- Я купила импортный телефон, - сказала моя подруга, русская писательница с грузинским менталитетом, - и никак не могу прочитать инструкцию к нему. Он дорого стоит и умеет делать десять операций. Я освоила только две и вполне этим довольна. Мне кажется, что мужчина, в основном, тоже привык осваивать две операции с женщиной. Поэтому ему не всегда понятно, в чем разница между секретаршей и директоршей, и он не понимает, зачем за вторую надо дороже платить из своих внутренних ресурсов. И стоит ли. Или понимает, но платить нечем. То же самое количество операций мы все осваиваем и с детьми.
Одна дама-шестидесятница, приятная во всех отношениях и задающая тон в узеньком, но все же рукаве нашего культурного процесса, в редакционной склоке кричала:
- Самые страшные люди нашего века - Маркс и Фрейд! Маркс выпустил в мир коммунистов, а Фрейд - толпы девиц без комплексов! А люди без комплексов - это люди без моральных норм!
Поскольку в ее таблице Менделеева я почему-то занимала место "девиц без комплексов", возражения не работали. Слово обрастает шубой, как скатанный ладошкой снежок, и даже дама, отдавшая всю свою чувственность отечественной словесности, а не противоположному полу, уже не в состоянии вычленить изначальный снежок из снежной бабы. Без комплексов чего? Без комплексов полноценности? Что это такое за отдельные моральные нормы для полноценных и неполноценных? И по какому праву неполноценные устанавливают их для полноценных?
Я очень хочу свободы, связанной с ощущением полноценности, и всем того же желаю. Я карабкаюсь сквозь бетонные стены семейного сценария, сквозь барщину опыта в совковом браке, сквозь решетку тоталитарных запретов, проросших сквозь тело.
- Права человека... - шепчу я как "Отче наш" и вряд ли двигаюсь от этого в сторону, противоположную моральным нормам, потому что как же можно хорошо относиться к человечеству, гнусно относясь к себе?
И я умоляю свою психоаналитичку снимать с меня все новые и новые пласты омертвевших комплексов и выползаю из них, как змея, в коже с иголочки и потрясенно обнаруживаю, что солнце и листва становятся яркими, как в детстве, и детски непосредственными становятся вкус яблока, запах цветущей липы, шершавость ее ствола.
- Разве так бывает? - спрашиваю я.
- Конечно, - отвечает подруга. - Выздоравливающий человек переселяется в выздоравливающий мир.
- И можно всех переселить?
- Нет. Только желающих. В основном людей устраивает быть несчастными. Ты вышла из сценария, и судьба побежала тебе навстречу с подарками. Людей устраивает жить в родительском сценарии, они говорят, думают и действуют готовыми блоками. Мало кто выбирает жанр для каждого дня и даже для целой жизни не потому, что это трудно, а потому, что страшно не быть как все.
Как говорил один лингвист, "никто не разговаривает таким новым языком, как свежий дурак с мороза". Я влюбилась в А., к которому написано это письмо, за то, что он разговаривал и жил именно "как свежий дурак с мороза". Он не произносил ни одного дежурного слова, у него никогда не бывало взгляда, не пропущенного через душу. Ему это не удавалось. Он выглядел как человек среди автопилотов.
У моего любимого поэта и друга Александра Еременко есть такие строчки:
Все это называлось детский сад
И сверху походило на лекало.
Одна большая няня отсекала
Все то, что в детях лезло наугад.
Ох, как я выучила жесты и походки этих нянь! Как легко их вычислить по открытым асексуальным лицам и голосам, напружиненным истиной в последней инстанции. Одна из этих нянь кричала о Марксе и Фрейде. Я примерно все о ней знаю. Она хорошо училась, была тихой и гордой той самой гордостью, которая не от щедрости, а от бедности. Ее никогда не выбирали на танцах, но она лучше всех готовилась к экзаменам, боялась модных шмоток, темноты и одиночества. Ей нетрудно было бороться с плотью потому, что к переходному возрасту родители уделали ее так, что на пепелище можно было только разложить собрания сочинений классиков. Муж достался из того же вида спорта, но потенциальный неудачник. Садомазохистские переживания заменили сексуальные. Все побочные романтические истории были обречены с первых шагов, как все истории, начинающиеся с судорог страха вместо судорог сладострастья. Я никогда не видела ее детей, но беднягам придется прорабатывать все ее проблемы, потому что самое страшное, что может предложить вам детство, - это мать с репрессированной чувственностью, которая введет вас в пластмассовый мир.
От этих нянь сбежал А., к которому написано это письмо. Он сбежал и придумал жизнь, которая бы предельно их раздражала. Он ходит по французским улицам с белым бультерьером, разговаривает по-английски и пишет по-русски. Вроде бы полное безумие, но с другой стороны - "так и надо жить поэту". А кто такой поэт, если не недоигравший в детстве ребенок?
На прошлой квартире у меня была соседка Нина, простая добрейшая женщина, страшно эмоциональная, но расправившаяся со своей жизнью так, чтобы все переживания происходили только в области того, что кто-то болеет, а что-то дорожает. Она самозабвенно читала плохие книжки о любви и смотрела плохие фильмы о той же любви. Она дралась в очередях так, как будто от этого зависит вся жизнь. Она общалась с детьми так, как будто слон ей наступил на ухо. Орала, когда категорически нельзя было орать. И наоборот. Ее красавец-муж регулярно ходил на сторону, от чего она переживала звездные часы мазохистских утех. Короче, она была несчастна по определению.
Однажды мы с Ниной пили кофе, и она, озабоченная противоположным полом меньше, чем кто бы то ни было, задумчиво сказала:
- Я бы так хотела переспать с Эльдаром Рязановым...
Я поперхнулась кофе и долго откашливалась. В пантеоне телегероев Эльдар Рязанов казался мне далеко не первой фигурой для вожделений.
- Почему именно с Рязановым? Как такое может прийти в голову? - недоумевала я.
Нина долго молчала, сосредоточенно курила, а потом с вызовом, адресованным мне столь же, сколь и всему человечеству, выкрикнула:
- Он - добрый!!!
Она умерла в возрасте пятидесяти лет, надорвавшись не под тяжестью сумок и уборок и не от ужасов новой экономики. Она умерла от отчаяния одиночества в семье, которую сама построила, от собственной женской нереализованности, от бессмыслицы бытового конвейера, в который она поставила себя как в единственный конвейер жизни. Ее никогда никто не любил, и весь пыл души она отдала переглаженным, накрахмаленным простыням и вылизанным полам. У нее был невроз порядка, она все время выискивала и ловила в коврах какую-нибудь ниточку или мусоринку, компенсируя этим беспорядок в душе, которую ей было нечем накормить. Бедная Нина! Как она была бы счастлива, если б умела!
Я с большим подозрением отношусь к неразделенной любви. Романтизация неразделенной любви - это романтизация саморазрушения. Неразделенно любят люди со сниженной самооценкой, они выбирают нереальный вариант, потому что отапливают собственную жизнь отрицательной эмоциональностью. Им естественнее реализовывать чувственность страдая, и повернись объект вожделений к ним лицом, они просто не будут знать, что с ним делать, потому что их родители и их правители не выдали им документов на право пользования счастьем. Я не верю в любовь, если в нее не вкладывают поровну. Отношения двоих должны быть копилкой, в которую оба бросают монетки, и когда она наполнится и будет вскрыта, только общие деньги смогут оплатить взаимное доверие, иначе любой союз превратится в список взаимных долгов. И никто не выиграет, потому что вампиры всегда еще несчастнее своих жертв.
А., к которому написано это письмо, прочитав посвященный ему рассказ, сказал, что он написал бы рассказ от своего имени, в котором все выглядело бы наоборот. Зачем? В споре никогда не рождается истина. В споре не рождается ничего, кроме обид. Тем более в споре о любви.
С А., к которому написано это письмо, я пережила перламутровые отношения. Слово "перламутровый" катится, как волна, вытягивает губы, как поцелуй, в нем заключена акварельная пестрота и игра световых плоскостей, как в поворачиваемой раковине. Скоропостижные романы существуют для того, чтобы люди вышли из них более защищенными, чем вошли. У них не бывает сил изменить жизнь влюбленных, но достаточно средств, чтобы изменить их самооценку. Они придуманы как праздник, а праздник - это то, что строит, а не то, что рушит.
Когда мне было лет семнадцать, надо мной шефствовал один яркий шестидесятник. Он возился с моими стихами, снабжал запрещенной литературой, таскал во взрослые компании. Однажды я встретила парня, которому стала настырно объяснять, что мы хорошо знакомы. Перебрав все возможные варианты пересечений, мы призадумались.
- Странно, - сказала я. - Но мне так привычна твоя жестикуляция, твоя манера говорить, поправлять волосы... Это похоже на Ю., - и я назвала фамилию шестидесятника
- Ю. - мой отец, - сказал парень после огромной тяжелой паузы.
- Как странно! Он никогда не говорил о тебе. Только о дочерях.
- Он не знает, что я есть. А я знаю, что он есть. Я слежу за ним, читаю все его статьи...
- Послушай, Ю. - такой гениальный человек! Мы завтра же придем к тебе в гости.
- Ты что, действительно можешь меня с ним познакомить? - вытаращил он глаза.
- Да просто сейчас позвоню - и он придет!
- Нет, нет, сейчас не надо. Лучше завтра. Я должен подготовиться.
- ...Как его фамилия? Да, да... Это может быть, - зевая, ответил Ю. в ответ на мой истерический телефонный звонок. - Одна некрасивая редакторша в молодости... Она потом внезапно исчезла. Мне намекали, что родился ребенок. И что? Похож на меня? Знакомиться? Ну уж от этого увольте. Мы прекрасно жили друг без друга всю предыдущую жизнь и прекрасно проживем дальше. Он гордится мной? Пусть гордится, если это ему необходимо...
- Но ведь вы всегда жалели о том, что у вас нет сына! Вы всегда мечтали о преемнике! У него такое одинокое лицо! Он так нуждается в вас! - вопила я, и он сдался под моим натиском.
На следующий день мы отправились в гости.
Комната была набита народом, стол был уставлен бутылками. Парень позвал всех, кому хотел продемонстрировать происхождение. В прихожей он и Ю. испуганно пожали друг другу руки. Весь вечер Ю. не закрывал рта. Он блистал, и сын купался в лучах его славы. Он пожирал отца подернутыми влагой влюбленными глазами. Когда все разошлись, Ю. подал руку для прощания.
- Я... Мне... Хотел посоветоваться, - сказал сын картонным от страха голосом. - Мне предлагают идти в аспирантуру... А я...
- Да, да, - ответил Ю. холодно. - Я вам как-нибудь позвоню, - и вышел к лифту.
Когда мы ехали обратно, он сказал:
- Мальчик мне неинтересен. А вот жена у него хорошенькая, я бы за ней приударил. Впрочем, носик великоват.
Больше они никогда не виделись. Вскоре сын эмигрировал. А еще через несколько лет Ю. умер. Его хоронили в закрытом гробу, потому что он пролежал почти неделю в своей квартире, набитой антиквариатом, пока бывшие жены и многочисленные любовницы не сообразили, где его искать.
Одна пожилая женщина, вдова человека, умершего от пьянства, очень хотела внучонка. Ее сын, потомственный алкоголик, женился на пьющей девице, отец которой по пьянке зарубил топором не менее пьяную мать. Молодые радостно существовали в выбранной системе координат, однако никак не могли зачать потомство. Соединившись, их проспиртованные клетки никак не превращались в беременность.
И тогда пожилая женщина выяснила, что в городе Питере есть институт, в котором за энную сумму в лабораторных условиях старания молодых могут увенчаться успехом. Недолго думая, она продала корову и, вручив деньги, отправила сына с невесткой в колыбель трех революций. Сладкая парочка приехала в институт, пропустив дни возможной беременности, и тут же с горя пропила все денежки. Пожилая женщина, узнав о крахе, долго плакала, а потом вытерла глаза рукавом и сказала:
- Ничего, вторую корову продам, а внучонка себе сделаю.
Отношения детей и родителей - самая будоражащая тема, самое скользкое "что делать?" и "кто виноват?" Моя подруга, занимающаяся миссионерской опекой инвалидов, поставила передо мной задачу, к которой я периодически возвращаюсь, без всякой надежды на ее разрешимость.
Двое молодых людей на инвалидных колясках вступили в брак. Женщина обнаружила беременность, а администрация дома инвалидов, в котором пара проживала, потребовала аборта. Вопрос задачи: где больше нарушают права человека:
- при насильственном аборте?
- при сдаче ребенка в детский дом - ведь родители не в состоянии даже взять его на руки?
- при удовлетворенном требовании родителей, чтобы некто, какой-то "кто-то" (благотворитель, государство и т. п.) обеспечил их родительскими правами, не требуя от них родительских обязанностей?
Ответа я не знаю.
Должны ли люди, не готовые к роли взрослых, рожать детей? Где граница, с которой начинается взрослость? Не там ли, где начинается ощущение полноценности, и тогда человек идет к любви и творчеству без потребности опекать и совершенствовать не уничтожая, потому что доверяет себе как создателю. Потому что собственное совершенство рассматривает как путь к свободе, а не как путь к удобству. Банальность...
Однако Матисс говорил "не бойтесь банальности", когда рисовал первозданный детский мир без комплексов.
А., к которому написано это письмо, будет читать его не в меньшем недоумении, чем все остальные. Он будет искать в нем подтекст, и я уверена - найдет, хотя какой уж тут подтекст, тут и текст не ахти. Тем более что оно вовсе не последнее в бессмертном жанре болтовни женщин со своими бывшими возлюбленными.
НАТАЛЬЯ ГОНЧАРОВА
Уж кто лучше меня знает, что злоупотреблять случайностями верный способ превратить историю в авантюрный роман, но, уезжая на дачу, я действительно купила книгу Марины Цветаевой с воспоминаниями о художнице Наталье Гончаровой. В моем возрасте такие книги покупают в корыстных целях, в бескорыстных они куплены двадцать лет назад, зачитаны, залистаны и заиграны друзьями. Прелесть данной Цветаевой состояла в том, что страничка на русском дублировалась страничкой на немецком и означала привычное с детства насилие: "Открой рот, это не только вкусно, но и полезно". Каждое лето я делала вид, что привожу в порядок язык, хотя относилась к разряду интеллигенции, которая в вузах "в обязательном порядке изучала историю партии и иностранный язык, чтобы не знать ни первого, ни второго".
Я каким-то образом объяснялась по-немецки; но внятно это получалось либо по жизненным показаниям, либо в условиях германоговорящих сексуальных отношений. Пол-лета истязая себя требованием прочитать "Наталью Гончарову" по-немецки, я возненавидела ни в чем не повинную художницу, саму себя и запущенный сад, в котором так славно валяться под яблоней, отгонять книжкой насекомых и мурлыкать: "Ваш нежный рот сплошное целованье..." Непропаханная немецкоязычная Наталья Гончарова укоризненно качала головой с обложки, а я подростково хамила ей: "Как хочу, так и отдыхаю!"
...В зимних сумерках я вышла из Дома литераторов и побрела к Никитским воротам. Прерывая кайф одинокого гулянья под крупным снегом, передо мной возникла высокая восточного вида молодуха с однозначным англоговорящим акцентом:
- Извините, не могли бы вы мне подсказать, где находится церковь, в которой венчался Пушкин?
- Пойдемте, она в двух шагах, - ответила я, примеряя выговор к видавшим виды дешевым сапогам, среднеарифметическому стеганому пальто и по-мусульмански низко завязанному платку. "Студентка из Эмиратов? Курдская беженка? Славистка из третьего мира?" - пронеслось в моей голове.
- Меня зовут Наталья Гончарова, - сообщила спутница.
- Очень приятно, - с тоской ответила я. Уж если в километре появляется сумасшедший, то он обязательно мой.
- Это очень смешно, что в России меня все время принимают за сумасшедшую. Это говорит о бережности, с которой вы относитесь к Пушкину. Я предполагала, что он известен в вашей стране, но не подозревала, что причислен к сану святых, - откликнулась она. - Я приехала из Новой Зеландии. Там небольшая, но очень славная русская диаспора. И, конечно же, предельно мифологизированная. Я приехала разрушать собственные мифы.
- Ну, и как идет процесс разрушения? - Какая-то в ней была лажа, я не могла схватить это пониманием, но ощущала внутренним сопротивлением. Она была двадцати-тридцати лет, стройная, сутуловатая, нелепая, невероятно энергетичная, с горящими, лукавыми и виноватыми глазами.
- Процесс идет увлекательно. Я с удовольствием рассказала бы вам об этом подробно, если вы позволите. Мне очень не хватает интеллектуальной среды в вашей стране. Это не комплимент, это аргумент. Я приехала по делам Парижского института человека. И если вы обратили внимание, то в достаточной мере владею психотехниками и довольно быстро читаю ваши мысли, - сказала она в извиняющейся манере.
- Похоже на то, - промямлила я. Всякой булгаковщины и всяких экстрасенсов терпеть не могу, сама занималась эзотерикой достаточно для того, чтобы понять, какие недоучки и неудачники ее нынче собой набили. - А что это за заведение, Парижский институт человека?
- Это попытка изучать человека не аналитически, а синтетически, прогнав дискретные символы и оказавшись в целостном мире, - улыбнулась она.
- В нынешних условиях смахивает на шаманство. И что, это солидное заведение? - Я понимала, что меня дурят, но не понимала, в каком месте.
- Смотря что вы считаете солидным, сегодня я была в Российской Академии наук, - она достала из невнятной сумки лоскут факса и заглянула в него. - Это называется Ленинский проспект. Шизогенное здание на ветреном месте. Так вот, люди, которых мне представили как цвет науки, произвели на меня, как на целителя, впечатление психически некомпенсированных и социально опасных.
- Вы русская? - навязчиво спросила я.
- Полагаю, что нет. Бабушка чистая русская. Как вы поняли, я из побочной ветви Натальи Гончаровой, вдовы поэта Пушкина. А мамины родители уже смешаны с майори. Я не знаю, какой процент какой крови во мне, в Новой Зеландии это не принято обсуждать. Я приехала по линии "Гринписа", поэтому не имею возможности дать свои московские координаты, по условиям работы мы должны сохранять их в тайне. Если вы позволите, я попрошу ваш телефон. Мне было бы интересно поговорить о литературе и политике, - она протянула лоскут факса.
Я чувствовала себя идиоткой. Факт чтения ею моих мыслей существовал налицо, из-за этого я автоматически беседовала с ней, как рабыня с вежливой жрицей. Моей профессией действительно была литература, профессией моего мужа - политика. Но из трех основных жизненных искушений деньгами, славой и чудом искушение чудом я уже прошла изо всех сил и возбуждалась на собеседницу не как заблудший на проповедника, а как собиратель насекомых на экзотическую стрекозу.
Надписывая на листе факса телефон, я успела прочитать текст. Ха-ха, в нем ничего не выпадало из информации, предложенной этой, извините за выражение, Натальей Гончаровой.