Риск, конечно, для политика на его, Роджера, ступени карьерной лестницы практически неприемлемый. Он взглянул на меня и добавил без специальных интонаций:
- Я способен добиться успеха. Ничего, конечно, не гарантирую, но шансы есть - в ближайшие несколько лет, пока ситуация сравнительно нестабильная. Потом - никаких надежд.
В гостиной было тихо, всего несколько человек, кроме нас с Роджером, да и те на расстоянии. А еще, как всегда, довольно темно; впрочем, может, впечатление сумерек создавалось отсутствием примет времени вроде настенных часов или неизбежности утра.
Далее мы пережевывали темы, в которых оба были подкованы. В течение нескольких месяцев мы их избегали, дабы не выдать себя. И однако - Роджер это знал, я подозревал, - у нас практически не обнаружилось разногласий. Эти темы Роджер включил в допрос Дэвида Рубина; теперь казалось, он уже в тот весенний вечер готовился.
Ни Роджеру, ни мне не требовалось подробных и последовательных объяснений. Мы знали достаточно, поэтому пользовались целым набором аббревиатур и сокращений, в те времена, впрочем, понятных доброй половине людей нашего круга, особенно Гетлиффу и прочим ученым. Если вкратце, вот о чем мы говорили: большинство властей предержащих, особенно в нашей стране, особенно на Западе, имеют неправильные представления о значении ядерного оружия. Однако гонка достигла таких масштабов, что теперь, чтобы соскочить, требуется известное сумасшествие. Мы с Роджером оба понимали: вариантов развития - два. Первый зависит от нас, англичан. Рассчитывать, что наше ядерное оружие будет в нашем распоряжении до бесконечности, мягко говоря, нереалистично. Может, стоит выскользнуть из гонки и уменьшить общемировой размах? Второй вариант нравился мне еще меньше первого и был нам неподконтролен. Нет, конечно, и мы худо-бедно влияем на ситуацию, но если гонка вооружений между Соединенными Штатами и Советским Союзом затянется - какой срок считать затяжным, мы не представляли, - тогда конец будет один.
- Нельзя этого допустить, - сказал Роджер совершенно серьезно. Мне тоже было не до усмешек. Случай из тех, когда только общая фраза способна дать надежду. Роджер снова заговорил - веско, продуманно и прочувствованно. Проблему необходимо решить. Средств достаточно, сильных и умелых политиков - тоже. Казалось, гонка вооружений занимает все его мысли. О впечатлении, на меня производимом, Роджер не думал - тщеславие и настороженность улетучились полностью. Он не сомневался в собственной способности быть полезным.
Позже, когда аргументация пошла по второму кругу, я заметил:
- Это все правильно и хорошо. Но как странно выслушивать подобное от члена вашей партии.
Роджер знал не хуже моего, что я далеко не консерватор.
- От кого же подобное и выслушивать? Это единственный шанс. Смотрите, мы оба сходимся на том, что времени в обрез. В обществе нашего типа - я сейчас и Америку имею в виду, - в обществе нашего типа если что и делается, то исключительно людьми вроде меня. Не важно, какой ярлык ко мне прицепить: "либеральный консерватор" или "буржуазный капиталист". Мы с вами единственные, кто способен проводить политические решения. Да и то лишь те решения, что исходят от людей, мне подобных. И учтите, - продолжил Роджер, - решения будут реальные. Их немного, просто они реальные. Люди вроде вас, сторонние наблюдатели, иногда на них влияют. Влияют, но не принимают. Ваши ученые не могут принимать такие решения. Чиновники - тоже. Я сам, покуда парламентский секретарь, не могу их принимать. Для реальных решений и власть нужна реальная.
- И вы намерены такой власти добиться? - уточнил я.
- Если не добьюсь, значит, мы с вами сейчас воду в ступе толчем.
До самого ухода Роджер напряженно думал. Нет, не о реальных решениях. Он думал о том, сколько ему времени понадобится, чтобы занять кресло лорда Гилби. Он упомянул лорда Гилби, но очень осторожно обошел мое имя. Роджер вообще щепетильничал (а сейчас, пожалуй, излишне щепетильничал) в делах, где могла потребоваться помощь его сторонников. По этой причине он иногда - вот как сейчас - казался более скрытным и хитрым, чем был по натуре.
Впрочем, Роджер явно удовлетворился нашим разговором. Он предвидел, что, едва получив власть, окунется в так называемую (лично им называемую) "закрытую" политику, то есть политику чиновников, ученых и предпринимателей, и произойдет это прежде, чем он успеет провести хоть одно свое решение. Он полагал, я ему тогда буду полезен. Вообще после вечера в клубе Роджер стал считать, что может на меня положиться.
Мы попрощались. Сент-Джеймс-стрит полого поднимается вверх; я брел домой (мелькали остаточные воспоминания о вечерах, по молодости проводимых в "Праттс", - после них этот подъем казался слишком крутым) и думал, что Роджеру нелегко будет обуздать свой темперамент, такой же нестандартный, как и его лицо. Ему, как большинству восприимчивых людей, суждено то и дело мыслью опережать коллег и в результате оставаться непонятым. И однако, во время монолога о своих планах Роджер отнюдь не казался умным. Он знал (и полагал, что я тоже знаю): человеку, мучимому проблемой, обычно не до притворства. Ни один из нас в тот вечер не притворялся.
Глава 5
Ученые
Через два дня после ужина в "Карлтоне" Роджер попросил меня кое-что организовать. Он хотел, чтобы мы с ним пообедали в компании Фрэнсиса Гетлиффа и Уолтера Люка - причем подчеркнул, что обед должен проходить "в отдельном номере". А после обеда мы все вчетвером отправимся с визитом к Броджински. Стоя с Гетлиффом и Люком в номере отеля "Гайд-парк", глядя на бронзовеющую листву, я недоумевал, а паче меня недоумевали Гетлифф и Люк. В "отдельном номере" нет ничего особо таинственного; если Роджер вздумал обсуждать здесь секретные проекты, то чем другие места хуже? И вообще, Роджер регулярно встречается что с Гетлиффом, что с Люком на заседаниях комитета обороны. Зачем эта дополнительная встреча, да еще так обставленная? Тратить же время на Броджински никто из нас не хотел, да и резона не видел.
Роджер опаздывал, Фрэнсис досадовал. С возрастом он стал раздражителен и еще более педантичен. Мы с Фрэнсисом подружились, когда нам было чуть за двадцать. Нынешний, пятидесятидвухлетний, Фрэнсис отвечает в парламенте за науку. О военно-научной стратегии он размышляет куда эффективнее прочих; его взгляды оказали влияние на добрую половину из нас. Но теперь каждый взгляд дается Фрэнсису все с большим трудом. Фрэнсис нашел себе новую сферу исследований, и работает в Кембридже самозабвенно, как в молодости. Он этот час на обед, затеянный Роджером, буквально от сердца оторвал. Он смотрел в окно, лицом напоминая скульптурное изображение Дон Кихота, вертя бокал на тонкой ножке.
Соседство с Фрэнсисом подчеркивало морщинистость, самонадеянность, седину, определенную расхристанность и общую прозаичность Уолтера Люка. Ученые говорили, Люку не везет: его научное воображение не уступает, если не превосходит, научному воображению Фрэнсиса; в мирном мире Люк мог бы стать гением, а в мире напряженном, по собственному выражению, "корпеет над пушками" с самого 1939 года. Ему не исполнилось и сорока четырех, а он не первый год возглавляет Научно-исследовательский центр по атомной энергии. Люк в целом нервничал меньше Фрэнсиса, зато сквернословил точно грузчик - давали себя знать отцовские гены. Явился Роджер, выказал дружелюбие и деловитость, однако не стал расточать личное обаяние ни на Фрэнсиса, ни на Люка. За обедом он расспрашивал обоих о проекте Броджински - причем так, будто сам "припоминал" или хотел удостовериться, что они не передумали, ибо в действительности неоднократно выслушивал - и знал наизусть - их мнения.
- Так вот, - говорил Уолтер Люк, - полагаю, технически это возможно. Вероятность минимум пятьдесят пять процентов. Бродж не дурак. У него связи с поставщиками. Будь у нас такие связи - и такое сырье, - мы бы в ядерных разработках даже от черта лысого не зависели, а так только на словах не зависим и, пожалуй, всегда прогибаться будем. Ладно, вернемся к нашим баранам - какую цену вы готовы заплатить?
- А какую вы хотите?
- Во всяком случае, не эту.
Люк говорил с жаром; сторонний наблюдатель в жизни не подумал бы, что сфера исследований ему не по нраву. Люк отличается незатейливым, цельным патриотизмом. Да, он разделяет нравственные сомнения ученых, но если его страна в принципе может стать сильнейшей военной державой, он, Люк, пойдет на любые жертвы. Трезвый ум подсказывает Люку, что это из области фантастики, вот Люк и заканчивает всегда на печальной ноте.
- Мы в этой лиге не игроки. Если мы потратим все, что имеем, то есть все, что сейчас выделяется на оборону - под "все" я разумею "все", - тогда, пожалуй, мы цели и добьемся. Вот только что, черт побери, мы на эти средства купим? Нелепую мысль, будто можем раздавить одновременно Москву и Нью-Йорк? Мне от одного не по себе - сколько народу до седых волос дожило, а тешится игрой в солдатики.
Роджер обернулся к Фрэнсису Гетлиффу.
- Мое мнение вам известно, господин парламентский секретарь, - произнес Фрэнсис с подчеркнутой учтивостью. - Броджински ерундой занимается. И со мной многие очень уважаемые люди согласны.
Фрэнсис, вообще-то не часто вступавший в открытую полемику, незадолго до описываемого обеда заставил себя написать памфлет. В памфлете проводил мысль, что с точки зрения обороны ядерная политика не является оправданной. Данным заявлением он нажил немало проблем, особенно в Америке, но и в Англии тоже. В отдельных реакционных кругах заявление сочли не только абсурдным, но и еретическим и даже отчасти опасным.
Мы ехали в Имперский колледж по улицам, тронутым осенью. Я так до конца и не понял, почему Роджер выбрал именно такую стратегию. Какова его цель? Неужели он полагает, что Броджински, известный слабостью к английской церемонности, смягчится от такого проявления внимания, от этой мишуры?
Похоже на то. Я сидел в кабинете у Броджински, смотрел на одинокий бледно-зеленый купол, грубо вторгавшийся в пустое небо, и думал, что Роджер ошибается. Броджински действительно неравнодушен к английской церемонности и аксессуарам, без которых эта церемонность немыслима; неравнодушен до такой степени, что самые консервативные друзья Роджера по сравнению с ним кажутся аскетичными революционерами. В конце тридцатых Броджински бежал из Польши. За время войны сделал себе имя - работал в одном научном департаменте адмиралтейства. Затем несколько лет провел в Барфорде, поссорился с Люком и его группой, а недавно получил профессорство. Броджински действительно с преданностью фанатика ведет английский образ жизни, как понимает его. Знает все нюансы английского снобизма, любит их до морального права на существование. Себя посвятил политике английских ультраправых. К Фрэнсису Гетлиффу и Уолтеру Люку обращается "сэр Фрэнсис" и "сэр Уолтер" и смакует обоих "сэров". Несмотря на эти милые чудачества, а может, по их причине, в своих убеждениях он непоколебим, и, вместо того чтобы слушать доводы Квейфа, видимо, поставил себе задачу заставить Квейфа слушать его доводы.
Броджински ростом не выше среднего, весьма плотен в талии и бедрах. Под пиджаком играют мускулы. Голос имеет громовой, глаза красивые, совершенно прозрачные, лицо плоское, типично славянское. Волосы, когда-то светло-русые, теперь седые, кажутся пыльными. Подозревает всех и каждого, однако словно без конца молит о помощи, уверенный, что всякого разумного человека можно убедить в правоте Броджински, - конечно, при условии, что человек этот пока не враг Броджински.
В очередной раз он изложил суть проекта.
- Должен проинформировать вас, господин парламентский секретарь, - (Броджински не хуже любого из нас осведомлен по части английского официального этикета), - что мой проект формально отнюдь не новый. В нем нет ничего, что вам неизвестно. Вот сэр Уолтер подтвердит, что я не преувеличиваю.
- Подтверждаю, но с оговорками, - отозвался Люк.
- С какими это оговорками? - вскинулся Броджински. - С какими оговорками, сэр Уолтер? О чем вы?
- Перестаньте, Бродж, - начал было Люк, готовый вступить в затяжной научный спор. Однако Роджер спора не допустил. К Броджински он применял смешанную политику - защиты и лести. Ну, если не лести, так чрезвычайной симпатии. Броджински ухватился за возможность заподозрить Уолтера Люка; Роджер с той же готовностью взялся его разубеждать. Перед ним был человек, знающий, против чего бороться, и знающий, с чего начать.
- Но, господин парламентский секретарь, подумайте, когда у нас хоть что-то будет готово? - вскричал Броджински. - Даже если мы возьмемся за дело прямо сейчас, прямо нынче вечером, и то раньше шестьдесят второго, а то и шестьдесят третьего года оружия нам не видать…
- А тогда отпадет и его стратегическое значение, - добавил Фрэнсис Гетлифф, раздраженный оборотом, который принял наш разговор.
- Ах, сэр Фрэнсис, сэр Фрэнсис, если страна намерена выжить, оружие ей необходимо. Полагаю, вы имеете в виду - то есть надеюсь, вы имеете в виду, - что Америка разработает свое оружие, много мощнее нашего. Как бы мне хотелось, чтобы Америка разработала такое оружие. В данной ситуации чем больше оружия, тем лучше, и помоги американцам Господь. Я же не смогу спать спокойно, пока мы не начнем дышать им в затылок…
- Я, Бродж, имел в виду нечто более серьезное, - довольно резко вставил Фрэнсис, однако Роджер в очередной раз прервал прения.
- Господин парламентский секретарь, когда же мы приступим? - не сдавался Броджински.
Роджер выдержал паузу и ответил взвешенно и осторожно:
- Видите ли, не хотелось бы сеять в вас ложные надежды…
Броджински дернул головой.
- Знаю, знаю, что вы сейчас скажете. И совершенно согласен с вашими доводами. Вы намерены сказать, что это обойдется нам в тысячи миллионов фунтов стерлингов. Есть мнение, будто мы не можем себе позволить такую роскошь. А хотите мое мнение? Мы не можем себе позволить роскошь этого не делать.
Роджер улыбнулся в адрес Броджински.
- Вы правы, я действительно хотел говорить о цене вопроса. Но не только о цене. Я также намеревался напомнить вам, что придется убеждать очень многих людей. Я, профессор, всего-навсего парламентский секретарь. Позвольте по секрету сообщить вам некую информацию, разглашать которую я не уполномочен. Надеюсь, она не пойдет далее этих стен. Так вот, полагаю, для начала надо убедить моего министра. Ибо всякое правительство согласно выслушать лишь тот проект, за которым стоит чиновник соответствующего калибра…
Броджински закивал. Объяснений принципа работы английской политической машины ему не требовалось. Он кивал и внимал. Что касается Гетлиффа и Люка, вид у обоих был несколько обескураженный. Оба знали, или думали, что знают, какого политического курса хочет Роджер. А Роджер минуту назад не то чтобы утверждал прямо противоположное, но оставил Броджински именно в этой уверенности.
Вскоре Роджер попрощался, не забыв пригласить Броджински в Уайтхолл и несколько раз повторить, что будет на связи. Броджински вцепился ему в руку, засматривал в лицо своими прекрасными честными глазами цвета морской воды. Его "до свидания" в адрес Уолтера и Фрэнсиса были холодны; сами Уолтер и Фрэнсис, оказавшись в авто, очень холодно говорили с Роджером. Оба, каждый по-своему, люди прямые и честные, а Роджер их потряс.
Роджер, нимало не сконфуженный, пригласил их на чай прежде, чем авто проехало первые сто ярдов. Не обращая внимания на поведение Броджински, он заговорил. Дескать, по молодости любил в одной кафешке зависнуть, тут, неподалеку; интересно, она сохранилась? Фрэнсис сухо сообщил, что торопится обратно в Кембридж, но Роджер отказался отпускать его без чашки чаю. Фрэнсис и Уолтер упирались.
- Мне нужно с вами поговорить, - выдал Роджер последний аргумент, сильный не смыслом, но отсутствием официального авторитета и присутствием авторитета личного.
В мрачном молчании мы сидели за столиком, на улице усугублялся положительно декабрьский туман. Место оказалось универсально-безликое - шумная молодежь с пивом и стайка пожилых леди с пирожными были здесь равно непредставимы. Диапазон атмосферы начинался с таксистов и заканчивался "белыми воротничками", вздумавшими выпить по чашечке кофе.
- Значит, вы моих действий не одобряете, - подытожил Роджер.
- Боюсь, лично я не одобряю, - отвечал Фрэнсис.
- Мне кажется, вы не правы, - возразил Роджер.
- Вы, - процедил Фрэнсис, - слишком обнадежили Броджински.
Уолтер Люк куда резче заметил, что Роджер, похоже, не понимает: Броджински - психованный полячишка; единственное, в чем он не уверен, так это в том, кого больше ненавидит - русских как русских или русских как коммунистов. Броджински с радостью (и со всем населением Соединенных Штатов и Великобритании) ляжет костьми, была бы гарантия, что тогда в живых не останется ни одного русского. Если мы именно в этом безумии должны участвовать, он, Люк, умывает руки.
Все это Роджеру было известно. Уолтер не прав только в одном: Броджински не псих. Да, он параноик. Но паранойя в малых дозах нам как раз пригодится. На подавляющее большинство людей параноики имеют гипнотическое влияние; конечно, есть и такие, кто гипнозу не поддается, не без того.
- Хотелось бы мне самому быть немного параноиком, - добавил Роджер с мрачной усмешкой. - Тогда не пришлось бы терять время, доказывая вам, что я не отступник. Нет, ваш коллега Броджински - человек, обладающий силой. На этот счет не обманывайтесь. Пари держу, его сила возымеет влияние на изрядное количество народу прежде, чем мы проведем проект. Броджински примут с распростертыми объятиями. У него, видите ли, одно огромное преимущество. Как желания его, так и формулировки очень просты - первые совпадают с желаниями электората, вторые электорату понятны. А вот ваши желания - и мои, по интенсивности вашим равные, - грешат продуманностью и ничего общего не имеют с тем, что готов услышать электорат. Вот почему нам понадобится везение, везение и еще раз везение, чтобы выиграть у Броджински. И не рассчитывайте, что процесс будет простой и безболезненный, а если рассчитываете, мой вам совет: оборвите все связи с правительством, и как можно скорее. Нас с вами ждет сущий ад, шансов на победу кот наплакал. Что касается меня, я сжег мосты. Но я рискую больше любого из вас. Вмешиваться вы не должны.
Верно, думал я позже, успев поостыть, Роджер рискует. Он рисковал, когда со мной в "Карлтоне" беседу имел. Рисковал, когда таким тоном говорил с Гетлиффом и Люком. И все же он знал: и Гетлифф, и Люк (несмотря на Люкову манеру выражаться) - люди, привыкшие поступать с осторожностью. Он также знал - и это было куда существеннее, - что и Гетлифф с Люком оба "сожгли мосты" именно в том смысле, в каком он употребил это выражение. Они предвидели опасность ядерных разработок еще за несколько лет до Хиросимы. Следовательно, их можно считать союзниками.
Люк продолжал ворчать. Зачем Роджер их туда притащил? Чего он рассчитывал добиться?