– Я был на приеме у психиатра раз десять, – продолжил мой товарищ. – Пытался объяснить ей, что моя главная проблема заключается в том, что я всегда мечтал стать художником. Надеялся, что она мне что-нибудь подскажет. Но она сказала, что я должен поскорее забыть все, чему меня учили в художественном училище. Сначала я так и сделал – и чуть не помер от тоски. В общем, я по-прежнему пишу картины. И пусть я их не вижу, это для меня не важно. Мне хватает воображения, чтобы представлять себе, что у меня получилось. – Он чуть помолчал, а потом добавил: – Ты извини, но давай не будем о психологии. Больно уж тема неприятная…
Вскоре я отправился на консультацию к даме-психологу. Встреча проходила в душной комнатушке без единого окна, в которой было нечем дышать. Поскольку помещение было тесное, мы сидели очень близко друг к другу. Я слышал ее голос совсем рядом и, хотя не мог ее видеть, старался смотреть ей в лицо. Мне казалось, от нее исходит волна смущения и неловкости.
– Вы видите хотя бы немного? – спросила она.
– Нет, мадам.
– Совсем ничего?
– Совсем.
– Но вы смотрите мне прямо в глаза!
Я хотел было сказать ей правду, но вместо этого с улыбкой произнес:
– Ваши глаза слишком прекрасны, чтобы от них отвернуться!
Она явно не поняла, говорю я серьезно или шучу, и смутилась еще больше.
Интересно, что она собирается со мной делать, думал я. Честно говоря, мне было немного страшно.
Я понятия не имел о том, что такое психология. Не знал даже, куда ее отнести – к терапии, хирургии или какой другой медицинской науке. А может быть, это какое-нибудь особенное западное колдовство?
Она начала расспрашивать меня о детстве, о родителях, о наших взаимоотношениях, о моих привязанностях. Ее вопросы отличались банальностью и бестактностью.
Я никогда никому не рассказывал о своей жизни. Общаясь с теми или иными людьми, я сочинял про себя всякие истории. У меня всегда имелось несколько заготовок, к которым я в случае надобности прибегал. Поэтому и на ее вопросы я отвечал в том же духе, предложив одну из версий. Происходящее напоминало мне допрос инквизиции и не вызывало ни малейшего желания открывать правду. Но чтобы мои россказни звучали достоверней, я время от времени сообщал одну-две точные детали. Одним словом, я по-своему развлекался.
Вдруг моего слуха коснулся тихий звук щелчка – так обычно щелкают электронные приборы. Я прислушался и понял: в магнитофоне закончилась лента. Мне удалось скрыть свое удивление, и я продолжал говорить как ни в чем не бывало. Дама-психолог, стараясь действовать бесшумно, откинула крышку магнитофона, перевернула кассету другой стороной и снова нажала на кнопку записи. Аппарат стоял у нее в ящике стола. Я еще немного напряг слух и уловил шуршание ленты. Выходит, она записывала наш разговор. Не предупредив меня! Я решил проверить, так ли это. Я уже понял, что быть психологом значит лезть постороннему человеку в душу. Теперь я хотел убедиться, насколько психологи правдивы.
– Простите, мадам, – сказал я. – Мне послышалось или вы и в самом деле записываете нашу беседу на магнитофон?
– Здесь нет никакого магнитофона, – ответила она. – Не понимаю, что вы могли услышать.
И быстро задвинула ящик стола.
– Еще раз прошу меня извинить, мадам, – не сдавался я, – но я совершенно точно слышал шум магнитофона.
"Плохой психолог да к тому же еще и лгунья!" – подумал я.
Все это казалось мне странным. Зачем ей записывать мои слова? Будь она чуть посимпатичней, я бы дал ей совет пойти со своим магнитофоном в ближайшее бистро. Там выбор разговоров куда больше!
Она задала мне следующий вопрос. Не замечал ли я за собой каких-либо странностей – из тех, про которые принято говорить "тараканы в голове"?
– В течение дня, – начал я, – все более или менее нормально. Я вижусь с людьми, занимаюсь тем и другим, и мне просто некогда думать про каких-то там тараканов. Но по вечерам я почти всегда чувствую себя более чем странно. И тогда меня и правда одолевают тараканы. Особенно набежавшие из соседних комнат. У нас там такие неряхи живут…
– Я прошу вас отвечать на мои вопросы серьезно! Это слишком важно, чтобы шутить.
– Не понимаю, что тут серьезного. Для меня есть только одна серьезная проблема. Я хочу точно знать, вернется ко мне зрение или нет. Все, что меня интересует, это возможность видеть.
– Молодой человек, я думаю, ваша проблема в том, что вы постоянно вспоминаете свое прошлое, когда вы были зрячим. Если вы хотите избавиться от депрессии, вы должны поставить на прошлом жирный крест. Зачеркнуть его в памяти навсегда.
– Мадам, я никогда не зачеркну свое прошлое, потому что это ни в малейшей степени не поможет мне получить документы в префектуре и раздобыть сэндвич себе на ужин. Вам известно, например, что я ем всего раз в день, в столовой учебного центра? У меня нет денег даже на самые дешевые продукты. Так на что же мне уповать, кроме своих воспоминаний? Я, видите ли, все еще хочу чувствовать себя живым и надеяться на лучшее.
– Молодой человек, сеанс окончен. До свидания. До следующего раза.
– Вы ошибаетесь. Следующего раза не будет. Впрочем, у меня есть к вам встречное предложение. Давайте встретимся, но не здесь, а в кафе, ближе к вечеру. Вы угостите меня сэндвичем и кофе, а я в обмен расскажу вам все, что вы хотите знать.
– Молодой человек, я не работаю в кафе! И я вынуждена буду поставить директора центра в известность о том, что вы отказываетесь от моих консультаций.
Из кабинета я уходил в глубокой задумчивости.
"Странная это профессия – психология, – говорил я себе. – До чего должно быть тоскливо – день напролет слушать чужие истории. И почему она всем незрячим дает один и тот же совет? Забыть о прошлой жизни… Шла бы в морг проповедовать покойникам. Там ее точно ждал бы успех".
Эта встреча смутила меня и ввергла в еще большую растерянность. Может, я плохо понимаю смысл выражения "поставить жирный крест"? Что-то в нем было до ужаса противное… Слово "крест" вызывало в памяти картины кладбища. Но я-то ведь жив! И не собираюсь хоронить себя заживо.
В конце концов мне надоело размышлять на эту тему. Я решил про себя, что эта дама – попросту сумасшедшая и мне не следует обращать на нее внимание.
Если что и помешает мне выкарабкаться, то уж никак не ее глупые заявления. Я сам разберусь, что для меня хорошо и что плохо.
На самом деле к этому времени я, возможно неосознанно, пришел к важному выводу: мое будущее зависит только от меня.
Передо мной вновь засветилась искорка надежды. Я еще не знал, к чему она меня приведет, но уже одно то, что она зажглась в моей душе, служило хорошим признаком и помогало мне выстоять.
Вечером, придя домой, я снова принялся обдумывать свое житье, но по сравнению с утром гораздо более спокойно. Мне удалось ненадолго отвлечься от навязчивых мыслей о собственной слепоте.
И вдруг меня словно озарило. Человек – это прежде всего сознание и чувства. Едва эта истина открылась мне, как меня охватило воодушевление сродни эйфории.
Стоп, сказал я себе. Может быть, ты просто самообольщаешься? Я постарался честно ответить себе на этот вопрос. И снова убедился: нет, я не обманываюсь. Главное в человеке – то, о чем он думает и какие чувства испытывает.
Мне тут же захотелось перечитать арабскую поэзию. Раньше я читал стихи на арабском почти каждый день. Они дарили мне сладостное, слегка окрашенное грустью удовольствие, они просветляли мой разум и обогащали воображение. Именно стихи помогали мне держаться в самые трудные минуты.
Я достал свой сборник стихов и раскрыл его наугад. И тут же сам себя обругал дураком: книга была напечатана обычном шрифтом, а не шрифтом Брайля. Я же не смогу ее читать! Тогда я опустил томик на колени и принялся читать вслух стихи, которые помнил наизусть.
Зеркало помнит
Мой мерцающий свет.
Я жив. Я жив. Я жив
В лучезарных снах.
Впервые после потери зрения эти строки наполнили меня ощущением силы и счастья. Как будто что-то щелкнуло у меня в мозгу. Мне вдруг стало ясно: даже у слепого никто не может отнять способности ценить жизнь и испытывать благословенные мгновения радости.
Шли недели, и я постепенно постигал науку самостоятельности. Я уже гораздо увереннее передвигался по улицам и в метро. Я успешно овладевал чтением и письмом по Брайлю, что также доставляло мне искреннее удовольствие – я уже мог прочитать целую книгу.
Я записался в библиотеку при ассоциации незрячих. Просматривая напечатанный шрифтом Брайля каталог, я наткнулся на две книги: "Постороннего" Камю и "Письмо о слепых" Дидро.
Прежде я ничего не слышал ни о той ни о другой и выбрал их благодаря тематике: в первой говорилось об Алжире, во второй – о слепых.
Я прочитал "Постороннего" дважды. Кое-что в этом романе меня смущало.
Мать и дедушка с бабушкой рассказывали мне о жизни в период французской колонизации. Французы не считали их за людей, называя "туземцами". В устах европейцев это значит примерно то же, что "дикий зверь". Они были лишены тех прав, которыми были наделены алжирцы европейского происхождения; откровенно говоря, они были лишены каких бы то ни было прав. Но у Камю европеец, убивший "туземца", идет под суд, и его приговаривают к смертной казни. Невероятно! Я решил, что "Посторонний" – превосходно написанная книга, но рассказанная в ней история не имеет никакого отношения к реальной действительности.
Минуло несколько дней. На уроке французского в учебном центре наша преподавательница, молодая женщина с приятным теплым голосом, задала нам, десятку учеников, вопрос о том, что мы сейчас читаем. Мне мгновенно пришел на память "Посторонний" Камю. Когда пришла моя очередь отвечать, я не удержался и задал ей вопрос о достоверности рассказанной писателем истории. В классе повисла тишина. Мои товарищи напрягали слух, чтобы не пропустить ни слова из ее ответа.
Когда она заговорила, ее голос звучал значительно и серьезно:
– Я думаю, что Камю стремился пробудить в французах метрополии совесть, показать им, в каких условиях живет коренное население Алжира, где в то время царил настоящий апартеид. Его роман стал своего рода провокацией и, возможно, оказал влияние на изменение менталитета французов. Не забывайте, что Камю был близок к коммунистам и поддерживал тесные связи с алжирцами арабского происхождения. И действительно, эта книга произвела революцию в умах. Жители метрополии пересмотрели свои убеждения, а алжирские французы восприняли ее крайне враждебно.
Еще один вопрос не давал мне покоя:
– Скажите, пожалуйста, разве так бывает, чтобы одна-единственная книга перевернула сознание целого общества?
– Такова сила печатного слова. На протяжении веков книги способствовали распространению новых идей, меняли поведение людей, вызывали революции и так далее. Книги свергли не одного диктатора! Я очень люблю книги, и я бы сказала, что благодаря книгам человек становится человеком.
Я не все понял из ее объяснения, но ее ответ мне понравился.
А еще несколько дней спустя я узнал, что она тоже незрячая.
Я уже три месяца посещал ее занятия, но ни разу даже не заподозрил, что она не видит, – настолько уверенно она держалась, настолько свободно перемещалась по классу, настолько интересно вела уроки.
Но вот однажды к нам в класс заглянула секретарь центра, которая принесла нашей преподавательнице какую-то бумагу, и с удивлением спросила, почему мы не зажигаем света и сидим в темноте.
– Мы тут все слепые, – со смехом ответила преподавательница, – так зачем зря жечь электричество?
Я понемногу приспосабливался к жизни в общежитии и временами даже находил в ней приятные стороны.
Знакомство со зрячими обитателями общежития и местными жителями позволило мне довольно скоро завести множество друзей и подруг – впрочем, я всегда отличался общительностью, а теперь меня особенно сильно тянуло к людям. Я старался вести себя вежливо, но не заискивающе, и окружающие, насколько я мог это заметить по случайным встречам на улице или в лифте, начали относиться ко мне уважительно.
От природы я человек жизнерадостный, но, ослепнув, стал бояться чужого сочувствия. Я слишком близко столкнулся с ним в больнице, где на меня смотрели как на существо второго сорта. И вот наконец-то у меня появилось ощущение, что я общаюсь с людьми на равных.
Однажды вечером я сидел в столовой за ужином с товарищами – и слепыми, и зрячими, – когда к нам подошла незнакомая девушка. Она представилась сотрудницей общежития и предложила организовать вечера чтения, во время которых зрячие стали бы читать вслух незрячим.
Меня потряс ее грудной голос. И вообще, она держалась так приветливо, что все мои слепые товарищи с восторгом приняли ее предложение.
На следующий день, в семь часов вечера, мы собрались в кабинете заместителя директора, служившем одновременно читальней. Девушка выбрала для нас автобиографический роман молодого бельгийского писателя.
Она начала читать, но я не мог сосредоточиться на содержании романа, совершенно загипнотизированный мелодичностью ее голоса. Тембр, интонации – все в нем звучало тихой музыкой, наполнявшей меня ощущением счастья.
Закончив чтение, она попросила нас высказаться.
Я молчал. Язык у меня подвешен хорошо, но я не мог произнести ни слова – просто потому, что не следил за развитием сюжета. А как мне хотелось бы завязать с ней беседу!
Я покидал собрание в приподнятом настроении. Весь вечер у меня в ушах продолжал звучать ее голос. Я чувствовал, что оживаю, словно погружаясь в атмосферу мягкости и нежности. Мне ни о чем не хотелось думать. Хорошо бы время сейчас остановилось.
Вечером, уже лежа в постели, я долго предавался сладким мечтам. Может быть, ее голос и облик изгонят из моего сна ставшие привычными кошмары?
В этот миг я совершил открытие, навсегда изменившее мое сознание. Звук голоса этой женщины звучал у меня в голове, окрашиваясь в разные цвета! Я впервые понял, что человеческие голоса имеют разные оттенки. Не знаю, откуда во мне взялось это знание, но чем дольше я над ним размышлял, тем очевиднее мне становилось, что иначе и быть не может. Я буквально видел ее голос в цвете, и это был теплый и чистый цвет.
Начиная с этого дня я внимательно прислушивался к голосам других людей и убедился, что каждый из них имеет свою окраску. Низкий мужской голос – из тех, что принято называть замогильными, – был безнадежно черным. Голос женщины среднего возраста, если он был достаточно высоким и теплым, представлялся мне голубовато-зеленым, цвета морской волны. Встречались голоса, от которых хотелось бежать без оглядки. Так, пронзительный голос виделся мне белесым, как стены старого кладбища. Тусклые голоса вгоняли в тоску. Не важно, кому они принадлежали, мужчинам или женщинам, – я не мог избавиться от ощущения, что они покрыты налетом отвратительной серой плесени.
По утрам я просыпался преисполненный любви к обладательнице волшебного голоса. Я думал о ней, и кровь стыла у меня в жилах.
Суровая реальность призывала меня к трезвому взгляду на ситуацию. Какие у меня шансы? Я слепой, нищий, да еще и иностранец. Целых три препятствия, и какие! Покорить Эверест и то было бы легче…
Тем не менее я постарался собрать о ней как можно больше сведений. С самым безразличным видом я расспрашивал своих незрячих соседей по общежитию, а также немногих зрячих друзей, с которыми встречался в столовой центра или в местном кафе.
Два дня спустя я уже знал, что ее зовут Шарлина. Я также выяснил, как давно она работает в общежитии, чем увлекается и какой у нее характер. Оказалось, она увлекается шахматами. Почти каждый вечер она приходила в комнату отдыха и играла партию-другую с молодым студентом-математиком – по слухам, довольно странным парнем.
Я на всякий случай поинтересовался у одного из своих незрячих товарищей:
– А слепые могут играть в шахматы?
Он сказал, что могут, и добавил, что существует ассоциация слепых шахматистов.
Я связался с этой ассоциацией. Каково же было мое разочарование, когда мне сказали, что курс обучения длится от трех до шести месяцев! Не говоря уже о том, что специальный набор для игры в шахматы стоил около четырехсот франков, которых у меня, разумеется, не было. Пособие по игре в шахматы по системе Брайля стоило еще сотню франков. В общей сложности выходило пятьсот. Где же их взять? Катастрофа!
И тут я вспомнил про старика Шибани. Он ведь говорил, что покупает товар на распродажах…
Один раз я уже помог ему разобраться с ценами. Почему бы не предложить ему свои услуги в качестве помощника?
Я долго раздумывал, в какой форме сделать ему предложение. Мои козыри – устный счет и умение составлять и решать уравнения с одним неизвестным. Но как использовать их в области купли-продажи? И все же я решил рискнуть.
В тот же вечер я пошел в кафе, куда часто заглядывал Шибани. Он и в самом деле был здесь. При виде меня он очень обрадовался. Спросил, что я выпью, и я заказал себе чашку черного кофе без сахара. Мной владело радостное возбуждение. Если Шибани согласится взять меня в помощники, у меня появятся деньги на шахматы и я, возможно, сумею завоевать сердце Шарлины. Если Шибани ответит мне отказом, я снова буду в смятении.
Шибани внимательно выслушал меня и сказал:
– Мальчик мой! Я не могу брать на себя долгосрочных обязательств. Но, поскольку торговля во многом похожа на игру, я хочу дать тебе шанс. Ты отправишься со мной на ближайшую распродажу. Если нам удастся заключить выгодную сделку, ты получишь часть прибыли. Если нет, я угощу тебя обедом, и будем считать, что мы квиты.
Я благодарно протянул ему руку и постарался его успокоить:
– Не волнуйтесь, у меня тоже есть опыт в купле-продаже.
Должно быть, мои физические данные – я был на голову выше его и вдвое шире в плечах, – а также моя уверенность произвели на него хорошее впечатление. По силе рукопожатия я понял, что он мне доверяет.
Пять дней и пять ночей накануне участия в торгах обернулись для меня кошмаром. От безудержного оптимизма я переходил к полному пессимизму, после чего погружался в унылое состояние, которому нет имени. К счастью, эти фазы длились недолго, по два-три часа каждая.
Мы с Шибани встретились в торговом зале, где собрались оптовики.
– Не бросайся на первые предложения, – предупредил меня он, – это для крупных оптовиков. У меня таких средств нет. Когда объявят партии товара, который меня интересует, я подам тебе знак.
Я согласно кивнул, но тем не менее стал следить за торгами с пристальным вниманием. Механизм заключения сделок, поведение людей, их реакции – все это представлялось мне важным. Вдруг меня озарила одна идея, которой я тут же поделился с Шибани.
Для каждой партии товара объявлялась общая цена и количество изделий. Шибани плохо считал в уме, поэтому ориентировался только на объявленную суммарную стоимость лота. Но мне ничего не стоило произвести в уме операцию деления и назвать Шибани цену одной единицы товара, чтобы он мог сообразить, выгодно ему заключать сделку или нет.