* * *
Дорожный час пик был уже на исходе. Уже не закруживались толпы у воронок метро, уже потоки машин утратили свою недавнюю рычащую монолитность и катили не спрессованной, единой лавиной, борт в борт, бампер в бампер, а отдельными – красными, зелеными, голубыми, бежевыми, черными, белыми – автомобилями, внутри которых можно было теперь различить и темные силуэты людей. Уже автобусы и троллейбусы отходили от остановок не заваленными от перегруза на правый бок, и промежутки между ними стали делаться все длиннее и длиннее.
В местах зрелищ и увеселений начинался час пик. Ярко освещенные, по-праздничному иллюминированные подъезды театров, вобрав в себя счастливых обладателей билетов, опустели; распахнули занавесы, оживив себя движениями и речью актеров, сцены. Кассы кинотеатров заканчивали продавать оставленную до начала сеанса броню, заставляли свои оконца картонными и фанерными табличками с написанными по трафарету словами "Билетов нет"; гас в залах огонь, тьму их прорубал, устремясь к экрану из-под потолка, пучок туманного света, и, как в театрах сцена – живыми людьми, так здесь, в этой тьме, белая пластмасса экрана оживала тенями живых людей, их обманчиво трехмерной жизнью на куске пространства в два измерения. Языки очередей остались лишь у входов в рестораны и кафе, за стеклянными и массивно-дубовыми дверьми которых стояли в величественно-неприступных позах швейцары, а внутри многоголосо гудели залы, звякали вилки, ножи, звенела посуда и сновали между столиками официанты с лихо вскинутыми на одной руке подносами. На маленьких эстрадах в неудобном конце зала настраивал инструменты оркестрик человек из пяти-шести и в положенный час накрывал зал оглушающе-тяжелым звуковым шквалом.
Магазины доторговывали завезенными продуктами. Доставались из холодильных камер запакованные в хрустящую бумагу последние кубы масла, разрезались капроновым шнуром с двумя деревянными ручками на концах желтоватые колеса сыров – тоже последние, "Люба, колбасу больше не выбивай!" – кричали кассиру поверх голов покупателей продавцы, а уборщицы в молочных отделах уже подтирали полы, залитые молоком из прорвавшихся пакетов.
Москва окуналась в предночную, вечернюю пору. День был прожит и закончен. Ночь уже была близка, но еще не наступила. Днем люди делили свою жизнь с другими людьми, с которыми судьба свела их волей отдела кадров и начальства, вечером, как пчелы в родной улей, они возвращались к тем, с кем их связывала кровь или свободное избранничество, не менее, впрочем, слепое, чем воля отдела кадров, – намертво сработанные самою природой качели жизни носили людей из стороны в сторону; и чтобы жизнь шла, чтоб длилась, полагалось, взлетев в верхнюю, "мертвую" точку, толкнуть качели, пойти в обратную сторону, оказаться в полярной "мертвой" точке…
Юпитеры жарко хлестали из подпотолочной выси ярким светом, стрекотал, перематывая целлулоидную ленту с одной бобины на другую, кинопроектор, гнал грохочущую звуковую волну, усиленный радиотехникой, небольшой оркестрик. И чтобы юпитеры светили, нужно было их прежде сделать, и нужно было сделать кинопроектор и грохочущие динамики. И все прочее нужно было сделать: соткать занавес, сколотить сцену, склеить кресла, возвести стены, поставить крышу, собрать проектор, собрать динамик. А до того, как соткать, возвести, собрать, нужно было вырастить, добыть, выплавить, отлить, обточить…
Но чтобы вскочить назавтра по звонку будильника, выгнать крепким горячим чаем ночную одурь из тела и пойти добывать, отливать, плавить, нужно было перед этим дать душе погулять вдоволь на воле.
5
Виктор Витальевич, Анин отец, пришел незадолго до обговоренного времени. Встречая его, провожая затем в комнату, Лида никак не могла отогнать от себя возникшую в ней помимо воли мысль: ну, что б ему опоздать! Сознание того, что придется сейчас сидеть с Виктором Витальевичем и занимать его разговором, было ей тягостно. Никогда, даже когда он жил здесь, не было у нее контакта с ним, а с годами он вообще сделался ей не очень приятен. Ей был неприятен его довольный, преуспевающий вид, его покойно-неторопливые представительные манеры и раздражал его длиннополый черный кожаный пиджак – символ все того же преуспеяния, довольства жизнью, – в котором он неизменно всякий раз и появлялся у них.
Да если б еще это не сегодня, в другой день. А сегодня…
Но долго сидеть ей с ним не пришлось, только и перебросились парой фраз. Зазвонил в прихожей звонок, и Лида, прервавшись на полуслове, с чувством облегчения пошла открывать дверь. Однако это была вовсе не мать, как она думала. Это был незнакомый мужчина лет пятидесяти, с цветами в руках, с бумажным пакетом, из которого краснобоко глядели яблоки, во внутреннем кармане плаща у него угадывалась бутылка, и весь он, называясь ей, объясняясь, так и топорщился от смущения и скованности.
– Ну что ж, проходите, подождите, – предложила Лида.
Мужчина отдал ей и цветы, и пакет, достал из кармана и отдал бутылку, которая оказалась коньяком, Лида, прижимая все это к груди, дождалась, когда он разденется, и повела его в комнату.
– Вот вам и компания, Виктор Витальевич, – сказала она, входя.
– Очень приятно, Евгений Анатольевич, – с торопливостью представился из-за ее плеча пришедший мужчина.
Виктор Витальевич разглядывал Евгения Анатольевича с нескрываемым интересом.
– Виктор Витальевич, – не сразу назвался он. – И глянул на отягощенные Лидины руки. – Что, к Нине?
– К-к… Нине… Елизаровне, – ответил вместо Лиды Евгений Анатольевич. Но по тому, как он заикался, видно было, что признание это далось ему нелегко.
Лида поставила коньяк на стол и, все так же прижимая пакет с яблоками и цветы к груди, пошла из комнаты.
– Цветы я сейчас в вазу поставлю, – объяснила она на ходу Евгению Анатольевичу.
– Да, пожалуйста…. да… – покивал он, но было похоже, что он не вполне понимает, о чем речь.
Лида ушла, оставив их вдвоем, и Евгений Анатольевич тут же подался к Виктору Витальевичу, спросил запинаясь:
– А вы, я прошу прощения… вы тоже… к Нине… Елизаровне?
– Тоже, – кивнул Виктор Витальевич. В интонации его было нечто усмешливо-снисходительное.
– Вы… вы… – Евгений Анатольевич с трудом заставлял язык повиноваться ему, – вы с нею договаривались?
– Договаривался. – Сказав это, Виктор Витальевич с минуту молчал, наслаждаясь растерянным видом Евгения Анатольевича. И наконец объяснился: – Помилуй бог, я к ней имею лишь то отношение, что я Анин отец.
– А-анин? – смысл произнесенных Виктором Витальевичем слов доходил до Евгения Анатольевича бесконечно долго. – А, это, значит, той, другой… Той, что помладше?
– Так, голубчик Евгений Александрыч, так, – подтвердил Виктор Витальевич.
– Анатольевич, – поправил Евгений Анатольевич.
– Анатольич, простите. А посему, – Виктор Витальевич улыбнулся, – я вам не соперник. Вы, судя по всему, недавно с Ниной знакомы? – кивнул он на бутылку коньяка на столе.
– Вы правы. Недавно, – с сухостью отозвался Евгений Анатольевич.
– Но она, наверно, произвела на вас неизгладимое впечатление?
– Вы это с иронией? Это ни к чему. – Сухость тона у Евгения Анатольевича перешла в некоторую горячность. – У вас там есть что-то свое, давнее… мало ли что. Меня это не касается, ни к чему это. Да, произвела. Очень сильное.
– Это вы не иначе в музее ее увидели?
– Да, именно в музее, – сказал Евгений Анатольевич. – А что?
– Да нет, что… Нина, она тот самый как раз тип вполне, как говорится, эмансипированной женщины… так что где ей и производить впечатление, как не на работе. Женщина, обретшая счастье! – Виктор Витальевич не смог удержать в себе усмешки, и она вырвалась наружу этими последними словами, произнесенными им как некий лозунг.
Ирония его слов была несомненна, и Евгений Анатольевич вспыхнул что хворост.
– Я прошу прощения, Виктор Витальевич, – проговорил он уже совсем с горячностью, – но вы затрагиваете такую тему…
Высказать свою мысль, однако, ему не удалось – вошла Лида. В руках у нее была ваза с цветами и ваза с яблоками. Она поставила и ту, и другую на стол, подумала и перенесла бутылку коньяка с прежнего места на новое – между вазами, – чтобы та не так бросалась в глаза.
– Нашли общую тему? – посмотрела она по очереди на обоих мужчин. – Я очень рада. – И сказала уже одному Виктору Витальевичу: – Я тогда оставлю вас. Пойду с бабушкой посижу.
Она хотела уйти, но Виктор Витальевич не дал ей.
– А что ты там у бабушки будешь делать?
– Я книгу ей читаю.
– Какую же, любопытно?
– "Принца и нищего" Марка Твена.
Виктор Витальевич расхохотался. Его распирала веселость, рожденная видом Евгения Анатольевича и разговором с ним, распирала и просила выхода, и вот он нашел возможность дать ей волю.
– "Принца и нищего"? Скажите на милость! Что малому, то и старому… – Он нахохотался и, понизив, голос, указал глазами на Евгения Анатольевича: – Это кто такой?
– Не знаю. Первый раз вижу, – ответила Лида, тоже невольно понижая голос, чтобы не быть услышанной Евгением Анатольевичем. Конечно, он понимал, что шепчутся о нем, но одно дело – понимать, другое – услышать, когда при тебе говорят о тебе: "Первый раз вижу".
– Хм. Поня-атно, – протянул Виктор Витальевич. И через недолгую паузу проговорил во весь голос: – Да, Лидочка! Имел ведь вчера удовольствие видеть твоего отца в сдаче спектакля. Ты была, конечно?
– Конечно.
– Какой он блестящий актер. Какой блестящий! Все на нем, весь спектакль! Убери его – и провал. Вот мнение рядового, так сказать, зрителя. Интересно ему – можешь передать.
– Хорошо, – коротко отозвалась Лида.
Она подождала мгновение – не скажет ли Виктор Витальевич что-то еще, но он, видимо, исчерпался, и она, не добавив больше к своему ответу ни слова, поторопилась скрыться в бабушкиной комнате.
Мужчины снова оказались наедине друг с другом.
– М-да. Блестящий, – повторил в пространство Виктор Витальевич и повернулся к Евгению Анатольевичу. – А знаете ли, голубчик Евгений Александрыч… то есть Анатольич, простите, – возобновил он прежний их разговор, прерванный появлением Лиды. – Знаете ли, я вам должен сказать, что раньше, до всей этой так называемой эмансипации, женщине жилось лучше. Счастливей. Женщина – это ведь профессия. И мужчина – профессия. Две разные профессии. И мужчина остался мужчиной, а женщина стала… – он запнулся, подыскивая слово, и засмеялся, – чем-то вроде гермафродита. И мужские функции на нее возложили, и женские при ней оставили. Так что, голубчик Евгений Алекса… Анатольич, простите, женщина сама больше всего и страдает от нынешнего положения вещей. Выигрыш на копейку, а проигрыш на рубль, уж не меньше. Поверьте мне как адвокату, уж я такого нагляделся…
– А, вы адвокат! – перебил его Евгений Анатольевич, не в силах больше обуздыватъ себя и молчать. – Юрист, значит. Но если вы юрист, как же вы можете утверждать такое: что лучше жилось. Паспорта своего женщина не имела! Захотела от мужа уйти, невмоготу с ним, – никак, если муж ей того не позволит! Разве не рабство? Чистейшее рабство. А крестьянская женщина? Куда ей, если без мужа? По миру, считайте. Такой крестьянский труд был, что женщине без мужчины просто невозможно.
Виктор Витальевич по свойственной ему привычке похмыкал.
– Вы, Евгений Анатольич, все о зависимости женщины от мужчины. Я ведь не об этом. Я о том, каким образом женщину от мужчины освободили? Переложив на нее мужские общественные функции. И получился у нее в итоге двойной жизненный воз.
– Но раньше, во всяком случае, лучше не было! – не имея больше аргументов возражать, не сдался, однако, Евгений Анатольевич.
– В том плане, в котором вы рассматриваете, безусловно нет. – Виктор Витальевич говорил со снисходительной и как бы любующейся собой вескостью. – Но в целом эмансипация пошла не по тому пути. Она должна была идти по высвобождению женского. А она пошла по уподоблению мужскому.
– А что это такое – по высвобождению женского?
– Женское, голубчик Евгений Анатольич, это женское. Те ее функции в жизни, что определены ей природой.
– Материнство, значит? – догадался Евгений Анатольевич.
– Материнство, правильно. Человек ведь, если по существу, мужчина ли, женщина ли, – существо весьма далекое от идеального. Но в каждом человеке это идеальное есть. И если уж говорить о высвобождении, то высвобождать нужно это вот – идеальное в человеке. Чтобы человек стремился к нему, подтягивал себя до него. А что в женщине идеальное? Материнство. Материнство – это ведь не только родить. Это воспитать. Вливать по капельке каждый день, вкладывать по зернышку. Это труд. Громадный. Грандиозный. Тяжеленнейший. А когда женщине исполнять его? Некогда. Она другой труд исполняет – что ей мужчины от себя отдали.
Говори сейчас Виктор Витальевич самые абсолютные истины, Евгений Анатольевич ни за что не согласился бы с ним.
– Однако не будете же вы отрицать, – сказал он все с тою же прежней горячностью, – что есть у нас женщины и ученые, и руководители. И хорошие ученые, хорошие руководители!
– Помилуй бог, помилуй бог, Евгений Алекса… Анатольич, простите! – Виктор Витальевич, заложив руки в карманы пиджака и оставив снаружи большие пальцы, неторопливо прохаживался по комнате мимо сидящего подле стола Евгения Анатольевича туда-сюда. Торчащими снаружи большими пальцами он прибарабанивал в такт произносимым словам. – Вы меня еще обвините, будто я умственно отсталыми их считаю!.. Есть. Есть. И ученые, и руководители, кого только нет. Но все за счет материнства, голубчик вы мой. Лишь! Или она вообще, глядишь, не рожает. Или родит одного – и уже несчастна: ах, вся ее карьера прахом пошла! А то свое материнское на кого-нибудь другого перекладывают. Воля покрепче – так и на мужа, глядишь. Я же вам говорю, я адвокат, я-то уж знаю, я такого нагляде… – Он вскинул голову, чтобы затем выразительно качнуть ею, ноги между тем несли его вперед, и он налетел на раковину и упал бы, если бы Евгений Анатольевич, мгновенно вскочив, не поддержал его. – Ч-черт! – выругался Виктор Витальевич. – Нашли тоже место…
– Это кронштейнов необходимых нет, – отпуская его, сказал Евгений Анатольевич.
Виктор Витальевич посмотрел на Евгения Анатольевича с недоумением.
– Каких кронштейнов?
– Раковину установить. – Евгений. Анатольевич, отвечая, словно бы винился. – Под старой кронштейны двадцать семь сантиметров, а под эту нужно тридцать два.
Виктор Витальевич сообразил наконец о чем речь.
– Это мужика в доме нет, а не кронштейнов, – сказал он.
– Это вы напрасно про мужика… – теперь Евгений Анатольевич как бы оправдывался. – Эти кронштейны большой дефицит. Их и в магазинах не бывает, и на стройках они – каждый на учете.
Как о чем-то весьма основательно изученном сказал он о магазинах и стройках.
– Вот так! За все в жизни приходится расплачиваться. – В голосе Виктора Витальевича была глубокомысленная ирония.
Евгений Анатольевич не успел ответить ему – в прихожей зазвенел звонок.
– Лида! – позвал ее открыть дверь Виктор Витальевич.
Но она уже шла и сама.
Виктор Витальевич двинулся в прихожую следом за ней.
– Ну, наконец-то! – воскликнул он, увидев в дверях Нину Елизаровну с Аней. – Ладно, у меня здесь компания составилась, а так бы хоть в петлю от тоски!
– Здравствуй! – с утомленностью ответила ему Нина Елизаровна. – Какая такая компания? – И увидела за плечом своего бывшего мужа, там, в комнате, Евгения Анатольевича. – Вы? – изумленно, не веря себе, проговорила она.
– Д-дa… я так подумал… я пришел… я решил, что… – сбиваясь, забормотал Евгений Анатольевич, не смея выйти из комнаты в прихожую.
– И очень не ко времени. – Голос Нины Елизаровны был холодно-тяжел, не лед, а остылый камень. – Просто очень.
– Н-но я… я так понимаю… – заволновался Евгений Анатольевич, – может быть, я посижу… подожду… у меня есть время…
– Да. Посидите. Подождите. Пойдите на кухню. – Он дернулся к двери, и Нина Елизаровна увидела на обеденном столе в комнате вазы с цветами и яблоками да еще и бутылку коньяка. – И заберите с собой это – приказала она, – это сейчас совершенно ни к чему!
– Да, да… хорошо. Конечно, – ответил Евгений Анатольевич.
Он взял со стола бутылку, поколебавшись мгновение, цветы с яблоками оставил и как-то боком, боком вылез из дверей в прихожую, и так же боком, молча протиснулся мимо всех на кухню.
– Это еще кто такой? – провожая его взглядом, спросила Аня.
Нина Елизаровна с резкостью оборвала ее:
– У тебя сейчас вообще ни на какие вопросы нет права! Ты только отвечать можешь!
– Ой, мама, только не в таком трагическом тоне! – в голосе Ани было как раз одно лишь это право – не чувствовать за собой никакой вины.
– А в каком можно еще?! В каком? – с истерическим гневом закричала Нина Елизаровна. – Допрыгалась! Добегалась!.. – Она заплакала и сквозь плач, утирая рукой бегущие слезы, сказала Виктору, Витальевичу, словно бы обвиняя его: – Ей тюрьма грозит. Она воровка. Мы только что от следователя. Я позвала тебя, думала – все до следствия остановить, а тут звонок, и требуют приехать прямо немедленно…
– А нечего было ехать, подумаешь – требовали! – вставилась Аня.
Слезы у Нины Елизаровны вмиг высохли.
– Прекрати! Сейчас же! – снова закричала она. – Чтобы ни слова больше! Ты уже отговорилась!..
Лида взяла Аню за плечи и повлекла ее на кухню.
– Пойди, побудь там. Так будет лучше. Поставь чайник. Пойди.
Аня благоразумно не сопротивлялась ей. Лида передала сестру на попечение Евгения Анатольевича, наказав, ей одновременно занимать гостя, и вернулась к матери с Виктором Витальевичем. Они уже были в комнате, сидели напротив друг друга за обеденным столом, и Виктор Витальевич был весь подобран и напряжен. С лица его даже смыло обычную печать преуспеяния.
– Так-так-так… – прибарабанивая большими пальцами лежащих на столе рук, говорил он, когда Лида вошла в комнату. И попросил Нину Елизаровну: – Ну-ка все по порядку.
Лида отодвинула от стола еще один стул и тоже села.
– Да. Именно. По порядку. – Нина Елизаровна волновалась и старалась взять себя в руки. – Значит, так… У нее украли джинсы. История, в общем, совершенно нелепая… Есть у нее подруга, Светка такая. Заманила в какой-то подъезд, у каких-то парней будто бы есть джинсы – обменяться. Ее, этой дурищи, джинсы забрали, а сама она ничего не получила, осталась там в этом подъезде в одних трусиках. И вот она в отместку заявилась к этой Светке, когда той не было дома, сказала ее матери, что Светка брала у нее джинсы, пошла копаться в ее вещах, своих джинсов, конечно, не нашла, но прихватила Светкины. Светка вернулась, мать ей, конечно, все рассказала, все выяснилось, и они побежали в милицию…
– Так, все ясно, – сказал Виктор Витальевич. – Все, вполне… детали какие-нибудь существенные, ничего не упустила?
Лида глянула на мать – Нина Елизаровна в ответ на вопрос Виктора Витальевича пожала плечами: да вроде ничего не упустила.
– Тогда… в тот день, – с неуверенностью проговорила Лида, переводя взгляд на Виктора Витальевича, – когда ее с джинсами обманули, она в милицию попала…
Нина Елизаровна оборвала Лиду:
– Это не обязательно.
– Что-что? – подался к Лиде Виктор Витальевич. – В милицию? – И откинулся на спинку стула. – Нет, это обязательно!