Истощенный, я свернулся клубочком под лежанкой и уснул. Меня утешала мысль о том, что Везунчику, Луне и Месяцу как-то удалось выбраться из той ужасной сетки. Они остались живы.
Псы вернулись на следующую ночь. И на следующую. Они выли, они копали, а я кричал им: "Я тут! Я тут!" И каждую ночь люди прогоняли их прочь.
Днем я услышал, как женщины в зеленой форме обсуждают моих собак: "Как они нашли его?", "Почему они все еще приходят сюда?", "Что им от него нужно?" Одна женщина прошептала: "Эта связь между мальчиком и псами… это ненормально!"
Я улыбался, слушая их разговоры из-под каталки. Мне хотелось сказать им, что псы нашли меня, потому что я был частью их стаи. Наша связь состоит в том, что мы семья. Нам суждено быть вместе. Но я не стал тратить на этих женщин слов. Они ведь были всего лишь людьми.
А затем настала ночь, когда светила полная луна. Искрился снег. И я увидел его. Серебристый, черный, серый, гордый, он стоял пред ликом луны. Его янтарные глаза горели. Его голос – глубокий, дикий, как наш лес: "Я пришел к тебе, Мальчик".
Дымок завыл на луну. Он рассказывал нашу историю. Рассказывал, как мы нашли друг друга. Как он спасал меня. Как я спасал свою стаю. Он пел о Стеклянном Доме, о смерти Бабули, о наших прогулках в лесу, пел о Доме из Костей, о битве с вепрем, о ночах, проведенных под звездным небом, о ночах, проведенных в отблесках огней Города, о холоде, который чуть не убил нас, но мы выжили, ибо мы были вместе.
Я завыл в ответ. Я застучал кулаками по стеклу.
– Я тут! – кричал я. – Не оставляй меня!
Во двор выбежали люди. В лунном свете они казались темными пятнами, чернильными кляксами на белой бумаге снега. Они кричали на псов. Везунчик прыгнул на ограду. Один человек поднял руку. Вспышка озарила ночь, грянул гром. Пистолет!
– Нет! – завопил я. – Не стреляйте!
Псы разбежались, но потом опять вернулись к забору. Их лай стал еще громче.
Пистолет выстрелил вновь. Послышался визг.
– Не-е‑ет!!! – завизжал я.
Я ударил кулаком по стеклу. И оно разбилось. Я охнул от боли. Повсюду была кровь. Она текла по моей руке, капала на мои босые ноги.
Заставив себя отвести взгляд от лужи крови, я всмотрелся в ночь. Псы были там, за забором, все они были живы. Я застонал от боли.
Я видел, как рука с пистолетом поднялась опять. Стрелок целился.
– Нет-нет, – простонал я.
Закружилась голова. У меня подкашивались ноги.
Собрав остатки сил, я крикнул:
– Бегите!
Последним, что я видел, были псы, бегущие прочь.
Глава 51
В бреду
Виделось мне, будто я лечу над землей. Внизу промелькнул мой поселок, коричневая высотка, в которой мы жили с мамой. Я парил над золотыми куполами Города, точно Жар-птица. Внизу я видел псов, детей, милиционеров, бомжей. Я кружил над Мусорной Грядой и Великим Лесом.
Я видел моих псов – Дымка, Везунчика, Ушастика, Мамусю, Луну, Месяца, даже Бабулю. Я видел, как они бегут по лужайке, подняв головы и глядя на меня.
– Ко мне, ко мне! – звал их я. – Тут так красиво!
Но я знал, что они не могут оторваться от земли.
Я летел над парком развлечений. Псы бежали внизу, они лаяли. А потом я вдруг увидел их в кабинках колеса обозрения. Они поднимались все выше, и когда их кабинки замерли на вершине круга, псы взлетели! Взлетели, расправив широкие крылья. "Динь-динь-дилинь", – пело колесо обозрения.
– Какие же вы у меня умницы! – рассмеявшись, я захлопал в ладоши.
Мамуся облизывала, облизывала, облизывала мое разгоряченное лицо. За ней сиял яркий свет. Я протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но Мамуся оттолкнула мою ладонь, говоря:
– Ну-ну, малыш, щеночек мой.
Мне виделось, как я забираюсь на Самое Высокое Дерево во Всей России. Виделось, как я сражаюсь с огромными кабанами.
Я видел Рудика с его ледяными голубыми глазами, Таню – побитую, всю в синяках.
Видел маленькую школьницу Аню: она гуляла по большой площади, выложенной красными камнями. Аня не узнала меня.
– Уходи, шелудивый пес, – сказала она.
Мне виделся Дымок. Стояла холодная зимняя ночь, а Дымок пел о нашей жизни.
Мне виделось, как я сижу на коленях у бабушки Инны, а она баюкает меня, поет мне песни из древних времен.
Виделась моя мама. Она напевала одну из этих песен, укладывая меня спать. Ее голос переплетался с голосами бабушки Инны и Дымка, музыкой колеса обозрения и мужчины с аккордеоном, скрежетом поездов в метро, смехом бездомных. И все вместе это порождало диковинную музыку, самую прекрасную в мире.
Глава 52
Прочь
Я открыл глаза. Пахло мылом. Пахло чем-то острым. Еще я учуял запах рвоты и мочи – как на станции метро. Может, я опять на вокзале, с Рудиком, Таней и Пашей? А эта жизнь с псами мне просто приснилась?
Я попытался сесть.
– Нет, дитя, нет. Ты должен лежать.
Она была одета в белое, а над головой у нее, казалось, поднимались белые крылья – как у чаек над Большой Рекой.
Мне хотелось спросить у нее, кто она. Ангел? Или, может быть, сестра милосердия? Я провел языком по иссохшим губам. Хотелось пить. Я открыл рот. Единственное слово, которое мне удалось произнести, удивило нас обоих.
– Псы…
Не знаю, сколько они держали меня в детском отделении больницы. Мне сказали, что я потерял много крови, когда разбил окно той ночью.
– Кто бы мог подумать, что столько крови может вылиться из такого маленького мальчика, – сказала медсестра, суетясь вокруг меня.
В руку попала инфекция, началось заражение, у меня была такая высокая температура, что все думали, мол, я не выживу.
Когда мне стало легче, меня принялись истязать вопросами: "Как тебя зовут?", "Сколько тебе лет?", "Почему ты живешь на улице?", "Где твоя семья?"
Но я не отвечал на эти вопросы. Я смотрел и слушал. Я знал, что уже не в приюте. Я был в больнице в Городе. А раз я все еще в Городе, значит, я могу найти свою стаю. Я должен найти свою стаю. У Мамуси щенки. Я нужен им. Я должен позаботиться о них.
Нужно было сбежать.
Я изучил расписание медсестер и врачей, знал, когда они приходят, а когда уходят. Однажды ночью, когда все врачи разошлись по домам, а сестры уснули, я выдернул из руки иголку (трубка тянулась к флакону, установленному рядом с моей кроватью). Я выскользнул из постели. У меня не было ни одежды, ни обуви. Но мне было все равно. Завернувшись в одеяло, я тихонько приоткрыл стеклянную дверь моей палаты, вышел в коридор и прислушался. Ни звука.
Я спустился в холл, прокрался мимо большого стола. За ним, опустив голову на столешницу, спала медсестра. Я помчался по коридору, шлепая босыми ногами по холодному полу. Одеяло развевалось у меня за спиной. В самом конце коридора я увидел две высоких решетчатых двери. Я должен был выбраться наружу!
Я метнулся к двери, попытался открыть ее. Но она не отворилась. Завыла сирена, вспыхнули огни. Я зажал уши ладонями, испугавшись воя и скрежета.
Меня кто-то схватил. Я отбивался, я кусался. Руки вокруг, слишком много рук. Что-то кольнуло меня в плечо. В голове у меня помутилось.
После этого меня привязали к кровати. Даже если мне нужно было пописать, меня не отвязывали. Меня кормили с ложечки, точно младенца. Вначале я отказывался есть. Я плевал им в лицо. Но потом я понял: пока я в Городе, остается надежда сбежать. Это будет непросто, сказал я себе. Мне нужно быть умным, как Дымок, сильным, как Везунчик, быстрым, как Месяц. А для этого нужно было есть. Я даже притворялся молодцом. Я не кусался, хотя мне очень этого хотелось.
* * *
Однажды, когда на улице выпал снег, ко мне в палату вошел высокий мужчина в блестящих черных сапогах и одежде милиционера.
Вскочив, я шмыгнул под кровать. Меня затошнило.
– Привет, Маугли, – сказал мужчина.
Голос. Я знал этот голос. Я принялся щипать себя за брови.
– Я к тебе кое-кого привел, – сказал он. – Думаю, ты будешь очень рад.
Дверь приоткрылась. Я увидел мягкие меховые сапожки – темно-коричневые, как шерстка Везунчика. Верха сапожек едва касалась цветастая юбка.
– Здравствуй, дитя, – сказала женщина в шляпке.
Зарычав, я прижался к стене.
– Ох, малыш… – Она нагнулась, пытаясь разглядеть меня под кроватью. – Пожалуйста, вылезай оттуда. Ты же знаешь, я не причиню тебе вреда. – Женщина в шляпке протянула мне руку.
Оскалившись, я зарычал громче.
Женщина в шляпке охнула. Сын встал рядом с ней.
– Уходите, – прорычал я.
– Мальчик, послушай, мы же просто пытаемся помочь тебе.
Я почувствовал, как во мне закипает гнев. У меня чесались ладони, так мне хотелось сжать рукоять моей костяной дубинки или ножа.
– Да, милый, – сказала женщина в шляпке, заламывая руки. – Они отвезут тебя в лучшее место, там ты будешь в безопасности…
Гнев поднимался от моих ног к животу, потом к груди, наконец он вырвался из моего рта:
– Ты! – завопил я. – Это все ты виновата!
Я выскочил из-под кровати и остановился перед женщиной в шляпке, сжимая кулаки.
Ее глаза расширились, рот открывался и закрывался, будто слова, которые она не могла произнести, рвались наружу.
Я шагнул к ней.
– Мое место – в стае, с моими псами, – прорычал я.
Больше я никогда не видел женщину в шляпке и ее сына.
Два дня спустя ко мне в палату пришел доктор. Он прослушал мое сердце и легкие. Снял повязку с моей руки и осмотрел шрамы от порезов. Смерил меня долгим взглядом.
В его глазах я увидел так и не заданные вопросы. Доктор протянул руку, точно собираясь притронуться ко мне, но остановился. Руку он сунул в карман своего белого халата. Вздохнув, он кивнул медсестре и вышел из комнаты.
– Ну, значит, все в порядке, – улыбнулась медсестра в шапочке с крыльями. – Завтра тебя выпишут.
Выпишут? Но куда меня отправят? Я хотел спросить ее, но это было не важно. Завтра они выведут меня отсюда, и я смогу сбежать. Я затрясся от волнения. Я улыбнулся. Я пошевелил пальцами ног. "Готовься", – сказал я себе.
Но готовиться было не к чему. На меня надели очень странный халат. Таких халатов я еще не видел. У него были очень-очень длинные рукава. Руки мне свели крест-накрест, так, что я не мог пошевельнуться. Связали мне ноги и усадили в коляску. А потом привезли к фургону. Мне и раньше приходилось видеть такие машины – на них детей увозили в приют.
Меня привязали к сиденью у окна.
– Прощай, малыш, – сказала мне сестра в шапочке с крыльями. Слезы текли по ее лицу.
Сердце у меня бешено стучало. Тошнота поднялась к горлу. Я сглотнул. Фургон выехал на улицы Города. Я прижался лбом к окну и смотрел на Город – на нищих, на беспризорников, на псов, на Воронов, на милиционеров, на мусорные баки и станции метро, на золотые купола. Меня увозили прочь, прочь от всего, что я когда-либо знал.
Глава 53
Наши дни
Мне снятся псы. Снятся их теплые спины – как мы прижимались друг к другу в нашей норе под высокой сосной. Снятся белые зубы, влажные языки. Снятся янтарные глаза. В моих снах псы смотрят на меня. Всегда.
Мне снится, что я бегу, бегу, бегу с моей стаей, бегу по лесной чаще, по березовой роще, бегу мимо огромных вепрей. Мне снится, что мы мчимся по заснеженным улицам, по затянутым в лед рекам. Мне снится, что мы летим.
Кто-то касается моей руки, будит меня. Голос – я слышу этот голос каждое утро.
– Просыпайся, Медвежонок.
Я вижу ее доброе лицо, ее глаза, глаза цвета янтаря – но не совсем. Она включает магнитофон на моем столе. Музыка наполняет комнату.
– Сегодня твой день, – говорит она.
Я сажусь, чешу лоб.
Она выходит, а я обвожу взглядом комнату, в которой я провел последние пять лет. Комната маленькая и ничем, в общем-то, не примечательная. Тут нет окна. Стоит моя кровать, маленький столик, стул, шкаф с одеждой и двумя парами обуви – больше, чем раньше. Но вот стены… Стены покрыты рисунками. И на всех рисунках изображены псы. Крылатые псы, псы на колесе обозрения, псы с порванными ушами, псы цвета луны, псы, сотканные из дыма. Их глаза – они смотрят на меня. Всегда.
Я слышу, как другие мальчишки на этаже вопят и хохочут. Я знаю, что прямо сейчас кто-то плачет за закрытой дверью. Знаю, что когда выйду наружу, почувствую ароматы завтрака, доносящиеся из столовой.
Я надеваю рубашку, тщательно опускаю рукава, чтобы скрыть шрамы на правой руке. Натягиваю джинсы, покосившись на шрам в форме полумесяца на лодыжке. У меня много шрамов. И только она поняла меня.
Когда я попал в школу-интернат на окраине Петербурга, я не был мальчиком. Я был Дикарем. Так они меня называли.
Я прятался под кроватью. Я дрался, кусался, рычал и выл. Я швырял в людей все, что подворачивалось мне под руку, поэтому из моей комнаты вынесли всю мебель, кроме кровати. Я пугал остальных детей, поэтому меня кормили в моей комнате, а не в столовой. Я использовал вилки и даже ложки как оружие, поэтому в итоге мне пришлось есть руками. Меня приходилось накачивать снотворным, чтобы выкупать или постричь. Целыми днями я плакал и раскачивался взад-вперед, сидя под кроватью. Наверное, все махнули на меня рукой. Но потом пришла она.
Однажды дверь в мою комнату открылась – такое случалось по нескольку раз на дню. Я прижался спиной к стене, наблюдая за происходящим из-под кровати. Я зарычал, чтобы все ушли. Я всегда так делал.
Но я увидел не тяжелые ботинки, не кожаные сапоги. Это были туфли, туфли из черной ткани, похожей на гладкую шерстку. По носкам туфлей тянулась цветная вышивка.
Я принюхался. Этот человек не пах сигаретами и вареной капустой, как женщины, которые приходили ко мне в комнату. Он не пах пивом и водкой. Все еще рыча, я принюхался. Пахло лесом и дымом. И еще я почувствовал едва-едва различимый запах собак. Мое сердце дрогнуло.
Она опустилась на колени и заглянула под кровать.
Я зарычал громче.
Она рассмеялась.
Я остолбенел. Когда в последний раз я слышал смех?
Я встревоженно принялся дергать себя за брови и волосы и качаться взад-вперед. Я залаял на нее, чтобы она ушла.
Но она не ушла. Вместо этого она села на пол, скрестив ноги, и сделала кое-что очень странное. Она начала тихонько напевать!
Я прекратил раскачиваться. Прекратил рычать.
Я слушал. Пела она прекрасно.
Я закрыл глаза, представляя себе, как музыка касается моей руки, моего лица, моей груди.
Пение прекратилось. Мои веки взметнулись вверх. Ее лицо, ее глаза – особенно глаза – улыбались.
– Поглядеть только на тебя. Спрятался в темной норке, медвежонок. Вылезай оттуда, Медвежонок.
Ее слова, это имя… Медвежонок. Она словно повернула ключ в замке, и какая-то дверца в моем сознании приоткрылась.
Тогда я перестал быть Дикарем. И вновь сделался мальчиком.
После этого она приходила каждый день. Сказала, что она особый учитель для необычных детей. Сказала, что я самый необычный ребенок, которого она когда-либо видела. Я нахмурился и отвернулся. Но внутренне я улыбался.
Она принесла магнитофон и включала мне музыку. Она прислонялась к стене, закрывала глаза и слушала. Иногда я тоже закрывал глаза. Но в основном я наблюдал за ней.
Она говорила о себе. Сказала, что ее зовут Анисья. Что любит музыку, искусство, книги, собак и прогулки в лесу.
– А ты что любишь, Медвежонок? – спросила она однажды.
Мне очень хотелось сказать ей, что я тоже люблю все это. Очень-очень. Но я боялся говорить и потому отвернулся.
На следующий день она принесла не только кассеты с музыкой, но и белую бумагу с цветными палочками, которые женщина в шляпке называла пастелью.
Анисья пододвинула ко мне бумагу и пастель.
– Вот, нарисуй мне то, что ты любишь.
Я так и сделал. Закончив один рисунок, я отдал лист бумаги Анисье и принялся за следующий. Я рисовал, рисовал, рисовал, пока у меня не закончилась бумага.
Анисья внимательно рассмотрела каждый рисунок. Временами она говорила: "А, понятно". И: "Мне это тоже очень нравится". А потом, прежде чем уйти, она аккуратно развесила все рисунки на моей стене.
На следующий день Анисья вручила мне альбом и цветные карандаши и сказала: "Нарисуй мне то, что ты ненавидишь". На следующий день: "Нарисуй мне то, чего ты боишься". На следующий: "Нарисуй мне то, от чего ты грустишь".
Так на стене появились рисунки: Жар-птицы, псы и деревья. Он, злой дядька в потертых ботинках, лоснящихся штанах, со страшными кулаками. Красное пятно на полу за дверью, алое, огромное, пульсирующее. Красное пальто и черная пуговица. Милиционеры. Баба-яга с забором из человеческих костей и черепов.
Анисья смотрела на мои рисунки и говорила: "Я понимаю". И: "Мне очень жаль".
Она приносила мне кассеты, приносила бумагу для рисования. И приносила книги. Она читала мне вслух, пока я рисовал, и в комнате играла музыка.
Однажды Анисья прочла мне сказку, которую я никогда раньше не слышал.
– Давным‑давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, за морем-океаном, жили-были старик со старухой. Трудились они в поле, были бедняками, и детей у них не было.
Я сосредоточился на том, чтобы нарисовать прекрасное колесо обозрения.