- Одно время после революции работала в школе. Но детей стали учить немецкому, а его я знала очень слабо. Пришлось уйти.
- А правду говорит Аграфена Ивановна, что вы из дворян?
- Нет, неправда! Какая я дворянка? Молодой была - покрасоваться хотелось, выдавала себя за дворянку. Теперь все это ни к чему. А французский я знаю потому, что бабушка моя француженка была. Родом из Тулона. Она со мной с детства по-французски разговаривала.
- Как же она в Томске оказалась?
- Она моему деду условие поставила: замуж за него пойдет, если он оставит флот. Он выполнил ее требование и привез к себе на родину, в Томск. Любовь, что поделаешь…
Произнося слово "любовь", она улыбнулась застенчиво. Хотелось расспросить ее про Париж, про Италию, но, посмотрев на нее, понял, что лучше не спрашивать. Не верилось, чтобы стриженная наголо, маленькая, как ребенок, высохшая, робкая Настасья Львовна была когда-то неотразимой чарующей Аннет.
Вероятно, и она что-то припомнила, потому что вздохнула и прибавила, как бы между прочим:
- Отец служил учителем в гимназии. А дома у нас была великолепная библиотека. На французском и английском. Вольтер, Флобер, Мопассан, Гюго… Весь Диккенс, Голсуорси, Гарди. По-английски я только читаю, а говорить не могу.
- Где же эта библиотека? Съели?
Настасья Львовна снисходительно усмехнулась:
- Нет, не съела - подарила университету. Книги - святая вещь…
Я ухожу к себе и включаю радио. Кто-то играет на скрипке. Хорошо играет, так играет, что плакать хочется. Выключаю репродуктор. Лежу и думаю. Вот мой Новый год.
По правде сказать, меня поразила Настасья Львовна. Я считал - купеческая приживалка, а она библиотеку подарила. Все сложнее, чем я думаю. Издали все люди на одно лицо, а присмотришься, каждый неповторим.
За стеной у соседей топают. Музыки не слышно - впечатление такое, что кто-то стоит и нарочно бьет каблуком в пол.
Беру со стола книжку Александра Грина. На Грина натолкнул меня Буров. Хотя бы с Буровым встретить Новый год, но он не пригласил. Лежа на койке, незаметно засыпаю.
Глубокой ночью меня будит грохот в сенях. Колотят в дверь. Иду - отпираю. Это пьяная Лита. Пуховый платок сбился с головы на шею, губная помада размазалась по щеке. Как все пьяные, Лита извиняется. Из-за занавески летят валенки. Я ставлю их сушить на горячую плиту. Затем она бросает мне голубое пальто и платок.
- Алеша, ты знаешь, Виктор Аверьяныч - обыкновенная сука!
- Возможно.
- Не "возможно", а факт.
Слышно, как Лита валится на кровать и через несколько минут зовет меня:
- Алеша, поговори со мной.
Меньше всего мне хочется говорить с пьяной Литой, но все же ныряю к ней за занавеску, сажусь на скрипучий стул. Лита лежит, по пояс укрытая стеганым красным одеялом и смотрит на меня пьяными посветлевшими глазами.
- Ты вот спрашивал, как я попала в Томск… Я что-то соврала, не помню… А знаешь, как было дело? Я сбежала. Постыдно сбежала… Нас послали копать противотанковые рвы. Ты думаешь, это девичье дело? Девчонки с лопатами. Ладони все в ранах. А тут еще эти налетели…
- Испугалась?
- Нет. Вначале я ничего не боялась. Мне даже весело было оттого, что я ничего не боюсь. И все удивлялись, почему я такая отчаянная. А потом все стало по-другому. Была у нас Вера Маркина… Ей осколком снесло подбородок. Ты представляешь? И с тех пор все перевернулось во мне. Вера не умерла, она останется жить, а я стала бояться. Не смерти, нет. Я и сейчас смерти не боюсь и не думаю о ней. Я испугалась стать уродкой. Никому не нужной… И мне стало страшно. Я села и уехала. Струсила. И нет мне прощения. Я сама себя терпеть не могу. Такую слюнявую… Это пройдет когда-нибудь? А впрочем, откуда ты знаешь? Иди к себе. Я спать буду.
Я послушался. От занавески отпрянул Захар Захарович - подслушивал, старый дурак.
Приходят, тоже пьяные, Аграфена Ивановна и Георгий Иваныч. Оба, не снимая шуб, садятся на "фотографический" диванчик и поют:
Когда б имел я златые горы…
и реки полные вина…
Слово "вино" напоминает Аграфене Ивановне о бутылке красного, украденной в гостях. Едва ворочая заплетающимся языком, она зовет:
- Захарыч, Настасья Львовна, Алеша, идите - по стопочке.
Я отказываюсь.
- Он брезгует, - поясняет Захар Захарыч. - Он "кулитурный".
Слово "культурный" он нарочно произносит в исковерканном виде. Выпив по стопке, опять поют, на этот раз "Калинку-малинку".
Под звуки этого хора засыпаю, но ненадолго. Пробуждаюсь от диких криков и выглядываю из своего закутка. Захар Захарыч в одном нижнем белье ходит по комнате, подняв высоко над головой березовое полено.
- Убью. Схоронился, падла! Все равно найду.
- Лампочку расколешь, дурак, - кричит Аграфена Ивановна.
- На… я на лампочку. Все равно найду.
- Разобьешь - тебя током убьет, - пробует напугать его Аграфена Ивановна.
- Туда мне и дорога, - упрямо бубнит старик.
Георгий Иванович, улучив момент, хватает шапку и пальто и на цыпочках крадется к двери. Вслед ему летит полено.
- Придешь - голову оторву, - грозит слепой.
Постепенно все затихает. Снова задремываю.
Просыпаюсь оттого, что Георгий Иванович трясет меня за плечо.
- Алеша…
- Что?
- Одевайся, пойдем в Буфсад.
"Спятил старик", - заключаю я.
До революции Буфсад служил чем-то вроде маленького городского парка. Вечерами молодые люди танцевали там под звуки духового оркестра, дамы прогуливались с кавалерами, показывали свои наряды. Позже на его траве играли ребятишки, но что делать в саду зимой.
- Сколько времени? - спрашиваю я.
- Три часа ночи. Самое время.
Я пытаюсь перевернуться на другой бок и уснуть, но Георгий Иванович стаскивает меня с койки. На этот раз он объясняет мне суть дела. Когда бродил по улицам, зашел в Буфсад. А там происшествие: двое "очкариков" свалили березу, очистили ствол от веток, разрезали на двухметровые сутунки, только увезти не успели. Их увели в милицию, а сутунки остались лежать на снегу.
- Пойдем, - предложил Георгий Иванович. - И санки с собою возьмем.
Предложение стоящее - у нас кончились и дрова и уголь.
Преодолевая сон, оделся.
Ясная лунная ночь. Березы в Буфсаду стояли белые, высокие, почти без сучков. В стороне от твердой тропинки нашли в снегу то, что искали. Разместили на санках три сутунка. Съездить пришлось три раза. Георгий Иванович все время рассказывал:
- Иду я, слышу - пилят. Потом свисток. Откуда ни возьмись, два милиционера. Те так и обмерли. В очках какие-то - слабаки. Делать нечего - потопали в отделение. А береза-то - я соображаю…
Сутунки сбросили около дровяника. Затаскивать было некогда, хотя дверь в сарайчик была не заперта.
С удовольствием возвращаюсь в теплую комнату, не раздеваясь, валюсь на койку. Только засыпаю, как начинает рыдать Аграфена Ивановна. Она кричит ничего не понимающей спросонок Лите:
- Голова напрочь отрезана… И кишки по всему полу… И за что я такая несчастная…
Мелькает в сознании лицо Георгия Ивановича с уныло висящими усами.
По спине пробегают мурашки ужаса. Вскакиваю, выбегаю к старухе.
- Что случилось?
Оказывается, кто-то залез в сарайчик, заколол и унес козу. Отрезали голову, примкнутую за рога цепью, и выпустили кишки, чтобы легче было нести.
Больше я не пробовал уснуть. Наступило утро. Получил хлеб, принес два ведра воды, хотел отправиться на работу, как вдруг услышал из-за занавесочки всхлипывания.
- Лита, - позвал я, - ты еще не ушла?
Девушка не откликнулась. Я вошел к ней. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку.
- Ты что? Заболела?
Она помотала головой из стороны в сторону.
- Лита, тебе же к восьми на работу.
- Наплевать.
- Ты с ума сошла!
- Я хочу домой.
- Судить будут за прогул.
- Пусть!
- Лита!
- Иди ты со своим сочувствием знаешь куда?
После этого я обозлился - несмотря на сопротивление, вытащил ее из-под одеяла и заставил одеться.
- Как тебе не стыдно? - плакала она. - Я в таком виде…
- А мне и горя мало. Причем имей в виду, будешь сидеть - я передачки носить не буду.
- И без тебя принесут.
- Ты думаешь, Аверьяныч? Черта с два…
- Я домой хочу.
- А на Марс ты не хочешь? Аэлита!
Не помню, о чем мы еще говорили. Лита хныкала, как маленькая. Перестала только на улице.
- Ты что? Влюбилась? - поинтересовался я.
- Еще чего не хватало.
- Так в чем дело?
- Надоело все… Абсолютно все. Даже ты…
Это был у Литы единственный случай малодушия, который я помню.
Уже вечером из-за занавески гудел бас Аверьяныча, звенели весело струны гитары и голос Литы пел:
Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?
А на работе меня встретил беззаботно-веселый Морячок. Протянул кирпич хлеба.
- Это тебе к Новому году. Ешь, сколько влезет.
- Откуда такое богатство?
- Дед Мороз подарил.
- Нет, правда, - спер?
- Конечно, только не я.
Давясь от смеха, Морячок рассказал: шел на работу минут двадцать назад. Вдруг навстречу, в темноте белая собака, в пасти что-то несет. Морячок не растерялся, топнул ногой, прикрикнул:
- Ты что делаешь?!
Собака кинулась в сторону, бросила то, что несла. Морячок поднял - буханка теплого хлеба. Видно, где-то около магазина разгружали развозку. Собака умудрилась унести буханку, но бедняге не пришлось полакомиться.
Мы нарезали хлеб тонкими ломтиками, для дезинфекции поджарили на плите и разделили на всех, кто был в столярном цехе.
Уплетая хлеб, я спросил Морячка, как он встретил Новый год.
- На все сто. У Зои.
- А Ольга была?
Спросил так просто, нисколько не веря, что она может прийти на Спортивную. И вдруг Морячок сказал:
- Была. И я говорил с ней о тебе. Вернее, сказал, что один человек очень хотел бы ее видеть. Она сразу догадалась, что я о тебе. Спросил ее, что передать тому человеку. Она сказала: "Передай, чтоб забыл, и чем скорей, тем лучше". Я спросил: "Почему так бессердечно?" Она ответила: "Пусть найдет себе здоровую". "Но ведь он всерьез". - "Тем более". Вот и поговори с ней. Но она, и правда, там не живет. Зоя шепнула, что где-то на Алтайской…
- Знаю, но Алтайская большая…
Да, большая. Какой же я дурак, что не пошел с Морячком.
- А как у тебя с Зоей? - спросил я.
Колян нахмурился, развел руками:
- К себе зовет жить. Что ты, говорит, по общежитиям мотаешься?
- А ты?
- Боязно как-то, - Морячок зябко поежился. - Это получится - я, вроде бы, женился?
19
На комбинате мне "вырешили" два кубометра сосновых бревен. У нас сложить дрова было негде, поэтому я попросил скинуть их на Красном Пожарнике у Мурашовых. Раз в неделю я приходил к Кате за бревнами. Обходился без санок. Вбивал в конец бревна гвоздь, привязывал веревку, и оно легко скользило по укатанной ледяной дороге.
Каждый раз Катя увязывалась помогать мне. Ухватившись за веревку, шла рядом.
Я расспрашивал:
- Как живешь?
- Плохо.
- Почему?
- Все спорим с мамой из-за Фарафона. С того раза началось, помнишь, когда мы его пьяного на санках к себе увезли. Раньше похаживал к нам, а теперь совсем перебрался.
- Что он - пьяница?
- Нет. Пьет только при случае… Не знаю, что и делать. Маме говорю, надо папку дождаться. А она знай свое твердит: "Между нами ничего нет". А какое нет, когда едят вместе… Но я предупредила, что такого терпеть не намерена…
Один раз мы втаскивали привезенное бревно в сарайчик. К нам подошла Лита, на минуту остановилась возле, сказала несколько ничего не значащих слов и ушла. Катя с тревогой посмотрела ей вслед.
- Она с тобой в одной комнате живет?
- Да, у Аграфены Ивановны.
Катя вздохнула прерывисто, как ребенок, который долго плакал.
- Мне бы такой быть.
- Какой?
- А вот такой, - Катя повертела рукой туда-сюда, изображая кокетливую походку Литы.
- Чудная ты, - засмеялся я. - Ты и без того хорошая.
- Правда?
Через несколько дней Морячок свел меня с Зоей Маленькой. Она вышла из ворот завода, где работала, пожала руку мне и Морячку. Он тут же попрощался:
- Ну, вы давайте, говорите, а я смываюсь.
Мы с Зоей пошли вниз по проспекту Тимирязева. Шли небыстро. Погода была подходящая, не очень холодная, безветренная. Я стал спрашивать об Ольге. Зоя как будто сомневалась: говорить или нет. Потом все же разговорилась:
- Помнит ли она тебя? А кто ее знает? Она ведь такая - если и думает, не скажет. Это у нас душа нараспашку, а она гордая. Одно знаю: сильно переживает, что покалеченная. Даже вешаться пробовала. Повезло - Зоя Николаевна палец порезала и раньше с работы пришла. А то бы не было Ольги. У нее все время одна мысль: "Никому я такая не нужна".
- Мне нужна.
- Не знаю… И тебя тогда привели, чтобы немного отвлечь ее. Зоя Николаевна ее курить и пить учила. Тоже из жалости. Но ты не думай, что Зоя Николаевна какая-нибудь. Она несчастная и добрая. Свое последнее отдаст. У нее муж на фронте, а девочка умерла… Тоже переживает…
- Ты про Ольгу, - напомнил я.
- Так что еще сказать? После той ночи с ней что-то сделалось. Затвердила одно: "Уйду да уйду". Как будто она нам мешает. Мы как ее уговаривали, ругали даже - нет, надо было съехать. Теперь одна живет, случись что - мы и знать не будем. Один раз только приходила под Новый год. Далеко ведь…
- Где она теперь живет?
- Я, конечно, знаю, но сказать не могу. Слово дала. Она говорит, что не хочет тебя видеть. Она мне так объяснила: если б мы так где познакомились - другое дело, а теперь я в его глазах знаешь какая?
- Зря она так. Ты ей скажи, что я на свете никого не встречал и не встречу лучше и чище. И еще скажи, как бы она ни пряталась, я все равно ее найду. Слышишь? Найду!
- Скажу, - кивнула Зоя Маленькая.
- До свиданья.
- Обожди малость.
Взяв меня за руку, попросила:
- Ты, Алеша, забудь ту ночь. Не такие уж мы, как можешь ты подумать. Если б не ваш спирт, может, ничего и не было бы… А, в общем-то, все к лучшему. Правда? Ну, я побежала.
Спустя несколько дней пришел ко мне Морячок. Повертев недовольно головой и обнаружив, что мы в комнате не одни, он кивнул на дверь:
- Пойдем. Потолковать надо.
Я оделся, и мы вышли на площадку лестницы.
- Тебе Бекас ничего не предлагал? - спросил Морячок.
- Нет.
- Понятно. Тебе он и не скажет. В общем так: Бекас и еще двое пацанов… Да ты их знаешь - те, которые кладовку обокрали. Так вот они решили сегодня взять склад на конфетной фабрике. Шоколад, пастила и прочее.
- Когда?
- В три часа ночи. На тех двух мне наплевать, а вот Бекаса жалко. Он здесь ничем серьезным не занимался. Надо не допустить. Обидно будет, если он вернется к старому.
- Не допустить? А как?
- Черт его знает. Там видно будет. Пойдешь?
Вернулись к нам за перегородку. Морячок вытащил из кармана ломоть хлеба и кусок сала.
- У тебя есть нож? Раздели, - сказал он.
Поели. Морячок улегся на мою койку.
- Как бы не проспать.
Я попросил у Литы ее наручные часы. До утра.
Спать я ложиться не стал, а Морячок через несколько мгновений захрапел. Кто-то заскребся о фанеру. Подошел к двери. Это была Лита.
- Алеша, куда вы пойдете?
- Иди и спи. Никуда мы не пойдем.
- А зачем часы взяли?
- Так просто.
В половине третьего я разбудил Морячка и мы пошли. Было совсем тепло. Дул сильный южный ветер.
- Откуда ты узнал?
- Колчак сказал. Они и ему предлагали.
- А он?
- Ему зачем теперь. Он у Домрачева заместо сына родного.
Немного помолчав, добавил:
- Говорил я с ним. Уйти хочет. Человек Домрачев хороший, но уж больно указывать любит…
По Тверской спустились вниз. Вот и одноэтажное белое здание фабрики. Яркая электрическая лампа у входа в проходную. Мы спрятались во дворе напротив.
- Курить хочется, - прошептал Морячок.
- Потом. Идет кто-то.
К воротам, опасливо озираясь, приблизилась девушка в пальто с пушистым воротником.
- Лита! - позвал я тихо.
Она испуганно отпрянула. Я схватил ее За рукав и затащил в темноту.
- Лита, что тебе здесь надо?
- А что вы от меня скрываете? Я хочу знать.
- У нас дело, а ты при чем?
- И у меня дело.
- Тише вы, - оборвал нас Морячок. - Вон они.
Послышались быстрые шаги. Мимо нас прошли трое.
Бекас и двое других. Они скрылись в переулке.
Дальше все произошло очень быстро. Морячок поднял камень и кинул в светлое окно проходной будки. Послышался звон стекла. Вслед за тем раздались голоса охранников и лай собак. Мы быстро пошли по улице. Позади грохнул винтовочный выстрел, один, другой. Я понял, что дело сделано, - теперь охрана не будет спать до утра.
Морячок неожиданно остановился, прислушался.
- Тише. Идут.
Мы нырнули в первый попавшийся двор и спрятались за калиткой. С нами поравнялись те трое. Бекас остановился закурить, пламя спички осветило его лицо.
- Узнать бы, какая лярва подняла тревогу.
- Кто-то нарочно.
Когда улица опять опустела, вышли из укрытия. Морячок проводил нас до дома.
Во дворе Лита удержала меня за рукав:
- Не торопись. Скажи, кто это был. Я ничего не поняла.
- Тебе и понимать не надо.
- Вы помешали… им сделать что-то…
- А говоришь, не поняла.
- Кто тот высокий?
- Так, один…
- Я хочу знать.
- У нас в цеху работает.
- Ты меня с ним познакомишь?
- Ну уж нет, меня в это не впутывай. Потом от этого знакомства не будешь знать, как откреститься.
20
В конце марта начались оттепели. Над городом неподвижно стояло низкое серое небо. Днем солнца не было видно, но с крыш капало. Обрывались и падали с хрустальным звоном сосульки.
- Пожалуй, это весна! - сказал я тете.
Аграфена Ивановна услышала и высмеяла меня:
- Еще сорок морозов будет.
Через несколько дней серая мгла с неба ушла и ярко засветило солнце.
Захар Захарович подсел к окну, подставил лицо теплым лучам. Спросил меня:
- Алеша, что ты видишь на небе?
- Белые облака.
- Ты Груню не слушай. Я лицом чувствую, что зиме конец.
А в первых числах апреля со мною случилось несчастье - порезал руку на фуговочном станке. Фуговал себе и Трагелеву бруски и вдруг почувствовал, что кто-то хватает меня за кисть правой руки, словно собака кусает. Я даже не сразу понял, что случилось. Посмотрел на руку - с кисти свешивались клочья оторванной кожи. А потом пошла кровь, но как-то неохотно. Несколько капель упало на стружки - и все. Кто-то подбежал, остановил станок.
Пришел Домрачев:
- Как это тебя угораздило? Впрочем, не важно, иди в "скорую". Или постой, не ходи один. Пусть с тобой кто-нибудь.