– Надо придумать церемонию, – сказала Молли. Она подняла розовую мокрую ногу и коснулась кончиками пальцев металлической трубы.
– Что ты имеешь в виду? – Я коснулась головой ее головы, с восхищением глядя на ее ножку, набрала полные ладони сверкающей пены и подула на нее, приведя синие и пунцовые прозрачные пузыри в движение.
– Церемонию единения, – пояснила Молли. Звучало это лениво, но как-то торжественно. – Знаешь, как у индейцев.
– А что у индейцев? – спросила я.
Знание Молли о других культурах было весьма средним, как и у ее матери: она не была хорошей ученицей, и вовсе не потому, что не была умна, просто даты и факты проходили мимо ее головки, как камни сквозь воду. Однако церемония индейцев меня заинтересовала, мне хотелось, чтобы что-нибудь скрепило нашу дружбу, чтобы эта ночь запомнилась навсегда.
Как следует вытершись полотенцем, мы вернулись в мою комнату и поставили будильник на полночь. Шторы мягко свисали с окон, голуби ворковали на ветках старого изрезанного клена – мы тоже вырезали на нем свои имена. Несмотря на жару, я прижалась к Молли. Она уткнулась головой мне в грудь, волосы у нее были влажные, пахли сиренью. Обычно мы болтали, лежа под простынями, или щекотали друг друга до полного изнеможения, но в ту ночь мы молчали, слушая тишину. Даже когда руки у меня онемели, я лежала неподвижно, чтобы Молли могла спокойно подремать в моих объятиях.
Вероятно, мы обе задремали, потому что одновременно проснулись от звонка будильника – он был зажат между подушками, чтобы мои родители не услышали его звона и не проснулись тоже.
Молли вскочила и уселась на край кровати. Она запихнула полотенце в щель под дверью, чтобы не проникали ни свет, ни звуки, а потом открыла косметический набор своей матери, который ей удалось стащить; я достала из шкафа швейную шкатулку. Мы расстелили одеяло на полу и, положив по краям подушки, сели, скрестив ноги, лицом друг другом, почти соприкасаясь коленями. Молли взяла помаду своей матери и нарисовала широкую красную полосу вдоль моего носа, потом провела по три полосы по моим щекам с помощью темно-
синего карандаша для век. Руки ее двигались по моему лицу, касаясь его легко, словно перья.
Настала моя очередь. Я взяла помаду и сняла колпачок; у меня замерзли пальцы; я наклонилась к Молли, положила руку на ее теплый подбородок и тоже провела черту вдоль ее носа. Она улыбнулась.
Взяв карандаш, я большим пальцем левой руки получше натянула кожу Молли и нарисовала правой рукой полоски на ее щеках. Она схватила зеркало и посмотрела на себя.
– Мы похожи на настоящих индейцев. – Она положила зеркало и достала спички. – Давай иголку.
Молли зажгла спичку и поднесла пламя к иголке, которую я держала перед ней, пока кончик не раскалился. Погасив спичку, Молли протянула вперед левую руку ладонью вверх.
– Давай, – сказала она, указывая на запястье. – Уколи меня сюда, чтобы до крови.
Она сидела совершенно неподвижно, пока я рассматривала ее руку и выбирала вену. Была все-таки некоторая опасность заражения; я осторожно коснулась кончиком иглы ее кожи и, стиснув зубы, надавила.
– Хорошо, – сказала Молли.
Я протянула ей свою руку, словно для жертвоприношения; холодная сталь коснулась кожи. Я вздрогнула.
– Открой глаза, – приказала Молли, сжала мою руку и стянула резинкой наши запястья. – Кровные сестры, – добавила она.
– Кровные сестры, – повторила я, сжимая ее пальцы.
Мы закрыли глаза, все еще сидя со связанными запястьями. Красные, синие, пунцовые искры бегали на внутренней стороне моих век, и я уже не могла сказать, где кончаюсь я и где начинается Молли. Я словно плавала по ее венам, чувствовала, как она входит в меня, словно кровь у нас отныне была одна.
Когда на следующее утро мы распрощались, мне и в голову не могло прийти, что больше я никогда ее не увижу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Никогда и ни с кем я не дружила так, как с Молли. Только раз в жизни мы любим так сильно и преданно. И я по-прежнему верна этой любви – невинной, убежденной в своей правоте; я помню нашу кровную клятву: "Я тебя не покину"!
Покинула ли я Молли? Или это она покинула меня? Могла ли наша дружба развиваться иным путем? Иногда мне кажется, что лучше было бы грубо разорвать ее и погрузить нашу любовь в огонь гнева. Но вместо этого мы просто расстались. Я думаю, это могло бы случиться, даже если бы Молли осталась в Чарльстоне. Наверное, мы продолжали бы ссориться из-за Томми Дефелиса или других мальчишек. Наверное, в один прекрасный день Молли решила бы, что я слишком застенчива и послушна; а может быть, и мне самой пришло бы в голову, что я слишком поторопилась с ней подружиться.
Я так думаю. Я предполагаю. Я гадаю. Но я не могу изменить того, что случилось на самом деле.
Молли умерла. И все, что у меня есть, – это память о ней и ее дневники.
Вот так случилось: Молли уехала из города. Мы переписывались, потом стали переписываться реже, потом вовсе перестали… И я изменила ее памяти.
Я забыла тот восторг, который охватывал меня при виде ее выходок. Я забыла, как защищала ее, когда неприятные сплетни о ее матери гуляли по классу. Теперь, вместо того, чтобы защитить память Молли, я старалась отдалиться от нее, потому что сплетни ширились; иной раз мне казалось, что это даже очень хорошо, что Молли уехала. Когда лейтенант Джонсон засунул дуло ружья себе в рот, спустил курок и пуля вышибла ему мозги, в его кармане нашли записку к матери Молли. Я так и знала.
И все же…
Я не могла забыть, как красивы были мать Молли и она сама. Я не могла забыть, как мечтала о том, чтобы вызывать такую же страсть, как они. Я разрывалась между памятью и забвением, пока прошлое не стало казаться мечтой.
А потом, когда я училась в выпускном классе, Молли написала мне.
Суббота, 29 ноября 1952 года.
Дорогая Бетси,
Держу пари, ты меня забыла, моя кровная сестричка! Помнишь ночь перед моим отъездом в Итаку? Ну, а сейчас я в Денвере, штат Колорадо (не в Голливуде!), и я ЗАМУЖЕМ. Можешь ли ты в это поверить?
Мама умерла пять лет назад. Это длинная история. Она тоже вышла замуж – незадолго до своей смерти. Какое-то время я жила со своим отчимом, а потом стала жить самостоятельно. Сейчас мы с Бобом (это мой муж) ждем ребенка.
Поэтому-то я тебе и пишу. Бетси, помнишь ту ночь, когда мы поклялись, что сделаем друг для друга все? Пожалуйста, пообещай, что станешь крестной матерью моего ребенка.
Я надеюсь, что ты меня помнишь, Бетси, и что ты согласишься. Я знаю, мы давно потеряли друг друга из виду, и тебе, наверное, кажется странным, что я пишу тебе вот так. Но, пожалуйста, Бетси, не отвергай меня. Это для меня так много значит. Я назову свою дочку в твою честь. "Элизабет" означает "посвятившая себя Богу", ты знаешь? "Молли" означает "желанный ребенок", что просто смешно, конечно, потому что моя-то мама мечтала о мальчике, – и что же? Моя дочка будет желанным ребенком. Дик, мой отчим, дал нам с Бобом на прошлой неделе кучу денег, так что мы сможем купить дом. Семья Боба живет в Денвере, собственно говоря, прямо через дорогу от нас. У малышки Бетси будут и бабушка, и дедушка, дяди и тети, которые станут ее баловать, и я очень боюсь, что мне она станет так же грубить, как я грубила своей бедной маме. Вероятно, тебе будет интересно, почему я прошу тебя стать крестной матерью, если у ребенка столько преданных родственников, которые охотно на это согласились бы. Бетси, я хочу, чтобы она знала и других дедушку и бабушку тоже. Я хочу, чтобы она знала о моем папе. И даже о маме. И ты сможешь рассказать ей о них. Пожалуйста, пообещай мне это.
Напиши мне. У меня здесь нет подруг, хотя мама у Боба замечательная. И расскажи мне обо всем. Надеюсь, что ты меня не забыла. Может быть, мы с малышкой Бетси как-нибудь приедем тебя навестить, а ты должна приехать к нам. Я хочу, чтобы она знали, в чью честь ее назвали.
Ну, скоро Боб придет с работы, мне надо приготовишь что-нибудь поесть. У меня болит спина, и ты бы видели, как я переваливаюсь по кухне со своим животом! Хорошо бы ребенок родился завтра. Каждую ночь я слегка поглаживаю свой живот и рассказываю ей истории о нас с тобой, и она при этом меньше толкается. Мне кажется, эти истории ей нравятся.
И мне тоже. Гак что, пожалуйста, напиши, расскажи мне, как поживаешь, и согласись, пожалуйста, стать крестной матерью (достаточно ли трогательно я прошу?)
С любовью, твоя забытая Молли (миссис Портер!).
Среда, 10 декабря 1952 года.
Дорогая Молли, твое письмо страшно меня взволновало. Ну, конечно, я тебя помню. И, конечно, я буду счастлива стать крестной матерью маленькой Бетси.
Молли, дорогая, я так сожалею о твоей маме. Мои мама и папа посыпают тебе свою любовь и большой привет. Мы все молимся за тебя и твою семью. Мама советует тебе следить за питанием – ну, ты знаешь мою маму! A папа говорит, что, если у тебя нет адвоката, он поможет тебе составить завещание. Он говорит, что завещание составить нужно обязательно, раз ты должна родить ребенка. Разве не странно – мы никогда не играли в куклы, а теперь ты собираешься произвести на свет самую настоящую! Ты боишься? Я бы боялась. Правда, ты-то не боялась никогда и ничего. А когда ребенок должен родиться?
Молли, напиши еще и расскажи мне все. Твой отчим – кто он? Ты с ним еще общаешься?
Моя жизнь событиями не богата. В этом году я буду играть нападающей в баскетбольной команде. В прошлом сезоне мы выиграли чемпионат в своей лиге, я набирала примерно шестнадцать очков за игру. Леонелл Триллинг тоже играет в команде. Помнишь ее? Я надеюсь поступить сначала в Чикагский университет, а потом – в Гарвард и получить степень по юриспруденции, как папа. Я помогаю ему в офисе по субботам – главным образом печатаю и подшиваю документы, но все-таки многое узнаю. Закончив работу, я читаю некоторые его дела – очень интересно.
Мама и папа просят, чтобы ты дала нам знать, если мы еще чем-то можем помочь. Желаем тебе всего наилучшего, счастливого Рождества тебе и твоему мужу!
С любовью, Бетси.
Молли не ответила мне.
В начале января моему отцу позвонили из адвокатской конторы в Денвере. Я была на девичьей вечеринке в доме Нелли, когда он позвонил и сообщил мне новость. Слышно было очень плохо, словно при скверной радиотрансляции.
– … умерла в новогоднюю ночь, – сказал он. Я прижала трубку к уху. Из комнаты доносились взрывы смеха, и я зажала другое ухо пальцем. На улице шел снег, и мне хотелось чувствовать себя так же – немой и белой.
Девочки перестали наконец бросаться подушками и перебрались в гостиную.
– …поеду в Колорадо на следующей неделе, – говорил отец.
Девочки в гостиной пели вместе с Патти Пейдж "Что за прелесть эта собачка в окне".
– Могу я поехать с тобой? – спросила я.
– Нет, это очень долгая поездка, причем всего на пару дней. Я потом все тебе расскажу. Я очень сожалею, Бетси. Я знаю, как ты ее любила, и мы с твоей мамой тоже ее любили. Мы обязательно закажем поминальную службу здесь, в Чарльстоне, когда я вернусь.
– Я хочу поехать с тобой, – я по-прежнему смотрела в окно.
Снег стал падать быстрее, он падал быстро и тихо, постепенно превращая кусты и деревья в странные, расплывчатые холмики.
Трубку взяла мама.
– Дорогая, мне так жаль, – голос у нее был хрипловатый, словно она плакала. – Держись. Молли сейчас у Господа.
Звуки "Ура, маленький блестящий червячок!" заглушили Патти Пейдж. И мои подружки вышли гуськом из гостиной, как танцовщицы в Мулен Руж; они принялись прыгать по комнате, смеясь и задыхаясь.
– Приезжай за мной, – сказала я маме. – Я не могу оставаться здесь.
Молли умерла. Молли умерла. Молли умерла.
Она умерла, производя на свет мертвую дочку, умерла в ночь наступления Нового года, пока я вместе с друзьями пела рождественские гимны. Ее муж на следующий день повесился.
Через два дня мой отец, глядя на меня строго и прямо, передал мне коробку, в которой лежали дневники и сувениры Молли, а также деревянную шкатулку со стеклянной крышкой, где было множество бабочек – голубых и желтых, светло-коричневых, ярко-оранжевых и синих.
– Она хотела, чтобы это досталось тебе, – пояснил отец. – Так написано в ее завещании.
Я отнесла эти сокровища в свою комнату. Бабочки словно трепетали в своем гробике – было похоже, что они одновременно и тревожатся, и покоятся. Я почувствовала, что не смогу смотреть на них долго. Положив шкатулку на книжную полку, я взяла другую коробку Молли, завернутую в зеленую, как мох, бумагу, к которой был прикреплен небольшой букетик фиалок. Сколько раз открывала Молли эту крышку? – подумала я. Как часто она клала сюда что-то новое?
У меня и у самой была такая коробочка, только украшенная лилиями. Шли годы, и я складывала туда рождественские открытки и "валентинки" от друзей (Молли исполнилось бы восемнадцать как раз в День Святого Валентина!), церковные бюллетени с моей конфирмации, брошюры с маминых выставок, фотографии нашей баскетбольной команды, билеты в кино, а на дне хранились давние письма и открытки от Молли.
Никогда я не вела дневника. Сейчас мне кажется, что это, вероятно, ошибка. Если кто-то прочитает бумажки, сложенные в моей шкатулке, что он обо мне узнает? Что я узнаю из бумаг, которые прислала мне в своей шкатулке Молли?
Сверху лежало письмо, которое я послала ей меньше месяца назад. Оно казалось сейчас таким бессмысленным, таким пустым. Внизу – ее дневники, набор почтовых открыток и фотографий, какие-то старые заколки.
Я,открыла первый дневник. Посвящение гласило: "От мисс Элизабет Энн Трюмонт мисс Мэри Алисе Лиддел"; рядом было наклеено фото Дороти Ламур в длинных черных перчатках, которое я вырезала из киножурнала. Первый пассаж, написанный витиеватым почерком Молли, начинался так:
"Я никогда не прощу свою мать зa то, что она увезла меня от Бетси. По крайней мере, она разрешила мне. остаться у Бетси на всю ночь накануне отъезда – сказала, что я буду мешать ей укладываться, но я знаю, что лейтенант Джонсон приходил ей помочь. Я слышала, как она говорила с ним по телефону. Мы с Бетси теперь кровные сестры – так что мы не можем забыть или предать друг друга, где бы мы ни находились и что бы ни делали".
Я не могла читать дальше.
Я спустилась вниз, цепляясь за перила.
– Мама, я не пойду вечером на игру. Я не могу играть. – Прежде я никогда не упускала возможности попрактиковаться, а тем более в игре.
– Из-за Молли, дорогая? – мама подняла глаза от штопки.
– Нет. Да. Не знаю, – горло у меня перехватило, голова закружилась. – Мне надо выйти на улицу.
– Это из-за Молли, дорогая? – она сняла очки
и опустила руки.
– Это не из-за чего. Мне не хочется разговаривать.
Я ощетинилась, как дикобраз, Я не хотела ни с кем говорить, не могла позволить кому-то коснуться меня. Из дому я вышла без пальто.
Я шла, шла и шла, желая, чтобы холод наполнил мои легкие, чтобы сердце мое остановилось. Я ничего не сказала своей матери тогда, когда это могло иметь значение. И тем более я не могла рассказать ей сейчас, как наблюдала за Молли и за тем, как она становилась все больше похожей на свою мать, как она флиртовала с Томми Дифелисом – точно так же, как миссис Лиддел флиртовала с мистером Паркером, с военными. У меня было ужасное предчувствие – я поняла, что в дневнике содержится что-то ужасное, что-то такое, что я могла бы предотвратить. А сейчас уже слишком поздно.
Дойдя до леса на краю города, я прислонилась к старому дубу. Где-то на середине его ствол уродливо раздувался, точно дерево было поражено какой-то болезнью. Потом ствол снова становился прямым и ровным. Мне хотелось бы походить на этот дуб, хотелось, чтобы на моем теле остался шрам – на память об этом дне.
– Вот здесь, – пробормотала я, – здесь я потеряла ее.
Наконец пришли слезы. Не знаю, сколько времени я ходила туда-сюда, но когда я вернулась домой, щеки мои сильно покраснели от мороза, слезы застыли на них солеными льдинками, и мне было одновременно и тепло, и холодно.
Две недели я пролежала в постели. Я пропустила самый разгар баскетбольного сезона, но мне было все равно. Один за другим пожирала я дневники Молли, и страшное ощущение вины росло с каждой страницей.
Среда, 10 июля, 1946 года
Дорогой дневник!
Сегодня я распрощалась с Бетси. Все, что я люблю, осталось в Чарльстоне – или же находится в маленькой повозке где-то впереди нас, на дороге в Итаку. Открытки с Аланом Ладдом и Вероникой Лейк в "Ружье напрокат ", которые дал мне мистер Паркер, вся моя одежда, кроме двух пар трусиков, чистые джинсы, матросский костюмчик (голубой, сильно облегающий талию, с пуговками на животе!) – все это я упаковала в свою розовую сумку с маленьким зеркальцем в кармашке. Мама заставила меня отдать мой голубой велосипед, последний подарок папы на день рождения, в Армию спасения.
– Ты уже слишком большая, чтобы на нем кататься, – сказала она. – Не будь эгоисткой, Молли. Подумай о детях, чьи родители не могут себе позволить купить им такой же велосипед. Подумай, как трудно мне. Ведь не только ты оставляешь дорогие твоему сердцу вещи!" И мне очень хотелось ответить: "Да, но ведь тебя-то никто не заставляет уезжать!"
Когда-нибудь я буду самостоятельной, буду делать все, что захочу. Я буду, как Вероника Лейк, танцевать и петь "Ты там, где я хотела увидеть тебя, дорогой – я не твоя, но ты мой ". Я буду показывать волшебные фокусы и уходить каждый вечер домой с обществе самого красивого мужчины. Никогда я не выйду замуж за кого-нибудь из этих ужасных мальчишек! И никогда не выйду замуж ни за кого, кто говорит: "Ну, малышка, как же заставить тебя штопать мне носки?" Я выйду только за того, кто мало заботится о нештопаных носках и застеленных кроватях – лучше мы оба заделаемся шпионами и будем продавать военные секреты японцам!
Мама ничего не хочет понимать! Он не разрешила мне взять с собой ни одного комикса или киножурнала. В конце концов мне удалось ее уговорить, и она разрешила взять книгу стихотворений Эмили Дикинсон, которую мне подарила миссис Тюрмонт.
– И больше не смей смеяться этим идиотским смехом, Молли, – сказала она мне сегодня днем. – Ты юная леди, а не гиена. Пожалуйста, попытайся вести себя прилично.
Я откинула голову назад и завыла.
– Мэри Алиса Лиддел, прекрати. Иначе я высажу тебя на дорогу, – она смотрела на меня с яростью. – Нет ничего удивительного в том, что ни один приличный мужчина не смотрит на меня дважды. Кому же охота заиметь такую падчерицу?