгин наконец сообщил:
– Товарищ Праву, я приехал за вами.
Праву недоуменно уставился на Кэлетэгина.
– Что там случилось?
– Не знаю, – тракторист пожал плечами, прихлебывая крепкий чай. – Сама Елизавета Андреевна послала меня. Велела привезти обязательно. Очень была сердита. Ходила разговаривать по радио с районом. Я не хотел ехать на ночь, но она так прикрикнула… Чуть не заблудился. Еще немного, и свалился бы в Гылмимыл…
– Ну что же, – сказал Праву. – Надо ехать.
– А как же мы? – встревожился Коравье. – Только стали надеяться на твою помощь, а ты уезжаешь.
– Так надо, – ответил Праву и, подумав, добавил: – Может быть, пойдет разговор о вашей торговле с комбинатом. Наверно, помогут.
Фары трактора вырывали только небольшой участок тундры впереди машины, а дальше вставала сплошная стена снега. В кабине было тепло. Трактор тарахтел в снежной полярной ночи, взбираясь на сугробы, скатываясь с них вниз, отчего сердце у Праву замирало и он с опаской поглядывал на руки Кэлетэгина, подрагивающие на головках рычагов.
Праву смотрел на два луча, уходящих в тундру от фар трактора, и думал о том времени, когда здесь появятся вездеходы, подобия легковых автомобилей, экономичные, обладающие высокой проходимостью. Надобность в таком транспорте в тундре велика. Сколько бы ни выстроили дорог, все же невозможно тянуть их к каждой оленеводческой бригаде, к каждому стойбищу, геологической партии… А вертолет пока обходится настолько дорого, что даже в богатом колхозе один его рейс – большой ущерб для кассы.
Когда миновали опасный участок дороги, проходящий невдалеке от горячих источников, Кэлетэгин облегченно вздохнул:
– Теперь отсюда прямая дорога!
Он откинулся на промасленное сиденье и закурил.
– Люблю технику! – сказал он. – Помню, приехал в школу учиться, в прибрежное село, и первое, что увидел, – игрушечный заводной автомобиль у русского мальчика. Так мне хотелось заполучить машину! Все же поменялся! На лук со стрелами – подарок деда. В первый же день я разобрал автомобиль до последнего винтика, чтобы поглядеть, что его движет изнутри. Получилась кучка деталей, которые я потом собрал. Честное слово! – воскликнул Кэлетэгин, словно боясь, что Праву ему не поверит. – Еще ни одной буквы не знал, а автомобиль собрал… Потом меня заинтересовало электричество. Несколько раз пережигал пробки в школе, пока меня крепко не наказали… Тогда я повадился ходить на полярную станцию, и там механик, вместо того чтобы драть меня за уши, объяснял что к чему. Хотя он не знал чукотского языка, а я русского, мы все равно понимали друг друга. Когда я кончил семилетку, он взял меня к себе учеником. На полярной станции я проработал больше года, а тут началось строительство порта. Там было столько машин, что не сравнить с двумя дизелями на радиостанции полярников. Я пошел на строительство. Хотел работать механиком, но пришлось начинать грузчиком. Через месяц я работал на транспорте, потом лебедчиком, собирался пойти учиться на крановщика, а тут объявили набор на курсы трактористов для чукотских колхозов. К тому времени меня уже стало тянуть обратно в тундру: очень уж давно не был дома. Я поступил на курсы. Торопились, наскоро учили… Вот почему я не смог починить трактор. Мы на курсах привыкли, что машины чинят в мастерской… Знаете, какая теперь у меня мечта?
– Какая? – спросил Праву.
– Стать капитаном большого парохода.
– Почему? – удивился Праву.
– Когда едешь по земле, зависишь от дороги, не можешь повернуть куда хочется…
– В таком случае тебе лучше стать летчиком, – за" метил Праву.
– Нет, летчиком не хочу. Боюсь высоты. Как в детстве упал с крыши яранги, с тех пор не могу даже со стула смотреть на землю – голова кружится. А вот пароход – это вещь! Громадина! Целое плавучее стойбище. Да что там стойбище – маленький город!
– Иди учиться, – сказал Праву. – У нас все дороги для жизни и ученья открыты, выбирай любую.
– Верно, что дороги открыты, – ответил Кэлетэгин. – Но некоторые забывают, что дороги-то открыты для всех, а топать по ним надо собственными ногами…
– Боишься? – с усмешкой спросил Праву.
– Не то что боюсь, – задумчиво ответил Кэлетэгин. – А ответственность большая. Может быть, на капитана и выучусь, у меня упорства хватит, но только сумею ли стать настоящим капитаном не только над пароходом, но и над людьми, которые будут вместе со мной работать… Вот в чем дело. – Кэлетэгин повернулся к Праву: – Понятно я говорю?
– Понятно, – ответил Праву, чувствуя, что слова Кэлетэгина взволновали его.
Не так уж трудно в наше время научиться любому делу, даже если оно требует солидной подготовки… Вот он, Праву, учился пять лет на историка, не зная, собственно, в чем будет заключаться его будущая работа. Когда выбирал факультет, особенно не задумывался об этом. Просто поддался давнему влечению. Еще со школьных лет любил историю.
Он смотрел на мозолистые, коричневые от машинного масла руки Кэлетэгина, уверенно лежащие на рычагах трактора, и испытывал зависть, сжимающую сердце, зависть к человеку, который нашел свое прочное место в жизни. Кэлетэгин молод, образован, он сознательно выбрал такое дело, которому отдается целиком, в котором полностью может проявить себя как человек. Ведь важно не чем занимается человек, а какой он в работе, сколько собственного сердца отдает другим людям.
– Послушай, Кэлетэгин; ты комсомолец?
– С четырнадцати лет, – гордо ответил тракторист.
– А в партию не собираешься?
– Ну как это я могу собираться? – смутился Кэлетэгин. – Не знаю, как другие, но я должен сначала почувствовать себя коммунистом, а потом уже подавать заявление…
Праву слушал Кэлетэгина и думал о том, как он, в сущности, мало знает своих земляков. Привык мерить их на один средний образец. Для такого безликого слушателя он и готовил свои беседы; наверно, оттого его и постигла неудача. Он со стыдом вспомнил свой разговор с Нутэвэнтином, который нуждался в простой поддержке.
Только теперь Праву с отчетливостью понял, что выбрал себе труднейшее дело, которому нигде специально не учат. Среди людей и для людей – вот повседневный труд партийного работника, пропагандиста. И если поставить себе целью служить людям, нужно хорошо знать их и дело их жизни…