Может быть, он появился вовсе не из ельника. Может быть, он пришел со стороны воинской части или из-за реки, за которой тонула в грязи маленькая деревенька - это было неважно. Всем обликом, исключая обвисшие уши, пес напоминал немецкую овчарку и вел себя соответственно. Он лениво рыкнул на Шарика, заставив того поджать хвост, равнодушно перешагнул через Тузика, не обратил ни малейшего внимания на Дружка. Пес аккуратно взял с ладони Макарова зеленоватую турбазовскую котлету, позволил себя погладить, равнодушно помахал хвостом и пошел по своим делам, не одарив преданным или просящим взглядом никого из мальчишек, хотя впалые ребра никак не намекали на прошлое благополучие великана.
- Вот это псина! - восхищенно пробормотал кто-то.
- Теленок! - хмыкнул другой.
- Ерунда, - не согласился Санек, свистнул посрамленному Шарику и вразвалку отправился прочь.
- Мой будет! - заявил ровесник Макарова Серега.
Но пес остался ничьим. Он не подчинился никому, хотя от угощения не отказывался. Он позволял себя гладить, но подрагивающая возле желтых клыков черная губа не давала смельчаку расслабиться ни на мгновение. Пес не отзывался ни на какие клички и не пытался занять какое-либо место в ребячьей или собачьей стае. Он был сам по себе, и Макаров смотрел на пса с завистью. Наверное, потому, что его даже тихий рык неизменно отгонял четвероногую мелочь и освобождал дорогу от двуногой.
Пес проявлял некоторую благосклонность только к Макарову. Он бесцеремонно обнюхивал карманы поклонника, снимал сизым языком с ладони лакомство, но однажды зарычал и на мальчишку. Валяясь на траве, Макаров откатился в сторону и случайно залетел под пса. От неожиданности тот подскочил, накрыл съежившегося Макарова четырьмя лапами и зарычал по-настоящему, именно так, как зарычал на Шарика, заставив того поджать хвост. Макаров не поджал хвост, но страх, сковывающий мышцы, почувствовал. Он съежился, прижал руки к животу и замер, разглядывая сквозь зажмуренные глаза оскаленную пасть. Пес нехотя спрятал зубы, с явным недоумением обнюхал испуганное лицо Макарова и лизнул того в нос, а потом перешагнул через нечаянную жертву и ушел.
- Теперь он - твой хозяин, - хихикнул Серега, пряча в голосе зависть.
- Да пошел ты, - принялся отряхиваться Макаров.
- Сам пошел, урод, - тут же отозвался Серега. - Собачья подстилка!
- Сам урод! - стиснул кулаки Макаров.
- Ну, - прищурился Санек. - И кто кого? А ну-ка. Пацаны! Сейчас Макар с Серегой драться будет.
- Чего это мне драться? - не понял Макаров, который драться не умел и еще никогда толком не дрался.
- Да трус он, - сплюнул Серега.
Макаров оглянулся. Верзила Санек смотрел на него с презрением, а остальные - с любопытством, которое в одно мгновение могло обратиться таким же презрением. Он почувствовал противную дрожь в коленях и, чтобы не выдать ее, широко расставил ноги и сжал кулаки.
- Кто трус?
- Да ты! - скривился Серега.
Макаров ринулся на врага первым. Он зарычал точно так же, как только что рычал пес, обхватил противника левой рукой за шею, повалил, а правой еще в паденье стал бить Серегу в живот, не чувствуя, что выбил палец и продолжает разбивать костяшки кулака об армейскую бляху Серегиного ремня.
- Прямо как пес! - хихикнул кто-то из толпы, в ответ накатил хохот, а Макаров взглянул в испуганные, расширенные глаза побледневшего Сереги, который замер под ним так же, как минуты назад застыл сам Макаров, и почувствовал, как через захлестывающее торжество струится мелкое гадливое чувство.
- Ладно, - раздался разочарованный голос Санька. - Пошли на пруд, купаться.
- А ты молодец, - подошел к Макарову, который рассматривал опухающий кулак, Колька. - Пацан!
- Ничего так, - ударил его по плечу Санек.
- Еще и рычал! - подпрыгнул маленький Игорек.
- Пацан! - подтвердил еще кто-то.
Его хлопали по плечам, обсуждая подробности короткой драки, просили порычать до самого пруда, даже Серега присоединился к общему хору. Макаров стал своим в один миг и, ощущая почти настигнутую лучшую жизнь, уже прикидывал, как перебинтует руку и будет рассказывать про сломанную кисть, что освободит его от последующих драк, и что переросток Санек вовсе не такая уж мерзость, какой он показался Макарову при первом знакомстве, и о том, сколько теперь у него друзей.
На следующей день пес не появился. Он не появился и на второй день, и на третий, и через неделю.
- Пришел и ушел, - высказал предположение Макаров, тасуя над брошенной в траву кепкой колоду карт и испытывая непонятную грусть. - Или хозяина отыскал.
- Ага, - хихикнул Колька. - Санек его на поводок взял и в лес отвел. Мы его на суку повесили. Хрипел еще, тварь такая! Тяжелый! Серега ему камнем глаз выбил, а он все дергался!
Макаров бросил карты, поднялся и, жмурясь от дурноты, пошел прочь.
2009 год
Счастье
Когда на Заречной улице погас от старости последний фонарь и от снежных искорок, закручивающих хороводы под его колпаком, остались одни воспоминания, Николай пошел в магазин и купил фонарик. Он долго стоял у прилавка, сбиваясь, мучительно складывал в голове стоимость фонаря, батареек, запасной лампочки и купил в итоге нечто аккумуляторное с металлической вилкой на хвосте, стыдливо прикрываемой синим пластмассовым колпаком. Чуть дороже, зато практично. Он даже несколько раз повторил это слово про себя, а когда вышел в январский морозец, то выговорил вслух: "Практично". Под черным небом слово не прозвучало вовсе, или голос у Николая был не столь звонким, как у молодого продавца, только жгучее желание немедленно вернуться и бросить фонарик в толстое лицо ударило по глазам, заныло в груди, и только кружок желтого цвета, осветивший темный переулок, остановил. Все одно домой прогоном идти, еще ноги переломаешь.
Под горой угадывалась черная незамерзающая из-за теплых сливов речка, за ней рассыпался огнями город, втыкаясь в деревянный пригород расцвеченным новогодними гирляндами мостом, а на этой стороне не было нечего, словно последний фонарь, погаснув, унес с собой в неведомую прореху четыре десятка домов на три кривых улицы, убогий магазинчик и раздолбанную автобусную остановку. Николай вздохнул, черканул по штакетникам электрическим зайчиком и пошел огородами по зимней стежке.
Девчонка сидела в снегу и негромко скулила. Николай посветил ей в глаза, увидел набухшие пьяные веки, размазанную тушь, побелевшие щеки, дрожащие губы.
- Что ж ты, дура, здесь делаешь? - вырвалось у него. - На улице минус двадцать! Где твоя шапка? Мать твою, в колготках, рехнулась девка.
Она попыталась что-то ответить, но губы ее не слушались, и из горла вместо плача доносился только сип. И все же Николай разобрал: "Холодно. Замерзла. Очень".
Он сгреб ее в охапку, завернул в ватник и понес, почти побежал к дому и только шептал горячо, когда глаза у нее начинали закатываться: "Потерпи, уже скоро, я тут рядом". Открыл ногой дверь, проскочил в темноте холодные сени, вошел на кухню, в тепло, в тихий рокот газового отопителя, положил на диван, бросил сверху одеяло, сунул ведро в раковину, оживил газовую колонку, выдвинул ящик комода, выхватил пачку полотенец, желтую простыню, щелкнул клавишей чайника.
- Холодно. У тебя водка есть?
Сейчас. Да вот же. Плеснул в стакан. Она взяла его скрюченной ладошкой как клешней, опрокинула в горло и тут же вывернулась наизнанку. На диван, на пол, ему на руки. На себя.
Сейчас. Подожди.
Снял с нее сапоги, под которыми не оказалось даже носков. Прямо в колготках опустил ноги в таз, в который тут же налил горячей воды. Расстегнул и стянул пальто. Она, не открывая глаз, пыталась что-то говорить, но Николай, бормоча только - "хорошо, хорошо, конечно", снял кофточку, какую-то блузку, холодея, с замиранием сердца, дрожащими руками расстегнул лифчик, сглотнул что-то в горле, стараясь не смотреть на блеснувшую в кухонном сумраке грудь, нащупал молнию юбки, отчего-то стащил ее через голову, вздрогнув вместе с темными сосками, зацепил на бедрах трусы и колготы, соскоблил и все это, пахнущее мочой и рвотой, оставил в тазу.
- Ну? - она попыталась приподнять веки, но только сморщила лоб и упала на бок. Николай накрыл ее простыней, побежал в сени, приволок жестяную ванну, наполнил горячей водой, поднял с дивана ее маленькую, но отчего-то безвольно-тяжелую, посадил в воду и начал поливать на голову, плечи, на спину, на грудь, на руки. Поднял из воды колени, погонял по коже обмылок, намылил ладонь, запустил руку между ног, ощутив странно гладкую плоть, взял подмышки, поставил, опер о себя, облил, завернул в полотенце, посадил в уголок дивана, побежал в горницу, скатал с материной кровати одеяло вместе с подушкой и простыней, расправил на диване, поднял ее, уложил, хотел накрыть, замер на мгновение, впитывая удивительно красивое лицо, длинную шею, все юное утомленное изогнувшееся тело, грудь, выкинутую вперед ногу, бедра.
Посмотрел на себя в зеркало и тут только понял, что так и не разулся, не снял даже шапку.
Она пришла в себя часа через два. Приподнялась, пьяно потрясла головой, сбросила со лба прядь волос, скользнула глазами по развешанной тут же на веревках одежде, хрипло спросила:
- Ты кто?
- Николай.
- А я Дарья. Даша. Даша, - повторила она. - Воды.
Он протянул ей стакан, она медленно выпила, провела ладонью по его вздувшейся ширинке.
- У тебя резинка есть?
- Жвачка? Сейчас! - хрипло выдавил из себя Николай.
- Дурак, - она криво усмехнулась, неловко откинула одеяло, раздвинула ноги, посмотрела ему в глаза:
- Ладно. Иди сюда. Разденься. Да. Не бойся, я таблетки пью.
Он разбудил ее рано утром. Прошептал настойчиво в ухо:
- Даша!
Она открыла глаза, переспросила недоуменно: "Что?", села, оглянулась, протянула руку к одежде, скривилась, глядя на стол.
- Не буду ничего, воды.
Жадно выпила, кое-как оделась, не проявляя ни малейшего интереса ни к нему, неуклюжему и большому, переминающему с ноги на ногу, ни к убранству деревенского дома, подсвеченному зимним сумраком из окон.
- Мне на работу надо, - пожаловался Николай.
- И мне… в институт, - она наклонилась над раковиной, выдавила на палец зубную пасту, кое-как умылась, выпрямилась.
- Ну, пошли.
Выйдя на улицу, она оглянулась, увидела огни моста, город, матерно выругалась и заторопилась по указанной стежке. Николай шел сзади и не мог оторвать глаз от угадывающихся под пальто очертаний молодого тела, которые вот только что несколько часов назад он просеивал через собственные пальцы.
- Один живешь? - спросила она, обернувшись.
- Да, мать умерла.
- Работаешь?
- На мебельной, третий год.
- Отслужил что ль уже?
- Отслужил.
- Хорошо.
"Хорошо", - сладко отозвалось в голове Николая.
- Здесь что ль? - она остановилась возле истоптанного сугроба, подняла фонарик. - Твой?
- Мой, - он пощелкал клавишей, лампочка еле светила. Ничего. Зарядится. Аккумуляторный практичнее.
Она принялась разгребать снег ногой, наконец нагнулась и выволокла маленькую сумочку.
- А все не так уж плохо, - улыбнулась, глубоко вдохнула, чуть закашлялась. - Вот ведь как бывает? С чего это я с моста налево пошла? Общага же направо! Пить надо бросать! Вот ты пьешь?
- Бывает, - промямлил Николай.
- А зря, - погрозила она ему пальцем и поспешила дальше по тропинке.
Остановилась уже у моста, обернулась, стряхнула снег с его воротника, изогнула уголок рта:
- Тебя как зовут?
- Николай.
- Ну, Коля, пока.
Приподнялась на цыпочки, чмокнула в губы, побежала на мост. Так и ему на мост, на фабрику же! Только какое-то оцепенение появилось в ногах. Словно там, за мостом была чужая страна, для прохода в которую ни документа, ни права у него не имелось. Николай стоял, смотрел ей вслед и ждал. Обернется или не обернется. Обернулась. Помахала рукой. Он вздохнул, передернул плечами и зашагал на свою фабрику.
Николай пришел к институту через неделю, когда бесплодное ожидание неведомо чего стало невыносимым, а пустота в чреслах, которые он ежевечернее истязал, закрывая глаза и вспоминая ее тело, свела с ума. Она стояла вместе с подружками на углу главного корпуса. Он подошел, окликнул ее с пяти шагов.
- Даша.
И еще раз.
- Даша.
Обернулась подружка, недоуменно нахмурилась, толкнула ее:
- Никак тебя? Ты теперь Даша? Это что за чучело?
- Это? - она прищурилась, лениво отмахнулась.
- Даша, - повторил он.
Она поморщилась, шагнула к нему навстречу, прошипела чуть слышно:
- Ты, урод, вали отсюда!
- Вадик! - раздраженно заорала подружка.
- Ну? - детина под два метра ростом отделился от компании, стоявшей неподалеку. - Чего хочешь?
Холодком пробежало по коже. Стальное кольцо стиснуло затылок. Губы высохли. Разожглось в груди. Руки скрючило спазмом. Взглянул на Дашу, мелькнуло что-то в ее глазах или показалось? Поднял глаза на Вадика-добровольца. Свалить - нечего делать. Вырвать кадык двумя пальцами из-под сытого подбородка. Ладно.
- Ничего.
Развернулся, пошел, не торопясь, сунув руки в карманы китайской куртки. Только дома заметил, что оторвал их до половины.
Он дождался ее в начале февраля. Видел и раньше, но то не одна шла, то слишком рано. Окоченел на морозе, хотел уже домой идти. Она появилась за полночь. Едва переставляла ноги, худенький паренек, сам далеко не трезвый, с трудом тащил ее. Николай подскочил сзади, оглушил его подвернувшейся льдышкой, спихнул с высокого берега под откос, подхватил ее, ничего не соображающую и повел в темноту. Вытащил из кармана бутылку водки, влил половину в приоткрытый рот, встряхнул, чтобы не захлебнулась, хлопая ничего не понимающими глазами, понес. Дотащил до того самого места, толкнул в сугроб, махнул ногой, присыпая снегом, побежал домой, на ходу проглотил остатки водки, а дома опрокинул в себя еще одну бутылку, пока кухня вместе с пустым диваном не поплыла в сторону и не закрутилась, сливаясь в размытую карусель.
Через неделю приехала бригада электриков и после долгих мучений половину фонарей на Заречной оживила. Но зима уже близилась к концу, поэтому освещению не обрадовалась, стыдясь заплеванного и изгаженного снега. Бабки судачили на автобусной остановке, что надо было человека убить или в снегу спьяну замерзнуть, чтобы власти за освещение взялись. Николай добрел до дома, сбросил ватник, поужинал, переоделся в новое, открыл сундук и, переворачивая старые альбомы, какие-то стоптанные туфли и затхлые коврики, выудил ружье. Спилил ножовкой стволы, зарядил, сунул под куртку за пояс и пошел в город. Включил на мосту фонарик и бросил в черную воду, надеясь разглядеть со дна отсвет. Не получилось. Свернул к общежитию и долго бродил вокруг, стараясь держаться в тени ожидающих весну кустов. Наконец через освещенные окна столовой заметил паренька с перевязанной головой, остановился и дождался ее с парой подружек. Она прихрамывала, но шла улыбаясь. Сунула руку под свитер, поправила лямку лифчика, что-то сказала, сморщила нос, чихнула, потерла глаза, достала пачку сигарет, заговорщицки оглянулась… Николай смотрел на нее, вспоминал ее голос, тело, грудь, мягкость лона, податливость спины и жадность рук и думал, что все самое лучше в его жизни уже было. Он смотрел на нее, беспричинно улыбался и беспрерывно шептал:
- Господи, хорошо. Как же хорошо! Хорошо-то как!
Потом достал из-под полы обрез, вставил его в рот и выстрелил сразу из двух стволов.
2004 год
Чушь
Катя не любила собственное имя. Оно казалось ей несуразным набором сухих спотыкучих звуков с рычанием и почти ругательством на конце. Попытки близких превратить Екатерину в Катюшу, Катеньку, Катюху вызывали у нее кислую гримасу. Вот и теперь, стоя на ленте эскалатора, она привычно процеживала лица, плывущие навстречу, и радовалась, что никто из этих незнакомых людей не догадывается, как ее зовут. Мысли плавно перескочили на испорченные химическим московским снегом замшевые сапоги, на облупившийся на ногте лак, на Денискину тройку по математике, на надоевшую боль в висках, поэтому, когда эти самые виски, лицо, шею вдруг окатило теплом, она не сразу поняла, что случилось. Боль исчезла, колени подогнулись, она шумно вздохнула, устояла, уцепившись за поручень, завертела головой, но эскалатор уже довез ее к металлическим решеткам и с облегчением скользнул в механическую преисподнюю. Словно ожидая чего-то, Катя еще несколько секунд постояла за будкой контролера, затем пошла к поезду.
Он догнал ее уже в вагоне. Катя снова почувствовала тепло, обернулась и растерянно замерла.
Одного роста с ней.
В несуразной клокастой собачьей шапке и китайской куртке.
С выбившейся на лоб прядью темных с проседью волос.
С плохо выбритым узким подбородком.
С чуть сгорбленным тонким носом.
С узко посаженными внимательными глазами.
Он смотрел на нее удивленно и неотрывно. Катя выдохнула, облокотилась о двери, растерянно улыбнулась и, когда поезд остановился и мужчина поймал ее за руку, не дав упасть на спину, удивилась только одному, почему прикосновение не сопровождалось электрическим разрядом? Он освободил руку, но тут же ухватил снова и уже не выпускал, пока она словно в полусне шла по слякотным тротуарам домой, неловко копалась в сумочке, выуживая ключ, пыталась найти вешалку на пальто, чтобы приладить его на крючок в прихожей. Он обнял ее за плечи сзади, уколол щетиной шею, наполнил запахом табака, одеколона и чего-то еще непонятного, но показавшегося родным и знакомым. Катя обмякла в его руках, словно веревочная кукла, распустившая секретный узелок. Он подхватил ее на руки, шагнул в комнату, осторожно положил на диван и потянул на себя молнию юбки…
Звонок показался звуком рвущейся ткани. Катя метнулась за халатом, к дверному глазку, на кухню. Открыла дверь, сняла с Дениски ранец, сунула ему в кулак мелочь, сумку, отправила за хлебом. Вернулась в комнату, подошла, прижалась, почувствовала руку, скользнувшую по животу, приподнялась на носках, чуть раздвинула ноги. Он поцеловал ее в переносицу, отошел на шаг, с улыбкой покачал головой, сказал негромко:
- С ума сойти!
- Еще раз! - попросила Катя.
- Что? - он поднял брови.
- Скажи что-нибудь.
- Говорю, с ума сойти, - повторил он.
- Ага! - расплылась Катя в улыбке.
- Пойду, - он шагнул в прихожую, поднял с пола куртку, натянул на голову шапку, обернулся в дверях. - Меня Виктор зовут.
- Ага, - повторила она.
Загудел лифт. Катя закрыла дверь, пошла на кухню, жадно напилась воды из чайника, вернулась в прихожую, распахнула халат и застыла у зеркала, рассматривая собственное тело.
- Дура! - прошептала чуть слышно. - Ой, дура!
И засмеялась счастливо и изнеможенно.
Очнулась от дверного звонка. Дениска сбросил ботинки, куртку, потащил сумку на кухню, закричал возмущенно оттуда через секунду:
- Мамка! Хлеб-то дома есть!
Николай пришел поздно. С трудом умещаясь в маленькой прихожей, разделся, поцеловал Катю в щеку, подмигнул, протянул розу на длинном стебле.
- Это по какому случаю? - не поняла она.
- Вот, - улыбнулся муж. - Вздумалось. Без причины приятней. Или нет?