В одной из пивнушек на улице Фернандес-и-Гон-салеса Эрменехильдо подтолкнул Маурисио локтем.
- Посмотри на этих двоих, вот безобразники. Маурисио обернулся.
- М-да, здорово. У этой Маргариты Готье и впрямь чахоточный вид, а в петлице-то, видишь, красная камелия, все как положено. Эх, брат, здесь у нас кто без стыда, тот и герой.
С другого конца зала раздался громовой голос:
- Ты не очень-то похабничай, Заднюшка, прибереги что-нибудь на потом!
Пепе Сучок поднялся с места.
- А ну, кто тут такой храбрый? Пусть выйдет со мной на улицу!
Дон Ибрагим говорил сеньору судье:
- Видите ли, сеньор судья, нам не удалось ничего выяснить. Каждый из жильцов обыскал свою квартиру, но ничего подозрительного мы не нашли.
Жилец со второго этажа дон Фернандо Касуэла, судебный прокурор, потупил глаза - он-то кое-что нашел.
Судья обратился к дону Ибрагиму:
- Начнем по порядку. У погибшей есть родные?
- Да, сеньор, есть сын.
- Где он?
- Ах, да кто его знает, сеньор судья! Это тип, известный своим дурным поведением.
- Бабник?
- Да нет, сеньор судья, он не бабник.
- Может быть, игрок?
- Нет, насколько мне известно.
Судья посмотрел в упор на дона Ибрагима.
- Пьяница?
- Нет, и не пьяница.
На губах судьи появилась язвительная усмешечка.
- Но послушайте, что же вы называете дурным поведением? Коллекционирование марок?
Дон Ибрагим обиделся.
- Нет, сеньор судья, дурным поведением я называю многое, например, быть "подружкой" педика.
- Ах, вот как! Сын погибшей - "подружка"?
- Да, сеньор судья, это всем известно!
- Ну что ж. Очень благодарен вам всем, сеньоры. Возвращайтесь домой, пожалуйста, в случае надобности я вас вызову.
Жильцы послушно стали расходиться. Дон Фернандо Касуэла, войдя в свою квартиру в правом крыле второго этажа, застал жену плачущей в три ручья.
- Ах, Фернандо! Если хочешь, убей меня! Но только пусть наш мальчик ни о чем не знает.
- Ну милая, как же я тебя убью, когда у нас в доме судья! Иди ложись спать. Недостает только, чтобы твой возлюбленный оказался убийцей доньи Маргот!
Чтобы развлечь толпу на улице, где собралось уже несколько сот человек, шестилетний цыганенок пел фламенко, прихлопывая себе в такт ладошками. Симпатичный мальчишечка, шустрый, где его только не встретишь…
Как-то раз один портняжка
из сукна штаны кроил,
увидал то цыганенок,
что креветки разносил.
Когда вынесли тело доньи Маргот, чтобы отвезти его в морг, малыш почтительно умолк.
Глава третья
После обеда дон Пабло направляется в тихое кафе на улице Сан-Бернардо сыграть, как обычно, партию в шахматы с доном Франсиско Роблес-и-Лопес Патоном, а попозже, часов в пять, полшестого идет за доньей Пурой, чтобы вместе совершить прогулку и затем стать на якорь в кафе доньи Росы - там они пьют по чашечке шоколада, который дону Пабло всегда кажется водянистым.
За одним из соседних столиков, у окна, играют в домино четверо: дон Роке, дон Эмилио Родригес Ронда, дон Тесифонте Овехеро и сеньор Рамон.
У дона Франсиско Роблес-и-Лопес Патона, врача-венеролога, есть дочь Ампаро, она замужем за доном Эмилио Родригесом Рондой, тоже врачом. Дон Роке - это муж доньи Виси, сестры доньи Росы; по мнению свояченицы, дон Роке Моисее Васкес - негодяй, каких мало. Дон Тесифонте Овехеро-и-Солана, ветеринар в чине капитана, добродушный провинциал, немного застенчивый, носит кольцо с изумрудом. Наконец, сеньор Рамон - булочник, хозяин довольно большой пекарни неподалеку от кафе.
Все шестеро друзей собираются здесь каждый вечер, это люди спокойные, серьезные, есть, конечно, у каждого какая-нибудь слабость, но ведут они себя чинно, никогда не спорят, только переговариваются, сидя за своими столиками, чаще всего насчет игры, а порой и о других делах.
Дон Франсиско потерял слона.
- Плохи мои дела!
- Еще бы! Я бы на вашем месте сдался.
- Ну нет, подожду.
Дон Франсиско глядит на зятя, который играет в паре с ветеринаром.
- Слушай, Эмилио, как там девочка? Девочка - это Ампаро.
- Хорошо. Уже поправилась. Завтра подыму ее с постели.
- Вот как, очень рад. Сегодня вечерком к вам зайдет мать.
- Очень приятно. А вы придете?
- Не знаю, может быть, и я смогу.
Тещу дона Эмилио зовут донья Соледад, донья Соледад Кастро де Роблес.
Сеньор Рамон выставил дубль пять, который у него чуть было не засох. Дон Тесифонте отпускает обычную свою шуточку:
- Кому везет в игре…
- И наоборот, капитан. Вы меня поняли?
Дон Тесифонте корчит недовольную мину, друзья смеются. В действительности дону Тесифонте не везет ни с женщинами, ни с костяшками. Весь день он сидит в четырех стенах, выходит только сыграть в домино.
У дона Пабло выигрышная позиция, он рассеян, почти не смотрит на доску.
- Слышишь, Роке, вчера твоя свояченица здорово ругалась.
Дон Роке досадливо машет рукой - его-де ничем уже не удивишь.
- Она всегда ругается, с руганью, наверно, и родилась. Ох и хитрая бестия эта моя свояченица! Если бы не девочки, я бы уж давно показал ей, где раки зимуют! Но что поделаешь, терпение и выдержка! Такие толстухи, да еще до рюмочки охотницы, не заживаются.
Дон Роке полагает, что ему надо лишь сидеть и ждать - со временем кафе "Утеха" с целой кучей всяких вещей в придачу перейдет к его дочкам. Если рассудить, дон Роке поступает неглупо - ради такого наследства, несомненно, стоит потерпеть, подождать хоть бы и пятьдесят лет. Париж стоит мессы.
Донья Матильда и донья Асунсьон каждый вечер встречаются - не поесть, Боже упаси! - в молочной на улице Фуэнкарраль, хозяйка которой, донья Рамона Брагадо, крашеная, но очень еще бойкая старуха, их приятельница. Во времена генерала Примо она была актрисой и сумела с грандиозным скандалом добиться доли в десять тысяч дуро в завещании маркиза де Каса Пенья Сураны - того самого, что был сенатором и дважды занимал пост заместителя министра финансов, - он по меньшей мере лет двадцать был ее любовником. У доньи Рамоны хватило здравого смысла не растратить эти деньги попусту, а приобрести молочную, которая давала приличный доход и имела надежную клиентуру. Но и кроме того донья Рамона не зевала, бралась за любые поручения и умела добывать деньги из воздуха; лучше всего удавались ей дела любовные - под прикрытием своей молочной она с успехом исполняла роль сводни и посредницы, нашептывая заманчивые, ловко состряпанные небылицы какой-нибудь девчонке, мечтавшей купить сумочку, а затем запуская руку в денежную шкатулку какого-нибудь ленивого барчука из тех, что не любят утруждать себя и ждут, пока им все поднесут на блюдечке. Особы вроде доньи Рамоны - пластырь на любую болячку.
В этот вечер общество в молочной от души веселилось.
- Принесите нам булочек, донья Рамона, я плачу.
- Вот как! В лотерею выиграли?
- Ах, донья Рамона, всякие бывают лотереи! Я получила письмо от Пакиты из Бильбао. Поглядите, что она пишет.
- А ну-ка, прочтите!
- Прочтите сами, у меня зрение совсем никуда становится. Вот, читайте здесь, внизу.
Донья Рамона надела очки и прочла:
- "Жена моего друга заболела злокачественным малокровием". Черт возьми, донья Асунсьон, значит, дело может пойти на лад?
- Читайте, читайте.
- "И он говорит, что нам уже не надо предохраняться, а если я буду в положении, он на мне женится". Послушайте, да вы прямо-таки счастливая женщина!
- Да, благодарение Богу, с этой дочкой мне повезло.
- А ее друг - преподаватель?
- Да, дон Хосе-Мария де Самас, преподает психологию, логику и этику.
- Ну что ж, дорогая, поздравляю вас! Отлично пристроили дочку!
- А что, недурно!
У доньи Матильды тоже была приятная новость - не столь определенно приятная, какой могла стать новость, сообщенная Пакитой, но все же, бесспорно, приятная. Ее сыну, Флорентино де Маре Ноструму, удалось заключить очень выгодный контракт в Барселоне на выступления в "Паралело", в блестящем спектакле-ревю под названием "Национальные мелодии", и, так как спектакль этот проникнут патриотическим духом, можно было надеяться, что власти окажут ему поддержку.
- Я ужасно довольна, что он будет работать в большом городе - деревня наша такая некультурная, актеров иногда даже камнями забрасывают. Как будто они и не люди! Однажды в Хадраке дошло до того, что пришлось вмешаться полиции; не подоспей она вовремя, эти безжалостные дикари убили бы моего бедняжку до смерти - для них нет лучшего развлечения, чем драться да говорить гадости артистам. Ох, ангелочек мой, какого страху он там натерпелся!
Донья Рамона соглашается.
- Да-да, в таком большом городе, как Барселона, ему, конечно же, будет лучше - там больше будут ценить его искусство и уважать его.
- О да! Когда он мне пишет, что отправляется в турне по деревням, у меня просто сердце переворачивается. Бедненький мой Флорентино, он такой чувствительный, а ему приходится выступать перед такой отсталой и, как он выражается, полной предрассудков публикой! Это ужасно!
- Да, конечно. Но теперь-то все пойдет хорошо…
- Дай Боже, чтобы и дальше так было!
Лаурита и Пабло обычно пьют кофе в шикарном баре неподалеку от Гран-Виа - таком шикарном, что как поглядишь на него с улицы, так, пожалуй, не сразу решишься войти. Чтобы пройти к столикам - их всего с полдюжины, не больше, и на каждом скатерть и цветочница, - надо пересечь полупустой холл, где два-три франта потягивают коньяк да несколько пустоголовых мальчишек проигрывают в кости взятые дома деньги.
- Привет, Пабло, ты уже и разговаривать ни с кем не хочешь! Ну понятно, влюбился…
- Привет, Мари Тере. А где Альфонсо?
- Дома сидит, со своими, он в последнее время очень переменился.
Лаурита надула губки; когда они сели на диванчик, она не взяла Пабло за руки, как обычно. Пабло ощутил некоторое облегчение.
- Слушай, кто эта девушка?
- Приятельница моя.
С видом грустным и чуть лукавым Лаурита спросила:
- Такая приятельница, как я теперь?
- Нет, что ты!
- Но ты же сказал "приятельница"!
- Ладно, знакомая.
- Вот-вот, знакомая… Слушай, Пабло…
Глаза Лауриты вдруг наполнились слезами.
- Чего тебе?
- Я ужасно расстроилась.
- Из-за чего?
- Из-за этой женщины.
- Знаешь что, крошка, замолчи и не мели глупостей!
Лаурита вздохнула.
- Ну конечно, и ты же еще меня ругаешь.
- И не думал ругать. Слушай, не действуй мне на нервы.
- Вот видишь?
- Что видишь?
- Да то, что ты меня ругаешь. Пабло переменил тактику.
- Нет, крошка, я не ругаю тебя, просто мне неприятны эти сцены ревности - ну что поделаешь! Всегда одно и то же, всю жизнь.
- Со всеми твоими девушками?
- Ну, не со всеми одинаково - одни больше ревновали, другие меньше…
- А я?
- Ты намного больше, чем все остальные.
- Ну ясно! Просто ты меня не любишь! Ревнуют только тогда, когда любят, очень сильно любят, вот как я тебя.
Пабло взглянул на Лауриту с таким выражением, с каким смотрят на редкостное насекомое. Лаурита вдруг заговорила нежным тоном:
- Послушай, Паблито.
- Не называй меня Паблито. Чего тебе?
- Ах, золотце, какой ты колючий!
- Пусть так, но не повторяй вечно одно и то же, придумай что-нибудь другое, мне это уже столько людей говорило.
Лаурита улыбнулась.
- А я не огорчаюсь, что ты колючий. Ты мне нравишься таким, какой ты есть. Только я ужасно ревную! Слушай, Пабло, если ты когда-нибудь разлюбишь меня, ты мне об этом скажешь?
- Скажу.
- Да кто вам поверит? Все вы обманщики!
Пока они пили кофе, Пабло Алонсо понял, что ему с Лауритой скучно. Очень миловидна, привлекательна, нежна, даже верна, но ужасно однообразна.
В кафе доньи Росы, как и во всех прочих, публика, что приходит по вечерам, совсем не такая, как та, что собирается после полудня. Конечно, все они постоянные посетители, все сидят на одних и тех же диванах, пьют из тех же чашек, принимают ту же соду, платят теми же песетами, выслушивают те же грубости хозяйки, однако, Бог весть почему, у людей, являющихся сюда в три часа дня, ничего нет общего с теми, кто приходит после половины восьмого; вероятно, единственное, что могло бы их объединить, - это гнездящаяся в глубине их сердец уверенность, что именно они-то и составляют старую гвардию кафе. Дневные посетители смотрят на вечерних, а вечерние в свою очередь на дневных как на втируш, которых с грехом пополам можно терпеть, но о которых и думать не стоит. Еще чего не хватало! Две эти группы - взять ли отдельных входящих в них индивидуумов или рассматривать их как некие организмы - несовместимы, и если кто-то из дневных посетителей случайно задержится и вовремя не уйдет, то приходящие под вечер глядят на него недобрым взором, ровно таким же недобрым, каким дневные посетители смотрят на вечерних, явившихся раньше своего часа. В хорошо организованном кафе, в таком кафе, которое было бы неким подобием Платоновой Республики, следовало бы установить пятнадцатиминутный перерыв, чтобы приходящие и уходящие не могли столкнуться даже у вращающейся входной двери.
В кафе доньи Росы после полудня остается один-единственный знакомый нам человек, кроме хозяйки и прислуги. Это сеньорита Эльвира, но она здесь уже стала чем-то вроде мебели.
- Ну как, Эльвирита, спали хорошо?
- Да, донья Роса. А вы?
- Как всегда, милая, как всегда, только и всего. Всю ночь бегала в клозет - видно, съела за ужином что-то, что мне повредило, и желудок вконец расстроился.
- Скажите пожалуйста! А теперь вам лучше?
- Да, как будто получше, только слабость ужасная.
- Ничего удивительного, понос очень ослабляет.
- И не говорите! Я уже твердо решила: если к завтрашнему дню не станет лучше, вызову врача. Я так не могу работать, все из рук валится, а дело такое, вы же знаете, что если сама за всем не присмотришь…
- Ну ясно.
Падилья, продавец сигарет, старается убедить покупателя, что табак в самодельных сигаретах, которые он продает, не из окурков.
- Сами посудите, табак из окурков сразу отличишь - сколько его ни промывай, у него привкус остается особый. Кроме того, от табака из окурков разит уксусом на сто лиг, а этот можете поднести к самому носу и ничего такого не учуете. Я, конечно, не стану вам клясться, что это табак высшего сорта, я своих клиентов не хочу обманывать; это, конечно, табак попроще, но хорошо просеянный, без мусора. А как набиты гильзы - сами видите, работа не машинная, все вручную сделано, можете пощупать, если хотите.
Альфонсито, мальчик на побегушках, выслушивает распоряжение посетителя, чей автомобиль ждет у входа.
- Ну-ка, посмотрим, хорошо ли ты понял, главное - не болтать лишнего. Поднимешься на второй этаж, позвонишь и подождешь. Если дверь тебе откроет вот эта сеньорита - посмотри хорошенько на фото, она высокого роста, блондинка, - ты ей скажешь: "Наполеон Бонапарт", запомни эти слова, и если она ответит: "Был разбит при Ватерлоо", ты отдашь ей письмо. Все понятно?
- Да, сеньор.
- Прекрасно. Запиши-ка эти слова про Наполеона и то, что она тебе должна ответить, - выучишь по дороге. Потом она, когда прочтет письмо, скажет тебе время - шесть часов, семь или какое-нибудь другое; ты его хорошенько запомни и бегом сюда, чтобы передать мне. Понял?
- Да, сеньор.
- Ну ладно. Теперь ступай. Если хорошо все исполнишь, дам тебе дуро.
- Да, сеньор. Только послушайте, а если мне откроет дверь кто-нибудь другой, не эта сеньорита?
- Ах, и в самом деле! Если тебе откроет дверь кто-нибудь другой, это не беда - скажешь, что ошибся, спросишь: "Сеньор Перес здесь живет?" - и когда тебе ответят: "Нет", - уйдешь, и дело с концом. Все ясно?
- Да, сеньор.
Консорсио Лопесу, шефу, позвонила по телефону не кто иная, как Марухита Ранеро, бывшая его возлюбленная, мать двух близнецов.
- Что ты тут делаешь, в Мадриде?
- А мы приехали с мужем, его должны оперировать.
Лопес немного смутился; вообще-то его нелегко вывести из равновесия, но этот звонок, по правде сказать, застал его врасплох.
- А малыши?
- О, они уже совсем взрослые. В этом году в школу пойдут.
- Как бежит время!
- Еще бы.
У Марухиты чуть задрожал голос.
- Слушай.
- Что?
- Ты не хочешь повидаться со мной?
- Но…
- Ну ясно. Ты думаешь, что я совсем уже развалина.
- Брось, дурочка, просто сейчас я…
- Да не сейчас. Вечером, когда ты освободишься. Мои муж в санатории, а я остановилась в пансионе.
- В каком?
- В "Кольяденсе", на улице Магдалины.
У Лопеса в висках застучало, будто стреляли из ружей.
- Слушай, а как я туда пройду?
- Очень просто, через дверь. Я для тебя уже сняла комнату, номер три.
- Слушай, а как я тебя найду?
- Ах, не глупи. Я сама приду к тебе.
Повесив трубку и поворачиваясь к стойке, Лопес задел локтем стеллаж с ликерами - все бутылки полетели на пол: куэнтро, калисай, бенедиктин, кюрасао, кофейный крем и пепперминт. Вот шум-то поднялся!
Петрита, служанка Фило, пришла в бар Селестино Ортиса за сифоном - у Хавьерина вздулся животик. Бедный малыш, его часто мучают колики, и помогает ему только газированная вода.
- Слушай, Петрита, ты знаешь, братец твоей хозяйки что-то очень загордился.
- Не сердитесь на него, сеньор Селестино, он, бедняга, прямо каиновы муки терпит. Он, наверно, вам задолжал?
- Ну ясно. Двадцать две песеты.
Петрита направилась в заднюю комнату.
- Я сама возьму сифон, вы только свет включите.
- Ты же знаешь, где выключатель.
- Нет, включите вы, а то, бывает, током ударит.
Когда Селестино Ортис вошел включить свет, Петрита прямо сказала:
- Послушайте, я стою двадцать две песеты?
Селестино Ортис не понял вопроса.
- Что?
- Стою я двадцать две песеты?
У Селестино Ортиса кровь прилила к голове.
- Ты стоишь целого царства!
- А двадцать две песеты?
Селестино Ортис схватил девушку.
- Получайте за все кофе сеньорито Мартина.
В задней комнатке бара Селестино Ортиса будто ангел пролетел, вздымая ветер крылами.
- А почему ты на это идешь ради сеньорито Мартина?
- Потому что мне так хочется, и потому что я его люблю больше всех на свете; и об этом я говорю каждому, кто это хочет знать, и первому - моему парню.
Щеки у Петриты разрумянились, грудь трепетала, голос чуть охрип, волосы разметались, глаза сверкали - она была хороша какой-то дикой, звериной красотой, как одержимая страстью львица.
- А он тебя любит?