- Ну, ты смотри, если что, - недовольно протянул Колян и крикнул Олежеку уже в спину, - я все одно ребят соберу, хоть по воротам постучим.
Он шел зажмурившись. Через полуприкрытые глаза мелькали только тени людей, но даже теней было достаточно, чтобы почувствовать десятки будущих смертей, разглядеть червоточинки и прорехи в телах, которые если уже не стали болезнями, то рано или поздно станут ими. "Они все умрут, - шептал Олежек и, ловя плечами нервную дрожь, повторял это уже как заклинание, - они все умрут! И я умру, только не знаю, когда!"
Не знаю, когда.
Внезапно он остановился.
Он шел к мамке.
Что он увидит, когда поднимется на второй столовский этаж и вызовет из мясного цеха мамку? То же самое?
Олежек открыл глаза. По тротуару брела женщина с детской коляской. Она что-то напевала вполголоса и улыбалась. Ребенок был у нее первым, но она родит еще двух, воспитает почти десяток внуков и успеет понянчиться с правнуками, пока…
- Алле!
Сзади стояла запыхавшаяся Светка. Она смотрела на Олежека хмуро и острый кулачек, которым только что заехала ему между лопаток, не опускала, держала его перед грудью, словно одноклассник должен был немедленно дать ей сдачи.
- Неправильно кулак держишь, - принялся объяснять девчонке Димкину науку Олежек. - Зачем указательный выставила? Вместе держи пальцы. Ровно. Не прячь большой палец в кулак, держи его снаружи. Да не выставляй! Будешь так бить - сама покалечишься. Вот. Ударять нужно костяшками указательного и среднего пальцев. Вот этим местом. Кулак сильно не стискивай, расслабься. Отведи локоть назад, держи кулак пальцами вверх. Бьешь ровно вперед, поворачиваешь кулак пальцами вниз, вкручиваешь его и напрягаешь уже при контакте. Поняла? Ну-ка… Уй… Неплохо… для первого раза…
Он напряг пресс или что там у него было вместо пресса, но Светка попала в солнечное сплетение и Олежек тут же присел на бордюр. Светка скукожилась рядом, подула на ушибленные пальцы, покосилась на перекошенное лицо приятеля, буркнула в сторону:
- Сам дурак.
Помолчала и добавила:
- Я все Ваське рассказала. Он на детской сидит с Коляном, мяч хотят погонять, только команды нет. Васька, оказывается, не помнил ничего. Теперь злой на тебя. Сказал, что кулак о твою рожу разбить давно уже собирался, а удовольствия никакого не получил. И еще Колян ему сказал, что ты хвастаешь, что подрался с кем-то в заречном микрорайоне.
- Мне все равно, - выдохнул, наконец, Олежек.
- Что на тебя нашло? - спросила Светка.
- Не знаю, - пожал плечами Олежек, посмотрел на ровненькие Светкины коленки, расправил плечи. - Чтобы ты сделала, если бы видела каждого человека насквозь? Ну, к примеру, его прошлое и будущее, чем заболеет, во что вляпается, когда умрет?
- Ничего, - выпятила губу Светка и почесала конопатый нос крашеным ногтем. - Ну, пошла бы в милицию, преступников ловить, или врачом - чтобы лечить. Это ж самое главное - видеть человека насквозь. Мамка, когда с дежурства приходит, всегда говорит, что лечить легко, знать бы, что лечить, да вовремя начать. А то у человека спина болит, а у него на самом деле, может быть, сердце разваливается. Только это все потом, а пока лучше никому ничего не говорить. А то в дурку отправят. Хотя можно шпионов ловить.
- Ага, - кисло согласился Олежек.
- Только так не бывает, - снова стиснула кулачок Светка и выкинула его перед собой.
- Ага, - опять согласился Олежек и увидел соседского Серегу, который тащил под мышкой старый радиоприемник. Сопьется, сойдет с ума, сдохнет в пятьдесят лет в той самой дурке с отнявшимися ногами.
- Чего ты сказал? - не поняла Светка.
- Привет, малявки, - бодро гаркнул Серега и потопал в сторону дома.
- Привет, - пробормотал Олежек и посмотрел Светке в лицо. - У тебя и ресницы рыжие.
- Я вся рыжая! - надула Светка щеки, тут же поняла, что сболтнула лишнее, и залилась краской.
- Нельзя говорить, - пробормотал Олежек. - Я думаю - нельзя говорить, что всё знаешь про людей. Вот кино ещё было про бессмертных, которые живут очень долго, вовсе не умирают.
- Сказки, - сморщила носик Светка.
- Может быть, - кивнул Олежек. - Но если не сказки, если они есть, то о них никто не должен знать. Вот представь себе, что тебе уже сорок или пятьдесят, а на вид всё ещё лет тридцать…
- Восемнадцать! - мотнула головой Светка.
- Ну, пусть восемнадцать, - продолжил Олежек. - Думаешь, что так вот и будешь себе топать до старости в восемнадцать лет? И пенсию так пойдёшь получать? Нет, Светка, если человек владеет каким-то… таким талантом, он должен таиться. Прятаться.
- Скучно так, - нахмурилась Светка. - Вот, представь себе, что мне восемнадцать лет. И что мне будет восемнадцать лет ещё лет тыщу. И всю эту тыщу лет я буду Светкой Козловой, толстухой с конопатым носом и рыжими ресницами? Дурой, как ты сказал…
- Тысяча лет - большой срок, - хмыкнул Олежек, - можно и поумнеть.
- Повеситься, какой большой, - прошептала Светка и наклонилась к самому Олежкиному уху. - Папка мой, когда с работы приходит, когда там у них в депо что-то не ладится, так шипит, блякает всё время, ругается и говорит, что загробный мир существует. И рай, и ад. Вот только бога никакого нет, а загробный мир есть. И что он не знает, как рай, а ад как раз у них в депо и находится. И мне тоже кажется, что вот это всё вокруг нас и есть ад.
- Да ну? - попробовал сделать умное лицо Олежек, оглянулся, посмотрел на апрельское небо, на обрубленные кочешки тополей с набухшими почками, на трещины в асфальте, на пестрые занавески в окнах ближайшей пятиэтажки, перевел взгляд на встревоженное лицо Светки. - Ты в каком классе учишься?
- В шестом, как и ты, - не поняла Светка.
- Правда? - усомнился Олежек. - Полистаю на переменке классный журнал, проверю.
- Проверяй, - вскочила Светка, одернув короткую юбочку, под которой мелькнули белые трусики. - И я вместе с тобой, - и побежала обратно к дому. - Заодно прогулы тебе выставлю за сегодня! Съел?
- Съел, - кивнул Олежек и, глядя вслед однокласснице, подумал, что вот захочешь так специально прожить - чтобы муж старше на пятнадцать лет, дети, пьянство и пустота, ничего не получится. Или - ничего трудного? А все-таки вкусно от Светки пахнет, точно успела барбарисовую карамельку за щеку дома сунуть.
- Олег, - раздался над аллейкой голос Коляна. - Олег. Тебя Васька зовет.
- Чего он хочет? - поднялся Олежек.
- Поговорить, - шмыгнул носом Колян. - Пошли, все равно никуда не денешься. Пошли, он мячик забрал.
- Ты это…. - Олежек поежился, даже свитер вдруг показался ему слишком просторным. - Ты не ходи к нашему пруду. Особенно через четыре года. Вот перед выпускным - не ходи. Еще утонешь.
- Ты дурак? - поскреб в носу Колян. - Чего каркаешь? Во-первых, я после восьмого пойду в ПТУ, какой выпускной? Во-вторых, я плавать не умею. В-третьих, кто ж в нашем пруду купается, там столько железа на дне, брюхо можно распороть. Слушай, может быть, ты и правда заболел? Хочешь, я Ваське скажу, чтобы он не лез к тебе?
- Он тебя послушает? - отчего-то безразлично поинтересовался Олежек. Колян все так же отсвечивал будущим утоплением. Не купаться он пойдет на пруд, просто нажрется до беспамятства и забредет туда, заблудившись.
- Не знаю, - сплюнул Колян. - Мамка-то скоро твоя со смены пойдет?
- В восемь вечера, - как эхо отозвался Олежек, но привычного страха не почувствовал. Точнее страх был, но он оказался придавлен той самой тьмой, что накрыла его в вороте свитера. В вороте свитера, - пробормотал Олежек и тут же снова стянул с себя свитер. И снова надел. И снова его стянул. Холодный апрельский ветер схватил мальчишку за плечи, но тьма в глазах не исчезла, она просто разорвалась на части и спряталась во встречных фигурах. Обернулась несчастной или счастливой жизнью, скорой или нескорой смертью, болезнями и радостями, неудачами и везеньем.
- Пойдем, - заныл Колян. - Не будет ничего, не бойся!
- Так не бывает, - убежденно произнес Олежек. - Не бывает, чтобы знать будущее. Оно происходит само собой. Вот, я остановился и никуда не иду, вот я опять иду, все зависит от человека. Нельзя точно знать, что будет даже через пять минут.
- Можно, - тоскливо сдвинул брови Колян. - Через пять минут по-любому тебе придется говорить с Васькой. Он так и передал, что ждет, и сказал, что встреча… - Колян еще сильнее наморщил лоб и произнес, - не-от-вра-ти-ма.
- Наверное, - почему-то легко согласился Олежек и с удивлением покосился на собственные ноги. Колени у него не дрожали. Нет, слабость была, он вообще еле шел, ему казалось, что он должен был упасть еще десять шагов назад, но он продолжал идти, хотя больше всего хотелось присесть все на тот же бордюр и закрыть глаза, чтобы никого не видеть и не слышать.
- Пошли, пошли! - принялся торопить приятеля Колян. - Он в беседке тебя ждет.
- В беседке, - понял Олежек, значит, из дома их никто не увидит, и Васька будет делать с ним все, что захочет. Ну и пусть. Пусть делает все, что захочет. Год назад Васька докопался до Вовчика из желтого дома, прием ему какой-то показывал, руку в локте сломал. Неизвестно, как он с родителями Вовчика все уладил, а самого пацана теперь за десять шагов обходит. Может быть, и с ним такое же случится? Интересно, больно это - ломать руку?
В беседке было грязно и сыро. На огрызках стола лежал кусок мокрого ДСП, тут же валялись сигаретные фильтры, подсыхали плевки. Младший брат Васьки Игорек деловито тасовал колоду карт, ровесник соседского Сереги Виталик из противоположного дома сортировал собранные по урнам "бычки". Васька, встряхивая головой, чтобы непослушная прядь черных волос сползла со лба, наматывал на кулак тонкую стальную цепочку, на конце которой висел перочинный нож.
- Ну, привет-привет, урод, - сплюнул на дощатый пол Васька. - Значит, в заречный микрорайон ходишь драться? Я уж думал и сам сходить, посмотреть, кому ты там рыло начистил. В кровь разделал, судя по кулакам?
- Чего хочешь? - спросил Олежек.
- Что? - вытаращил глаза Васька. - Ты ж только мычал раньше! Разговаривать научился? А ну-ка, замычи!
Сядет, - подумал Олежек. - Ни теперь. Что теперь будет - не ясно. Муть какая-то в глазах вместо "теперь". Через десять лет сядет. Там и кончится. Страшно кончится. Поднимут его за руки и ноги в камере и ударят о пол. Упал с нар, скажут. Но это через десять лет будет, а до тех пор еще успеет гадостей натворить, потому что изнутри гадкий. Гадкий и грязный. И все, к чему он прикасается, обращается в грязь и мерзость.
- Я не корова тебе, - сказал Олежек, едва сдерживаясь, чтобы не упасть.
- Сейчас будешь, сученок, - оскалился Васька и подозвал Коляна. - Вмажь ему.
- Так это… - залепетал что-то невнятное Колян.
- Боишься? - поднял брови Васька и выщелкнул короткое лезвие. - Я что ли буду шелупонь эту учить? Или мне мячик твой на лоскуты пустить?
- Не надо мячик, - побагровел Колян.
- Не буду! - расплылся в улыбке Васька. - Виталик, отдай ему мяч. Только имей в виду, парень, если мы разойдемся, то сходиться по-другому будем.
- Держи, спортсмен, - выкатил из-под скамьи мяч Виталик. - А сам побудь здесь пока. Тебя никто не отпускал.
- Что он сделал? - хрипло спросил Колян.
- Да ничего, - выпятил губу Васька. - Врет много. Надо бы, чтобы не врал.
- Так он больше не будет, - затосковал Колян.
Жаль, что я трус, - подумал Олежек, чувствуя, как сводит ненавистью пальцы. - А ведь Виталик в порядке. Все у него почти будет; и семья, и дом, и дорогая машина, и дети, а чего не будет, никак не разглядеть. Но не будет чего-то, точно.
- Конечно, не будет! - хихикнул Васька. - Получит по рылу и не будет. Или ты не мужик, Колян?
- Борзых учить надо, - пискнул Игорек, который через восемь лет попадет на какую-то войну, натворит там дел, грязных дел натворит, но и сам сгинет.
Войну? - удивился Олежек. - Какую еще войну?
- Ну, ты это… - почти заплакал Колян и ударил Олежека кулаком в плечо.
- Нет, - чмокнул Васька. - Не пойдет. Ты бы его еще погладил. Сюда надо бить, сюда, - он постучал по собственной правой скуле. - Обновить надо синячок, понял?
- Понял, - потерянно прошептал Колян, но Олежек его не услышал. Колян ударил его в плечо. Не больно ударил, так, только обозначил тычок, но что-то хрустнуло в Олежеке от удара. Не в плече хрустнуло, в голове. Хрустнуло, но не сломалось, а словно исчезло. Исчезла боль, страх, слабость, но и ненависть не прибыла, нет. Она растворилась вместе со страхом, а осталась только досада и удивление, что он сам пришел к этой мерзости и выслушивает всякую чушь, и что хороший парень Колян на его глазах сам становится мерзостью, потому как нельзя оставаться чистым, если общаешься с грязью, и что тот же Виталик со всем своим будущим благополучием тоже будет грязью, но грязью удачливой и покрытой позолотой. До времени.
- Сюда нужно бить, - ткнул себя пальцем в скулу Васька.
- На себе не показы… - пискнул Игорек, но не успел договорить, потому что Олежек схватился за лист ДСП и ударил сам. Беседка повалилась куда-то в сторону, или это упал Олежек, он не понял. Мир перевернулся, рассыпался на картинки и звуки, которые никак не хотели складываться друг с другом - искаженное лицо Васьки, блеск лезвия, выпученные глаза Игорька, в кровь разбитый нос Виталика и истошный рев Коляна.
- Ерунда все, ерунда, мне и не больно! - услышал Олежек радостный голос Коляна, когда мир успокоился и сложился. Мальчишка снова расслышал чириканье воробьев, увидел беседку с выломанной стенкой, каких-то людей, загораживающих кого-то, похожего на Ваську или Виталика, ревущего Игорька, Светку с испуганными глазами и посеревшими веснушками, ее мать, заматывающую бинтом руку Коляну, и откуда-то взявшегося Димку, который пытался вырвать из рук Олежека обломок ДСП.
- Чего ты ржешь, дурак? - весело щурился больным глазом Димка. - Ничего смешного. Этот урод и ножом пырнуть мог, вон, Коляна зацепил, когда тот его держал. А хорошим Колян оказался парнем, я думал, что размазня. И про тебя думал, что ты размазня.
- Я и есть размазня, - засмеялся Олежек, уже начиная понимать, что кроме ссадин и царапин, ничего не заработал, разве только синяк ему успел обновить или Васька, или Виталик, и что беспокойство, мучившее его с утра, растворилось без следа.
- Тогда чего ржешь? - не понял Димка.
- Не вижу ничего больше, - сказал Олежек. - Не понимаешь? Ну и ладно. Да нет, не бойся, так вижу. Внутрь не вижу. Про тебя вот ничего не могу сказать. Не могу разглядеть.
- А что про меня говорить? - поднял брови Димка. - Вот я. Весь на виду. Ты сам-то как? Чего в школе не был? Заболел?
- Нет, не заболел, - прошептал Олежек, оглянулся и зажмурился, чтобы мир снова не превратился в цветную карусель. - Разве только умер.
2009 год
Пёс
Когда Макарову исполнилось двенадцать лет, он вместе с мамой покинул родную деревню и отправился навстречу лучшей жизни. Лучшая жизнь задорно подмигивала из будущего, но не подпускала, держала дистанцию. И Макаров следовал за взмахом ее ресниц, не предполагая, что однажды лучшая жизнь окажется за спиной и будет точно так же подмигивать из прошлого, но ни сил, ни возможностей устремиться за ней уже не останется.
Пятиэтажка, в которой мама Макарова получила комнатушку, напоминала брошенный на замусоренный луг силикатный кирпич. Роль густой травы исполняли разлапистые ели, а роль мусора - многочисленные погреба и сарайчики, сооруженные в ближайшем овраге местными жителями из подручных материалов, благо ельник рос без присмотра. Картину жизни дополняла колючая проволока притаившейся за поворотом дороги воинской части, а завершал дощатый забор убогой турбазы, занимавшей противоположную сторону обезображенного оврага. Дети, которых угораздило оказаться "кирпичными" обитателями, тонули в обозначенном пейзаже словно муравьи, заблудившиеся в высокой траве, но муравьи беззаботные, а оттого счастливые. Одним из них, пусть и не особенно счастливым, и стал Макаров.
Сначала он чурался новых знакомых, потом выпячивал грудь и таращил глаза, в ярких красках расписывая свое "героическое" деревенское прошлое, пока, наконец, почти не притерся к компании, которая гоняла футбол на кочковатом поле между ельником и пятиэтажкой, собирала окурки на территории турбазы, купалась в вонючем пруду и затевала костры и шалаши в ближайшем березняке. Вот только друзей Макарову не удавалось найти. У него появились приятели, но назвать их друзьями Макаров не мог, потому что из деревенского прошлого помнил, друг - это тот, который всегда друг, а не до того момента, как над тобой начнет насмехаться какой-нибудь великовозрастный переросток типа старшеклассника Санька. Друг не обязан биться головой о стену, но вливать угодливый смех в оскорбительный хохот не должен тоже.
Однако никакие насмешки не продолжались вечно, грустное "сегодня" неизменно превращалось в смутное "вчера", близилась осень, а вместе с ней и школа, что означало новые знакомства и новые переживания, и Макаров, незаметно для самого себя пустил в новой реальности сначала корешки, потом корни, а затем и распустился первыми листочками - у него появилась мечта - собака.
У Макарова никогда не было собаки. Оставленная в деревне бабушка предпочитала собаке кошку и кур, и стенания внука, подкрепленные закладками в потрепанном томике по служебному собаководству, неизменно разбивались о бабушкину неуступчивость. Теперь давняя мечта ожила. Вокруг пятиэтажки бродила свора беспородных собак, которые не требовали ухода, но так или иначе были разобраны между подростками. Каждая псина имела кличку и хозяина, который время от времени баловал ее лакомством. К примеру, вожак стаи - худосочный Шарик - принадлежал Саньку и следовал за ним неотступно. Кудлатый и независимый Тарзан обихаживался сопливым Колькой. Коротконогий Тузик, вообще-то принадлежавший водителю турбазовского автобуса, пробавлялся благосклонностью столь же мелкого Игорька. Неунывающий, облепленный репьями Дружок был всеобщим любимцем, но больше других чтил нагловатого Серегу.
Макарову собаки не досталось. Конечно, он не упускал случая погладить любую псину, благо каждая готова была подставить голову для ребячьей ласки, но никакая ласка не могла ее удержать, стоило настоящему хозяину окликнуть питомца. Ни одна из этих собак не смотрела на Макарова такими преданными глазами, какими смотрела она на хозяина. Ни одна из этих собак не променяла бы хозяина на тысячу Макаровых, даже если бы у каждого из них был припасен кусок вкусной колбасы в мятой газете, ну разве только на несколько секунд. Ни одна из них не принимала Макарова за своего, хотя он, точно так же, как сопливый Колька, готов был бежать домой, размазывая сопли и слезы по щекам, когда, возмущенный поражением Шарика в короткой схватке с Тарзаном, Санек переломил о спину последнего ивовый лук.
А потом из ельника вышел огромный пес.