Вызвалась проводить меня Катя. Я не хотел, чтобы со мной шел кто-то, но Домрачев настоял на своем. Впрочем, он со своей точки зрения прав: до этого был случай - отправили в "скорую" одну женщину с сущим пустяком - палец порезала, а она до "скорой" не дошла, упала без сознания на улице. Оказалось, крови видеть не может.
И странное дело - или организм у меня был истощенный, или вообще внутри все притуплено, но боли я не чувствовал ни во время пореза, ни потом. А вид у раны был внушительный. Впрочем, в "скорой" ничем никого не удивишь. Накладывать швы они почему-то не стали, приложили полуоторванный кусок кожи к ране, прибинтовали и так отправили домой.
Шли обратно с Катей, и она держала меня под руку. Я просил ее: "Не надо". Но она не слушала меня, и крепко держала, как будто я собирался убежать.
Весь апрель сидел дома. Вернее, лежал и читал. Раза два в неделю ходил на перевязки. Зря они не наложили швов - все равно, то, что они приложили, не прижилось, и отмершую кожу пришлось удалить. Резала фельдшерица тупыми ножницами, никак не могла отрезать. Противно было смотреть на ее неловкие усилия.
С Аграфеной Ивановной отношения совсем испортились. С тетей разговаривает сквозь зубы, а меня принципиально не замечает. Раньше, когда я был здоров, хоть щепки и стружки носил с комбината, а теперь она от нас ничего не имела.
К Лите по-прежнему приходил Аверьяныч, и из-за занавесок бренчала гитара и слышался голос Литы:
Ваши пальцы пахнут ладаном,
на ресницах спит туман…
Откуда она только выкапывает такую заваль?
Совсем неожиданно ко мне пришел Бекас. Точнее, не ко мне, а к Лите. Все-таки она упрямая, сделала по-своему - где-то умудрилась познакомиться с ним. Вначале он делал вид, что приходит проведать больного, то есть меня. Садился на мою койку, листал книги, внимательно осматривал наш угол.
- Негусто вещей у вас.
- А у тебя "густо"? - спрашивал я.
- Да мне ничего и не надо.
Георгий Иванович заглянул.
- Заходите, - пригласил я его.
- Заходить не буду… Я вот только на молодого человека посмотреть. Голос вроде бы знакомый.
- Обознался, отец, - засмеялся Бекас. - Очки протри.
- Очки тут ни при чем. А насчет личности тут никакой ошибки быть не может. Ты посмотри на меня - может, вспомнишь?
- Первый раз я тебя вижу.
- Вот и не первый. Забыл, как на барахолке с другом мою бутылочку красного распили?
Бекас посмотрел на старика внимательно и ответил спокойно:
- Было дело, папаша.
- Вот молодец, - восхитился Георгий Иванович. - Я думал, ты отпираться станешь.
- На этом, отец, давай гвалт кончать. Бутылка за мной, и точка.
И, между прочим, Бекас не обманул. Придя ко мне в следующий раз, принес Георгию Ивановичу пол-литра водки.
- Красной не достал. Пойдет эта?
- Не пойдет - побежит, - подмигнул Георгий Иванович.
Да, вначале Степан делал вид, что приходит ко мне, а потом и вид перестал делать. Сразу с порога - и за занавесочку. И ни разу не случалось, чтобы не застал дома. Стало быть, Лита ждала его.
Она ему пела и играла, а он смотрел на нее. Так проходил час, другой, без всякого разговора. Потом он поднимался и говорил:
- Я пошел.
Она провожала его до ворот, иногда долго стояли, видимо, говорили.
И однажды случилось то, что и должно было случиться: явился Аверьяныч и за занавесочкой увидел Степана. Занавеску Аверьяныч в раздражении отдернул, поэтому мне все было видно.
Лита перестала петь и, чуть слышно перебирая струны гитары, ждала, что будет. Аверьяныч решил разыграть из себя интеллигентного человека. Сдерживая гнев, он обратился к Лите:
- Что ж ты не представишь мне своего нового знакомого?
Лита подняла брови:
- А стоит ли?
Степан поморщился, брезгливо взглянул на Аверьяныча:
- Ты, дядя, давай мотай отсюда.
Аверьяныч изобразил возмущение:
- На каком это основании?
Он покраснел от волнения.
- А у меня на то документ есть, - ответил Степан.
- Что за чушь?
- Не веришь? Пойдем, покажу. Только тебе одному.
Вдвоем вышли в коридор. Через минуту Аверьяныч вернулся, задыхаясь от бессильной ярости:
- Лита, он показал мне нож. А от угроз недалеко и до…
- Вполне возможно, - согласилась Лита.
- И ты говоришь об этом так равнодушно?
- А что ж мне? Рвать на себе волосы? Решайте вы свои дела сами.
- Но я не понимаю, как ты можешь. Ведь он настоящий бандит.
- Не больше, чем ты, - усмехнулась Лита.
После этого Аверьянычу оставалось только исчезнуть. И он исчез со словами:
- Если так - пеняй на себя.
После этого Аверьяныч больше не появлялся, зато Степан стал приходить каждый вечер.
Аграфена Ивановна предостерегала Литу:
- Ой, девка, допрыгаешься… В 1915 годе так же вот один ходил к своей знакомой, а потом взял и зарезал…
В ответ Лита только смеялась.
Через несколько дней ее уволили из детсада. Она показала мне запись в трудовой книжке: "Ввиду несоответствия занимаемой должности".
- Все время соответствовала, а тут на тебе - перестала.
- Тебя на работу Аверьяныч устраивал? - спросил Степан. - Тогда все понятно.
- Я не безрукая - не пропаду.
И действительно, Лита не пропала. Только сметаны, сахара и батонов не стало. Степан приносил ей обыкновенный серый хлеб и картошку.
Я хожу в городской сад. Удивительное это дело - тишина и книги. Рука не болит, но и не заживает. Лита упросила меня размотать бинт и показать ей рану.
- А здорово тебя полоснуло. И говоришь, нисколько не больно?
- Почти.
- Удивительно. А чем лечат?
Я рассказал.
- У тебя есть риванол? Давай, я помажу.
Смазала рану риванолом, обмыла гной, аккуратно забинтовала руку, причем я заметил, что эта возня доставляет ей удовольствие.
Наконец наступила настоящая весна. День и ночь на улице журчат ручьи. Лед на нашем окне растаял окончательно, и мы увидели небо. Голубое небо. И березу с высоким белым стволом и темными ветвями. Вольготное у нее житье: все у нее есть - солнце, и воздух, и влажная земля. Почки уже ожили - в них бьется пульс жизни.
Лита вместе с Аграфеной Ивановной соорудила себе легкое коричневое пальто: что-то там перешивали, укорачивали. Лита пришила большие блестящие пуговицы. Потом надела его и явилась ко мне:
- Ну, как я?
Она повернулась передо мной. Будь я девчонкой, я бы сказал что-нибудь толковое, но я произнес только:
- Ты в нем неотразима…
- Правда?
По этому ее восклицанию я понял, что попал в точку.
Я не солгал. Лита от весны или еще от чего-то стала красивее, чем была.
- Замуж тебе надо, - бухнул я.
Лита посмотрела на меня с любопытством:
- Как это ты додумался? А сам-то взял бы?
- Ты б не пошла.
- А вот и пошла. Испугался? Нет, тебе не такая нужна. Но ты не думай, я не пропаду. Война кончится - жизнь начну сначала.
- Кем же теперь ты собираешься стать?
- Не артисткой. Это уже прошло. И не воспитательницей - слава богу - меня уволили. А знаешь кем? Из меня бы хороший врач вышел. Думаешь, болтаю? Я даже книги по медицине покупаю. Хочешь, покажу? Я теперь только такие книги и читаю.
21
Чтобы не мешала болтовня стариков, я уходил читать на высокое крыльцо соседнего дома. Взял у Бурова "Войну и мир". Читал ее еще в Саратове, но как-то наспех, в классе седьмом или восьмом, а теперь никуда не торопился. Некоторые сцены читал по два-три раза. Как понятен был Петя Ростов, который рвался в армию. И эта волнующая ночь перед боем, когда мальчик попросил наточить саблю. А изюм: "У меня и изюм чудесный, знаете, такой, без косточек". Читая, совершенно забывал о еде.
Сюда на крыльцо доносились звуки радиопередач из репродуктора, подвешенного на столбе. Когда передавали сводки Совинформбюро, я оставлял книгу и слушал, что происходило на фронтах. А на фронтах становилось все тревожнее. Наши больше не наступали. "В течение ночи на 8 апреля на фронтах каких-либо существенных изменений не произошло…"
Но по словам "существенных изменений не произошло" мы понимали, как бесконечно трудно нашим сдерживать врага.
А алюминиевый динамик продолжал на всю улицу: "Среди корреспонденции, найденной в захваченной полевой почте противника, обращает на себя внимание письмо отъявленного гитлеровского бандита - ефрейтора Менга к своей жене Фриде. Ниже приводятся выдержки из этого письма: "Если ты думаешь, что я все еще нахожусь во Франции, то ты ошибаешься. Я уже на Восточном фронте. Мы питаемся картошкой и другими продуктами, которые отнимаем у русских жителей. Что касается кур, то их уже нет. Мы сделали открытие: русские закапывают свое имущество в снег. Недавно мы нашли в снегу бочку с соленой свининой и салом. Кроме того, мы нашли мед, теплые вещи и материал на костюм. День и ночь мы ищем такие находки… Здесь все - наши враги, каждый русский, независимо от возраста и пола, будь ему 10, 20 или 80 лет. Когда их всех уничтожат, будет лучше и спокойнее. Русское население заслуживает только уничтожения""…
Слушая это, вспоминал слова Бурова, что звери не могут победить людей… И еще думалось: какой вредной трухой сумел Гитлер набить мозги таких, как Менг! Сейчас не время переубеждать его и ему подобных. Пока они находятся с оружием на нашей земле, против них существуют только доводы физического их уничтожения… А может быть, такие, как Менг, навсегда останутся нашими заклятыми врагами?
С великой радостью слушали мы передачи о действиях французских патриотов: "Французские патриоты ведут самоотверженную борьбу против немецких оккупантов. Третьего марта на линии Аррас - Дуэ произошло крушение воинского эшелона с немецкими солдатами, направляющимися на советско-германский фронт. 7 вагонов целиком разбиты, погибло около 150 солдат. Кроме того, немецкие власти недосчитались 35 солдат. Предполагают, что они дезертировали, не желая погибать на советско-германском фронте".
Однажды сидел на крыльце с книгой, когда ко мне неожиданно подсела Катя. Как всегда, приветливо спросила:
- Как твоя рука?
- Заживает помаленьку, А как ты?
- С мамой мир не берет.
- Может быть, надо уступить?
- Нет, уступать не надо. Все из-за деда Фарафона.
- А сколько ему?
- Всего пятьдесят два. Это у него внешность такая старая.
Подробностей рассказывать она не захотела. Попрощалась и ушла.
В эти дни ходил к Бурову. У него все было по-старому. И даже Женя сидел на своем прежнем месте - с книгой около окна. И так же Семен Петрович сказал в прихожей: "Значит, пожаловали?"
Заметив мою руку на перевязи, Семен Петрович пошутил:
- Вы уже на фронте успели побывать?
- На станке, - сказал я.
Буров кивнул в сторону сына:
- Он вот тоже успел побывать. Удивительное дело: до самой Москвы добрался. Я считал, что он дальше Барабинска не уедет. Поразительная энергия.
Женя сидел не шевелясь и, так же не поворачивая головы, сказал негромко, но твердо:
- Все равно по-моему будет.
- Вот видите, - вздохнул Буров. - Больше ни о чем не хочет говорить. И заметьте, на вид такой тихоня, неприспособленный. Поистине вспомнишь поговорку "В тихом омуте черти водятся".
На этот раз говорили мало, вернее, Буров говорил мало. Был он задумчивый, рассеянный. Когда я спросил, что с ним, ответил коротко:
- Почки пошаливают. Между прочим, знаете, я недавно читал: у почечных больных есть такая вероятность - уснуть и не проснуться. Иногда ночью наступает смертельное отравление. Во время сна. Совсем неплохая перспектива.
Я сказал ему, что мрачные мысли ни к чему. Думать о смерти вообще бесполезно. Храбрый умирает один раз, трус каждый день…
- Да я это так, к слову, - улыбнулся Буров. - Не думайте, что я чего-то боюсь. Лично я - ничего. Хочется вот этого беглеца довести до дела.
Женя, услышав, что речь идет о нем, хмуро пробурчал:
- Все равно по-моему будет.
Рука почти зажила. За время безделья она совсем разучилась работать, стала слабой и бледной. Первого июня вышел на работу. Как это приятно, прийти в свой цех, вдохнуть запах клея и стружек, услышать звуки работающих станков. У меня от радости даже закружилась голова.
Трагелев взглянул на меня приветливо. Угостил папиросой.
- Откуда у вас?
- Ремонтировал дверь у директора Томторга.
За время, пока я его не видел, он похудел, почернел и, кажется, еще больше согнулся.
Катя встретила меня сияющими глазами:
- Выздоровел?
- Как видишь.
Бекас работал на моем верстаке. Пришлось ему переселяться на новое место. Уходить в механический цех он наотрез отказался:
- Хотите - увольняйте. Здесь хоть чему-то научишься.
Морячок тоже изменился - как будто подрос, вообще возмужал и посветлел - отмыл зимнюю копоть и грязь.
А с Катей беда - она пользуется каждым случаем, чтобы заглянуть в столярный цех. Останавливается возле моего верстака и заводит разговор:
- Что это ты строгаешь такое длинное?
- Черенок для лопаты.
- А ты знаешь, что нам будут давать огороды? Местком решил. Около Зональной станции… Это далеко?
- Не знаю.
- Возьмем огороды рядом - ладно?
Ловлю пристальный и насмешливый взгляд Трагелева.
- Хорошо, хорошо, - соглашаюсь я.
Я на все готов согласиться. Вообще-то мне приятно с Катей, как приятно с теми, кто к нам хорошо относится. Только она меня вгоняет в краску.
22
Второго июня на меня снова обрушилось несчастье: пропали хлебные карточки. Тетины и мои. Мы переискали и перерыли в своем углу все - бесполезно. Много раз я пытался восстановить в памяти, как все произошло. В то утро я пришел из магазина и выложил карточки на стол. Положил их рядом с хлебом. Взял ведра, коромысло и пошел на водокачку. Принес воды, хватился - карточек нет.
Взяла, конечно, Аграфена Ивановна. Больше некому. Слепой не мог взять, потому что не видит, что лежит на столе, а на других я не думаю. Только старуха. И до того она таскала по мелочам. А сейчас у нее как раз хуже стало с хлебом. Настасья Львовна с весной слабела и не могла ходить в магазин, а Захар Захарыч хотя и ходил, но почти все, что ему подавали, съедал сам. Он даже пополнел. Аграфена Ивановна ругает его антихристом, а он ее "содомской блудницей". Что такое "содомская блудница", он, вероятно, не представляет, но Аграфену Ивановну его слова приводят в бешенство.
Особенно подозрительно то, что хлеба из магазина Аграфена Ивановна приносит намного больше, чем прежде. По этому поводу она прямо заявила:
- Может быть, насчет карточек вы на меня думаете? Так я вам скажу: на… сдались мне ваши за… карточки. Хлеб лишний - так я на базаре покупаю, за свои трудовые денежки. Можете проверить.
А как проверишь?
Сказали мне, что хлебную карточку можно купить у соседки-официантки, которая работала в столовой завода резиновой обуви. Пришел я к ней вечером. Она меня даже не пустила. Разговаривала, едва приоткрыв дверь, придерживая одной рукой сорочку на груди. Я объяснил, что мне нужно. Она ответила резко:
- Я карточками не торгую.
Обидно было, что кругом так ясно, солнечно, а у нас такое несчастье.
Работать я не мог - уволился. Домрачев стал расспрашивать, что и как, почему я подал заявление, но объяснять ничего не хотелось. Не может же он выдать мне вторые карточки на июнь месяц.
Трагелев, узнав, что я ухожу с комбината, заподозрил, что я нашел какое-то другое, более выгодное место.
- Нет, по-честному - куда?
- Не знаю.
Он обиженно отвернулся, уверенный, что я скрываю от него свои планы. А у меня никаких планов не было, просто я сильно ослаб.
Наступили теплые, почти жаркие дни. Перед окном на железной крыше, расстелив зеленое стеганое одеяло, нежится Лита. Видны ее розовые пятки. Если высунуться из окна, можно увидеть ее всю - обнаженную, еще по-зимнему белую, лишь в двух местах перехваченную черным сатином. Она поступила работать в больницу Сибирцева, туда же, где работает тетя Маша, и так же работает - через двое суток на третьи. На днях предложила:
- Алеша, хочешь хлеба?
- Нет, не хочу.
- Неправда. На вот, возьми. У меня много.
Вот в этом и вопрос - откуда много? Снабжает Бекас? А откуда берет он? Подошла сзади, положила передо мной.
- Не хочу, не приставай.
- Боишься, отравлю?
Лита расхохоталась. Потом, поняв, почему я не хочу взять, огорчилась, замолчала и весь день вела себя так, будто меня нет в комнате.
- А ты знаешь, что он вор? - спросил я.
- Вот и неправда, - живо возразила она. - Он все прежнее бросил. И дал слово. А хлеб, если хочешь знать, он зарабатывает. По ночам работает грузчиком на пристани. Их хорошо питают. Во всяком случае, сытно…
- Ему нельзя грузчиком - у него больное сердце.
- Разве? А он мечтает о летном училище.
- Не пройдет по здоровью.
- Этого ты не можешь знать. Ты не врач. И кроме того, здоровье тоже не стоит на одном месте. Я, например, уверена, что из него получится настоящий летчик. Между прочим, знаешь, что я тебя попрошу… - Лита несколько поколебалась, стоит говорить или нет. - Ты, Алеша, ничего не говори Степану обо мне… Помнишь я рассказывала тебе.
- Что ты с оборонных работ убежала?..
- Да.
- Стыдно?
- Еще как… Не выдашь?
- Не бойся… Ты ему сама скажешь…
- Может быть.
Ночью в Буфсаду поют соловьи. Скрипят и кричат ржавые гвозди последних отдираемых досок. Скоро можно будет, минуя улицы, пройти весь город из конца в конец по дворам.
Неожиданно пришла Клавдия Михайловна - мать Кати. С комбината она ушла. Они с дедом Фарафоном выполняют частные заказы. Ходят и кладут печи.
- Прибыльней?
- Какая может быть прибыль? Однако повольготней, чем на комбинате. Когда хотим, тогда и работаем. Надоело всю жизнь спину гнуть.
Приходила она затем, чтобы я как-то повлиял на Катю.
- Она тебя послушает. Хочет уходить… Почему? Бог ее знает. Нынче ведь дети родителей не очень слушают. Считают, что своим умом прожить могут. Ты скажи ей, чтоб не уходила… Все ж родная дочь, не кто-нибудь.
Я ничего ей не обещал. Клавдия Михайловна ушла недовольная, но что поделаешь. Нельзя же быть милым и хорошим для всех.
Почти следом явилась Катя.
- Мама была? Понятно. Меня поливала? Хочет, чтобы я тоже с комбината ушла. Они с дедом Фарафоном большую деньгу зашибают. А мама скоро не сможет…
- Почему?
- Беременная она… а я решила уйти из дома.
- Обдумала?
- А как же? Я говорила маме: "Нельзя так - папка наш живой". А она мне: "Я тоже живая". Что тут скажешь? Присмотрела я комнату. Рядом тут, на Гоголя. Ты не думай, что я не говорила с ней. Она одно: "Не тебе меня судить. Поживи с мое".
Через день или два Катя появилась опять:
- Пойдем, посмотришь, как я устроилась.
- Все-таки ушла?