– Обокрали! Вы слышите?! Меня обокрали! – взвизгнул он. – Как? Меня? Доктора философских наук! Лауреата международных премий!
Я тяжело поднялся с места. Хотя я и не был ни в чем виноват, все-таки чувствовал за собой повинность.
– Я же тебя предупреждал, Фил, – усмехнулся Ричард, – Будь осторожней. Так недолго и врагов нажить.
Но я, не слушая эту надоедливую птицу, подошел к профессору, и успокаивая его, как мог, подвел к нашему столику.
– Так вы говорите, профессор, там было много денег?
– Да копейки там были! Разве в этом дело! Меня посмели обокрасть какие-то бродяги.
– Смею заметить, в основном совершают кражи именно бродяги. Так что в этом нет ничего удивительного, – и Ричард поставил кружку пива перед носом профессора.
А тот, оглядев его, нахмурился.
– С кем имею честь… Ах, да! – и профессор расплылся в милой улыбке… – Наслышан, конечно… Знаменитая следственная группа из столицы сделала честь нашей забытой провинции. И профессор тут же повернулся ко мне. И сочувственно промямлил, – Не ожидал, не ожидал я от вашего друга, – и он чуть отодвинул от меня свой стул.
– М-да, – прогнусавил Ричард. – Замкнутые души, даже если они гениальны, частенько таят в себе странные наклонности, которые в один прекрасный день выливаются наружу. Что и случилось с великим фотографом Григом.
– Его вина еще не доказана, – я зло посмотрел в очкастые глаза Ричарда.
Но профессор и попугай проигнорировали мой вызов.
И уже, не обращая никакого внимания на мою скромную персону, принялись обсуждать, какие тайны могут скрываться за маской благополучия и незаурядного ума, и вначале даже не заметили, как за нашим столиком появился Славик Шепутинский с газетой в руках.
– А, Славик! – радостно прохрипел попугай, наконец-то обратив на него внимание.
– Да, – сказал Славик и почесал свои слипшиеся волосы.
– Ну, наконец-то свежие новости!
– Да.
– О Григе? – взволнованно спросил я.
– Да, – только и ответил Славик, не выпуская из рук газету.
– Покажи, Славик, – и не дожидаясь его великого слова, выхватил из рук газету и впился глазами в свежие новости.
А свежие новости были потрясающими! Впрочем, меня даже больше удивила манера изложения Славика Шепутинского. Это без сомнения была талантливая статья. Может, Славик и умел говорить всего два слова, но мысли его были достаточно насыщенными, полные экспрессии и бьющие до слез. Славик красочно описывал трагическую судьбу премиленькой девочки с огненно-рыжими волосами, которая радовалась жизни и любила жизнь. И эта жизнь так нелепо оборвалась по вине жестокого человека, которому она безвозмездно отдала свое сердце. Да уж, Григу теперь и вовсе худо придется. Теперь весь городок, нахлебавшись этой сентиментальной чуши, разрыдается, а потом встанет грудью против великого фотографа времени. Но в образ Мышки я все-таки верил, как бы сладенько Славик не описывал его. Я верил в ее белые сандалии, огненно-рыжие волосы, в ее скрипачку, на которой она не умела играть, в ее убогую каморку и белый-белый жасмин на подоконнике. Именно такой я себе ее и представлял. Но я все равно не мог поверить, что ее убил Григ.
– Григ ее не убивал! Слышишь, Славик?! Вся твоя слезливая статейка – чистая ложь! – и я стукнул кулаком по столу.
– Нет, – скромно ответил словоохотливый Славик.
И я, не выдержав, вскочил с места и бросился к стойке бара. Глебушка мне без лишних слов налил. Я, наконец успокоившись, лениво потягивая пиво, оглядел бар. И вдруг в центре зала обнаружил огромную, блестящую тяжеленную люстру, свисающую низко над полом. У меня она почему-то вызвала гнев. Причем здесь это страшилище! Они что – уже совсем чокнулись от перегара?
– Глебушка, – сквозь зубы процедил я. Весь мой облик излучал ярость. Глебушка испуганно захлопал ресницами. – Ну, скажи, мой славный милый приятель Глебушка, какой идиот повесил здесь это пышное чудовище? Какой кретин придумал, что ему здесь место блестеть? Да она на тонны три потянет. Вот сейчас возьмет и грохнется вдребезги.
Не успел я проронить последнее слово, как люстра неожиданно сорвалась с потолка и с грохотом повалилась на пол. Н Ее блестящие осколки салютом рассыпались по всей забегаловке. Все закричали, повскакивали с мест, яростно замахали кулаками на Глебушку.
А я почему-то страшно обрадовался.
– Ага! – закричал я. – Свершилось? Такой идиотизм не может долго торчать наверху! Правда, Глебушка?
И я с радостью в глазах повернулся к бармену. Но он моего счастья не разделил. На его лице застыл ужас и он шарахнулся от меня, как от привидения.
– Ах, Глебушка, – я погрозил ему пальцем, – ты все за старое. Я не провидец, честное слово. Просто я люблю справедливость.
И я, резко повернувшись, забросил руки в карманы своих пожеванных старых штанов и широким размашистым шагом направился к выходу, с удовольствием ступая на блестящие мелкие осколки.
Я бродил долго по городу, так и не зная, за что уцепиться в этой странной истории. Хмель постепенно проходил. Солнечные лучи все ярче светили, обжигая своим светом кожу. И, несмотря на неприятности, я все-таки любил это солнце и любил этот солнечный городок. Может быть, в своих снимках мне не удавалось передать самые сокровенные тайны природы и человека. Но мне доставляло удовольствие изображать мир таким, какой он есть.
Нет, мне доставляло удовольствие делать его лучше, Я видел эту жизнь только в солнечном свете. Я не мог уже не фотографировать эти каменные стены в освещении солнца, эти цветущие деревья, эти улыбавшиеся лица. Мне стало горько, что я никогда не смогу снимать огненно-рыжие волосы девушки по прозвищу Мышка.
Но я уже знал наверняка, что она водилась с самим солнцем. Ведь только оно могло подарить ей такой удивительный цвет волос, и я понимал, что эти фотографии были бы самыми удачными в моей жизни. Но глупо жалеть о том, чего никогда не было и никогда не будет. Надо благодарно принимать то, что есть. Я опрокинул голову и с благодарностью посмотрел в лицо солнца. И все-таки, кто ты, рыжеволосая Мышка, которую когда-то так любил мой единственный друг?
Я полез в карман за единственной фотографией, которую успел спрятать, чтобы еще раз взглянуть на безжизненное но ставшее мне дорогим, лицо. И, едва посмотрев на снимок, я чуть не вскрикнул. Этого не может быть! На снимке я не увидел мертвое тело Мышки. На снимке на меня смотрела живая, красивая до умопомрачения Ольга. Несмотря на испепеляющую жару, по моему телу пробежал неприятный холодок. Я рассеянно вертел фото в руках, щупал его, нюхал и даже умудрился попробовать. Но при этом детективные способности так у меня и не проявились. Это была Ольга. И никто другой.
Фотография была великолепна и вполне могла стать блестящей победой моего друга. Мысли мои посте. пенно приходили в порядок. Значит Григ не обманул. Значит он действительно встречался в тот день с Ольгой. Значит лгала она и вся эта мерзкая шайка. Значит это подтасовка фактов. И не более. Я, сунув фото в карман широких штанов, решительным шагом направился к зданию прокуратуры. Мне непременно нужно было встретиться с этим знаменитым адвокатом и желательно – наедине.
Возле тюрьмы я проболтался около часа, но безрезультатно. Туда меня не допускали обаятельные охранники. Была ли там Ольга, я сам толком не знал. Но сердце мое подсказывало, что я ее должен скоро увидеть. Я уселся на лавку и упрямо решил ждать.
– Выйди, Ольга, выйди, выйди, – бубнил я вслух, пытаясь таким образом вызвать ее появления, вспомнив, что в это утро мне как-то крупно везло с материализацией мысли. Но на сей раз мой внезапно открывшийся талант почему-то подвел. Но я решил не сдаваться.
И вдруг я увидел своих старых знакомых. Меня не замечая и что-то горячо обсуждая на ходу, размахивая руками, гордо шествовали по улице Глебушка, его однорукая подружка и профессор в беретике. Я неслыханно обрадовался их появлению.
– Глебушка!!! – заорал, что есть мочи, я и бросился ему навстречу. Он шарахнулся от меня и побежал. Но я был первоклассным чемпионом по бегу и одним прыжком достиг Глебушки и цепко схватил его за плечо.
– Глебушка, смотри! – и я кивнул на здание тюрьмы. – Сейчас вот в этих воротах покажется красивейшая женщина, черноволосая, чернобровая в длинном сером плаще…
Глебушка испуганно таращился, как баран на новые ворота, и ворота открылись, и появилась Ольга.
– Ага! – ликовал я. – Вот видишь, Глебушка! Я же говорил!
Но однорукая подружка Глебушки не разделила моей радости, тут же ухватилась за бармена и пискляво затараторила:
– Ты, Фил, эгоист. Глебушка нечего глазеть на этих крашеных девиц сомнительного поведения. Ты бы, Фил, лучше сказал, что наш ресторан завтра утром станет самым процветающим в городе.
А профессор при этом как-то неестественно кашлянул и промямлил:
– А мне, если можно, немного. Всего лишь малюсенькая поездочка на Кипр. На симпозиум. Это такая мелочь.
– На Кипр? – машинально переспросил я, не выпуская из поля зрения Ольгу. – На Кипре же уйма крокодилов. Они опасны!
И я, не слушая гневные выкрики и умоляющие просьбы в мой адрес, поспешил навстречу адвокату.
– А, Фил, – улыбнулась она мне ослепительной улыбкой и протянула руку. – Кого-то ждете? Надеюсь, не своего друга – это совершенно напрасно. Он гораздо лучше себя чувствует у нас, чем на свободе.
– Я жду вас, – я в ответ улыбнулся самой обаятельной на свете улыбкой. Мне она тоже, черт набери, нравилась, как и это чучело Ричард.
– Меня? – она расхохоталась, обнажив невероятно белые зубы. И встряхнула длинными черными волосами, на которых весело играли солнечные лучи. Я уже почему-то не сомневался, что именно она приложила руку к падению моего друга. Но зачем?
– Ольга, а у меня есть для вас небольшой, но приятный сюрприз. Кстати, смею заметить, что вы чертовски фотогеничны. Жаль, что вы так и не сумели открыть свое признание. Ваше признание – быть актрисой.
И я, медленно пошарив в кармане, выдерживая загадочную паузу, вытащил из широких штанов фотоснимок и, не глядя, протянул Ольге. Она взяла его из моих рук и, уже нахмурив свои густые угольные брови, произнесла:
– Что ж, Фил, спасибо за оказанную помощь, – не отрывая глаз от снимка, она крепко пожала мою руку. – Нам этой улики как раз и не хватало. Для полного раскрытия преступления.
Мой взгляд жадно впился в фото, и я покачнулся от неожиданности. На нем было изображено белое бескровное лицо мертвой Мышки. Ольгой там и не пахло.
– Но Ольга, – я запнулся, не зная, что сказать. – Это какой-то бред, только вы можете объяснить, но… Но всего час назад я собственными глазами видел вас на снимке. Клянусь… Всеми Богами, сколько их существует на свете! Поверьте! Я готов есть землю, только бы вы мне поверили, – я говорил взволнованно, запутанно, сам не полностью доверяя своим словам.
Чья-то холодная рука, мягко опустившаяся на мое плечо, заставила меня вздрогнуть и прервать свою сумбурную речь. Я резко оглянулся и, ничего не видев перед собой, посмотрел вниз. И только тогда заметил Брэма, на плече которого также восседал мой старинный приятель Ричард. От них страшно несло перегаром.
– Так что же, вы, насколько я понял, готовы есть землю? – и Брэм провел ладонью по своей абсолютно лысой голове. – М-да, симптомы, смев уверить вас, опасные.
– Говорил тебе, Фил, одно неосторожное слово – и пуля уже над головой. – Ричард хитро подмигнул мне из-под круглых очков.
– Грызть землю – это звериный инстинкт, – продолжал философствовать Брэм. – Когда я спорил на эту тему со своим двоюродным братом, тоже Брэмом, он утверждал, что эти симптомы не опасны для человека. Но он оставался больше писателем-идеалистом, чем практиком. Я же – типичный практик. И смею утверждать обратное. Такие симптомы могут привести… Кстати, Фил, что вас связывало с Григом?
– Это допрос? – усмехнулся я, уже взяв себя в руки и окончательно решив не поддаваться ни на какие провокации, которые ловко вокруг меня сооружали эти нахальные типы.
– Пока нет, – ответил мне задорно Брэм, – просто я анализирую факты вашей так называемой дружбы и прихожу к выводу…
– Вам не кажется, что выводы еще рановато делать? – грубо перебил я его.
– А тебе не кажется, Фил, что ты одинок в своем упрямстве? – каркнул Ричард. – И легко можешь проиграть.
– Одиночке всегда легче выиграть, дорогой Ричард, – не уступал я. – Во всяком случае никто не продаст и не предаст, кроме себя самого. А я себе не враг. – И я легко поклонился, давая понять, что разговор давно завершен. И пошел прочь от этой сомнительной шайки.
И все-таки не выдержал и оглянулся. Они удалялись в обратном направлении. И альгин шелковый шарф развевался на летнем ветру. И мне показалось, что сейчас она непременно оглянется… Я не ошибся. Она повернула ко мне голову. И незаметно от своих замечательных коллег послала мне воздушный поцелуй. Я его словил на лету и приложил к своим губам. Поцелуй был удивительно теплый и до головокружения приятный. А еще он пахнул солнцем. Но я устоял на ногах…
Григ
Ольга не появлялась два дня. Для меня эти дни были странными. Ни одной ночи я не спал спокойно. Мне снилась Мышка, в ушах звенел ее колокольчиковый смех, я чувствовал прикосновение ее теплых рук, я слышал поток беспорядочных нежных слов. И я вскакивал с койки в холодном поту. Моя память, которую я когда-то успешно похоронил, не давала мне жить, не давала мне просто физически существовать в этом замкнутом грязном пространстве. Я ощущал себя зверем, загнанным в клетку, под решетчатое небо и в центре этой клетки только – я, я, я… Я и моя память.
С каждым часом мне становилось больнее и больнее. Я раньше не знал такой боли, которая захлестнула меня целиком. И я вдруг отчетливо повил, что по-прежнему люблю эту огненно-рыжую девушку и никогда не переставал любить. Все годы, проведенные в этом маленьком солнечном городке, я ни разу не посмел себе в этом признаться. Но теперь – полное одиночество, навязчивые воспоминания заставили меня совершить это признание.
Я любил уже мертвую Мышку, кем-то так жестоко убитую и так жестоко свалившую вину на меня. Только бы она была жива! Она бы никогда не допустила этого! Она бы, как всегда, приняла мою боль на себя и защитила от боли. Я вновь с каким-то непонятным эгоизмом, который вовсе не подходил этим тюремным стенам, разозлился на Мышку. Ведь это все из-за нее! Из-за ее сумбурных поступков, неосознанных действий, неудержимого темперамента, который и загнал ее под нож, я должен торчать в этой страшной дыре, терпеть несправедливое обвинение, испытывать позор перед всем миром, который меня когда-то так ценил.
Но я тут же отогнал от себя эти мысли. Они, действительно, были некстати в этих холодных стенах под решетчатым небом.
– Прости меня, Мышка, прости пожалуйста, – и я не выдержал и расплакался. Громко. Не стыдясь своих глухих рыданий.
Вот так же когда-то, закрыв лицо руками, громко плакала Мышка. Я морщился, видя ее опухшие от слез лицо, ее воспаленные глаза. Мне было искренне жаль ее, но я ничего уже не мог изменить.
– Это не может быть, Гриша. Это просто не может быть. Это не правда, Гриша.
– Правда, – только и мог ответить я. – Возьми себя в руки, Маша, – я впервые назвал ее по имени. Назвать ее Мышкой было выше моих сил. – Возьми себя в руки, Маша.
Но вместо того, чтобы последовать моему мудрому совету, ее лицо как-то странно скривилось и она, не помня себя, выдернула из платья булавку и со всей силы воткнула ее в руку. Все глубже, глубже, глубже. Казалось, чем ей было больнее физически, тем больше прояснялось лицо, высыхали слезы. Я с ужасом смотрел на иголку, уже наполовину вошедшую ей в руку и, наконец, не выдержал и со всей силы ударил Мышку и резко вытащил булавку из мякоти ее руки. И только тогда хлынула кровь.
– Что ты делаешь?! Ты сошла с ума! Ты сошла с ума! Что ты делаешь?!
– Мне не больно, – усмехнулась она, безразлично глядя на струйки алой крови, уже просочившиеся под рукав платья. – Ты знаешь, – она подняла на меня белое, уставшее, постаревшее в один миг лицо, – ты знаешь, я, кажется, нашла место избавления от боли. Это физическая боль. Я теперь испытываю даже радость от физической боли. Это единственная возможность – забыться и забыть тебя. Понимаешь…
– Не понимаю! – закричал я.
Она как никогда раздражала меня. Она не хотела оставить себе возможность просто жить и не давала мне жить тоже. Мучая и заставляя мучить мою совесть, от которой я давно устал.
И я, так и оставив ее одну, бледную, постаревшую, с повисшей, как плеть рукой в пятнах крови, решительным шагом направился к выходу.
– Гриша! – раздался ее жалобный голос.
Я резко обернулся.
– Я не Гриша, слышишь! Смешное имя! Я не хочу быть смешным! В отличие от тебя. Меня зовут Григ. Слышишь, Григ! Слышишь?
Она услышала. И неожиданно громко, звонко расхохоталась. И на миг стала прежней славной веселой девчонкой по прозвищу Мышка с копной пышных огненно-рыжих волос. Резкая боль об утраченном, о чем-то самом дорогом и близком, как булавочка, пронзила мое сердце. Но я выдержал эту боль.
– Григ, – уже тихо повторила она. И в ее глазах я прочитал бесконечную грусть. И еще – смерть ее любимого парня Гришки. Что ж. Так будет лучше. Ведь Гришка, действительно, умер. Ведь остался Григ…
– Прости меня, Мышка, – сквозь слезы прошептал я. – Прости, – и, не выдержав этой боли, которую я только теперь осознал, схватил булавку, приколотую к воротнику, и со всей силы вонзил в ладонь. И облегченно вздохнул. И прикрыл глаза. Мышка была права. Становилось, действительно, легче…
– Григ, перестаньте, Григ! – и чья-то сильная рука выдернула из моей кожи булавку. Струйка крови растеклась по ладони.
Ольга сидела у моих ног и держала в руках мою окровавленную ладонь.
– Ольга, – прошептал я пересохшими губами, – Ольга, вы избавили меня от физической боли. Но не более…
– А более и не надо. Остальную боль вы расскажете мне. Все-таки, Григ, ваши глаза говорят, что в вашей душе есть еще крест.
В моей душе есть крест. И на мою душу он падает холодным серебряным металлом. Когда-то мне его подарила Мышка.
– Он тебя будет хранить, – улыбнулась она. – А еще чуть-чуть я.
Ты меня хранила, Мышка. Как и маленький крестик. Больше меня хранить некому. И больше не надо.
Ольга сидела напротив меня, поджав свои большие накрашенные губы. И мне почему-то так захотелось ее поцеловать.
– А ведь она вас любила, Григ, – Ольга улыбнулась своей белозубой ослепительной улыбкой.
– Я ведь тоже ее любил. И, видимо, люблю…
– Но тогда… Куда ушла, испарилась ваша любовь?
– В никуда. В никуда, Ольга. А такое понятие, как никуда не существует. Это вечность. И это я понял сейчас, сегодня…