– Я уже слышала. И ради этого вы меня разбудили?
Панноника сама удивилась дерзости своего тона. Но это было сильнее ее.
– Я хотела поговорить с тобой. У нас не бывает случая.
– Наверно, потому, что нам не о чем говорить.
– Есть о чем. Ты мне открыла глаза.
– На что же? – насмешливо спросила Панноника.
– На тебя.
– Не хочу служить темой для разговора, – сказала девушка и повернулась, чтобы уйти.
Надзирательница поймала ее мускулистой рукой.
– Ты – это не только ты. Не бойся. Я не хочу тебе зла.
– Надо выбирать, с кем вы, надзиратель Здена. Если вы не на моей стороне, значит, хотите мне зла.
– Не называй меня "надзиратель". Зови просто Здена.
– Пока вы остаетесь на этой должности, я буду звать вас "надзиратель Здена".
– Я не могу перейти на вашу сторону. Я же тут на зарплате.
– Убийственный аргумент.
– Может, я напрасно пошла в надзиратели. Но теперь об этом поздно говорить.
– Никогда не поздно перестать быть монстром.
– Если я монстр, то не перестану им быть, на чью бы сторону ни перешла.
– Чудовище в вас – надзиратель, а не Здена. Перестаньте быть надзирателем, и не будете чудовищем.
– Конкретно то, что ты предлагаешь, невозможно. В контракте есть такой пункт: если мы, не проработав год, подаем в отставку, то автоматически становимся заключенными.
У Панноники мелькнула мысль, что она, возможно, врет. Но у нее не было способа проверить.
– Как вы могли подписать такой контракт?
– Впервые в жизни кто-то захотел взять меня на работу.
– И вам этого оказалось достаточно?
– Да.
"Жалкое существо, жалкое во всех смыслах слова", – подумала Панноника.
– Я буду по-прежнему приносить тебе шоколад. Кстати, я припасла хлеб со своего ужина.
Она протянула Паннонике круглую румяную булочку, не то что серые черствые краюхи, какие давали заключенным. У девушки потекли слюнки. Голод пересилил страх: она схватила булочку и с жадностью съела. Надзирательница смотрела на нее с довольным видом.
– Что ты хочешь теперь?
– Свободы.
– Свободу не засунешь потихоньку в карман.
– Как по-вашему, отсюда можно сбежать?
– Исключено. Тут такая система безопасности – муха не пролетит.
– А если вы нам поможете?
– Что значит "нам"? Я хочу помочь тебе.
– Надзиратель Здена, если вы поможете только мне, вы не перестанете быть чудовищем.
– Хватит читать мне мораль!
– Мораль – полезная штука. Она не позволяет делать передачи вроде "Концентрации".
– Ты же видишь, что она не работает.
– А может и сработать. Шоу закроют.
– Ты в своем уме? Это самый большой успех за всю историю телевидения!
– Правда?
– Каждое утро мы смотрим рейтинги – рехнуться можно!
Панноника обескураженно замолчала.
– Ты права, зрители – подонки.
– Это не оправдывает вас, надзиратель Здена.
– Я все-таки не такая, как они.
– Докажите.
– Я не смотрю "Концентрацию".
– А вы не лишены чувства юмора, – процедила Панноника.
– Если я, рискуя жизнью, освобожу тебя, это будет достаточным доказательством?
– Если меня одну, то не факт.
– То, что ты просишь, невозможно.
– Коль уж рисковать жизнью, так спасать всех.
– Не в том дело. Остальные меня не волнуют, вот и все.
– Разве это повод, чтобы бросить их пропадать?
– Конечно. Ведь если я тебя освобожу, то не просто так.
– В каком смысле?
– Придется меня отблагодарить. Не стану же я подвергаться опасности даром.
– Не понимаю, – сказала Панноника, каменея.
– Понимаешь, прекрасно понимаешь, – ответила Здена, ища ее взгляд.
Панноника зажала рот рукой, словно ее вот-вот вырвет.
На сей раз надзирательница не пыталась ее удержать.
* * *
Лежа на тюфяке, Панноника плакала от отвращения.
От отвращения к человечеству, смакующему такую передачу.
От отвращения к человечеству, породившему такую Здену. А она-то видела в ней обездоленную жертву системы! Да эта тварь еще хуже, чем все системы на свете!
От отвращения к себе, наконец, пробудившей такие желания в звероподобном существе.
Панноника не привыкла испытывать отвращение в таких дозах. Она провела ужасную ночь.
Надзирательница Здена отправилась в постель, полная впечатлений, которые не умела ни назвать, ни понять.
Она чувствовала себя скорее довольной. Но не знала отчего. Может, оттого что имела со своей избранницей долгий разговор. Который кончился, в общем, плохо, как и следовало ожидать, но со временем все изменится.
Разве не нормально, что она хочет награды за освобождение?
В глубине ее существа притаилось отчаяние, которое не решалось заявить о себе, назвавшись этим словом. За несколько ночных часов оно прорвалось на поверхность.
Досада постепенно сменилась злой обидой: "Условия здесь ставлю я, плевать, что мадемуазель это не нравится. Власть принадлежит сильным, за все надо платить. Хочешь быть свободной – смиришься".
Озлобление не замедлило перерасти в какое-то лихорадочное упоение: "Ну и пусть я тебе противна! Пусть! Мне нравится тебе не нравиться, и цена, которую ты заплатишь, понравится мне от этого еще больше!"
Назавтра ЭРЖ-327 заметил у Панноники круги под глазами. Он не обратил внимания на то, что у надзирательницы точно такие же. Однако констатировал, что она держится с Панноникой холодно, и испытал некоторое облегчение.
Но почему любимица узников выглядит такой удрученной, подавленной? Это на нее не похоже. До сих пор даже в самые тяжелые дни сила в ее взгляде не иссякала. Сегодня взор ее погас.
У ЭРЖ-327 не было возможности поговорить с ней до наступления темноты.
За стенами лагеря неистовствовали СМИ. Чуть ли не все газеты отвели первую полосу воззванию Панноники с огромной фотографией: узница стоит на плацу и обращается к публике. Где-то попросту напечатали аршинными буквами первую фразу: "ЗРИТЕЛИ, ВЫКЛЮЧИТЕ ТЕЛЕВИЗОРЫ!" Где-то вторую: "ГЛАВНЫЕ ПРЕСТУПНИКИ – ВЫ!" Некоторые вынесли в заголовок самую хлесткую: "НАШИ УБИЙЦЫ – ЭТО ВАШИ ГЛАЗА!"
Далее следовал полный текст обращения. Нашлись журналисты, не постеснявшиеся начать комментарий словами "Я же вас предупреждал…". Кое-какие глянцевые журналы заявили, что все было спланировано заранее, что девушке заплатили и т. п. От читателей посыпались письма с вопросом, платят ли узникам за то, что их казнят.
За исключением этих жалких инсинуаций пресса была единодушна: она целиком и полностью признавала правоту Панноники и превозносила ее. "Героиня! Настоящая героиня!" – восторгалась публика.
За ужином смущенная Панноника сообщила своей бригаде, что сегодня она шоколада не получила.
– Еще бы, – отозвалась МДА-802. – Это в наказание за ваше вчерашнее выступление.
– Вот видите, – подхватил ЭРЖ-327, – вчера надзиратель Здена хвалила вас за то, что вы это сделали, а сегодня первая вас карает. Разве можно верить таким людям!
– Но… Из-за меня у вас сегодня нет шоколада! – запинаясь, пролепетала Панноника.
– Вы шутите, наверно! – запротестовала МДА-802. – Ведь столько недель он у нас был благодаря вам.
– Вот именно, – заметил мужчина.
– Если б не моя выходка, он был бы и сегодня.
– Поскольку вы совершили подвиг, мы счастливы быть лишенными шоколада сегодня вечером, – воскликнула одна из женщин.
– К тому же и шоколад не ахти. Не самая лучшая марка, – сказала МДА-802.
Все покатились со смеху.
– Спасибо, – пробормотала Панноника, внезапно устыдившись при мысли о свежей булочке, которую съела накануне, даже не вспомнив о товарищах.
Ее так мучили угрызения совести, что она разделила свою черствую горбушку на всех, и те набросились на ее хлеб, не задавая вопросов.
Телевизионщики не уставали восхищаться показателями:
– Фантастика! Никогда, никогда мы не собирали столько народу!
– Подумать только: все рукоплескали девчонке, а результат получился совершенно обратный.
– Хоть бы она еще раз воззвала к зрителям!
– У нее врожденный драматический дар.
– Ей бы на телевидении работать!
Общий гогот.
Надзиратель Здена продолжала держать Паннонику без шоколада.
Аудитория "Концентрации" продолжала расти.
Если бы Панноника знала, что ее шаг будет иметь такие последствия, отчаяние, и без того невыносимое, ее бы сломило.
Журналисты отмечали печальное выражение лица СКЗ-114. Многие писали о наказании, которому она, скорее всего, подверглась за свой поступок: "Мы обязаны последовать призыву Панноники! Она дорого заплатила за свой героизм".
Рейтинг передачи вырос еще.
В какой-то редакционной статье была выявлена удивительная закономерность: "Все вы – люди без чести и совести. Чем больше вы негодуете, тем больше смотрите". Этот омерзительный парадокс немедленно распространился по всем СМИ.
Рейтинг подскочил выше некуда.
Колумнист из вечерней газеты развил утреннюю тему: "Чем больше мы говорим о "Концентрации", чем больше пишем о ее недопустимости, тем больше зрителей она собирает. Единственный выход – молчать".
Призыв к молчанию получил оглушительный резонанс. "Замолчим!" – кричали обложки журналов. Ежедневная газета с огромным тиражом заполнила первую полосу единственным словом: "Молчание!" Радиоканалы сообщали всему свету, что больше не скажут ничего, ну просто совсем ничего на эту тему.
Рейтинг взлетел до небес.
* * *
– Шоколада все нет? – спросил как-то вечером у Панноники один из мужчин за столом.
– Прекратите! – одернула его МДА-802.
– Увы! – ответила Панноника.
– Ну и ничего страшного. Пустяки! – решительно заявил ЭРЖ-327.
Панноника знала, что это неправда. Он, как и все, в шоколаде остро нуждался. Вроде бы действительно пустяки, но на протяжении многих недель эти крохотные ежевечерние кусочки шоколада были их основной энергетической подпиткой. И конечно, жалкий черствый ломоть и пустая баланда не могли восполнить нехватку бесценных калорий. С каждым днем Панноника чувствовала, что слабеет.
– Может, вам еще раз воззвать к публике? – сказал ЭРЖ-327.
– Чтоб мы остались еще и без хлеба? – взревел мужчина.
– Как вам не стыдно? – воскликнула МДА-802.
– Он не так уж неправ, – вмешалась Панноника. – После моего обращения прошло две недели, и, как видите, кроме исчезновения шоколада, никакого действия это не оказало.
– Откуда нам знать? – сказал ЭРЖ-327. – Мы понятия не имеем, что творится на воле. Может, "Концентрацию" давно уже никто не смотрит. Может, мы накануне освобождения.
– Вы верите? – с улыбкой спросила Панноника.
– Я, например, верю, – сказала МДА-802. – Знаете, есть такая восточная поговорка, по-моему, она очень подходит: "Не опускай руки, ибо рискуешь сделать это за минуту до того, как произойдет чудо".
Назавтра Панноника быстро шепнула на ухо Здене: "Сегодня ночью".
Результат не заставил себя ждать. Около четырех часов пополудни в карман лагерной робы опустились две плитки шоколада.
Панноника весь день не находила себе места.
Когда вечером за столом она показала шоколад, раздались радостные возгласы.
– Санкции сняты! – крикнул кто-то.
– Тише! Подумайте о других столах! – сказала Панноника.
– А почему вы не потребуете шоколада на всех? – возмутился тот, кому она сделала замечание.
– Вы полагаете, я могу что-то требовать? – спросила она, чувствуя, как в ней поднимается гнев.
– Подумали бы, прежде чем выдавать такую ахинею, – сказал спорщику ЭРЖ-327.
– Если уж торгуешь своими прелестями, то имеет смысл назначить цену повыше, разве нет? – процедил тот, не в силах признать свою неправоту.
Панноника вскочила:
– И как же, по-вашему, я зарабатываю этот шоколад?
– Это уж ваше дело!
– Ну нет, – сказала она. – Если вы его едите, вас это тоже касается.
– Нисколько. Я ничего у вас не просил.
– Вы даже не сутенер, вы хуже. А я еще рисковала жизнью, чтобы накормить такую скотину, как вы!
– Ну-ну, нашли крайнего! Все наши считают так же.
Раздался дружный вопль негодования, долженствующий опровергнуть это заявление.
– Не верьте им, – продолжал мужчина. – Они просто не хотят портить с вами отношения, чтобы получать шоколад. Я всего лишь сказал вслух то, что они думают про себя. И потом, вы, видимо, не понимаете: нам совершенно все равно, как вы его добываете, этот шоколад. На войне как на войне.
– Не смейте говорить "нам", имейте мужество сказать "мне", – обрезал его ЭРЖ-327.
– Не вам меня учить. У меня одного хватило смелости высказать то, о чем остальные молчат.
– Самое поразительное, – заметила Панноника, – что вы этим еще и гордитесь.
– Человек имеет право гордиться, когда говорит правду, – заявил мужчина, высоко подняв голову.
На Паннонику снизошла благодать: она вдруг увидела, как смешон ее обидчик, и расхохоталась. Это оказалось заразительно, весь стол покатился со смеху, отпуская шутки на его счет.
– Смейтесь, смейтесь, – огрызнулся он. – Я за свои слова отвечаю. Правда никому не нравится. И я прекрасно понимаю, что отныне мне больше шоколада не будет.
– Успокойтесь, – возразила Панноника. – Вы будете по-прежнему получать свою, положенную вам, как вы считаете, долю.
Она дождалась, пока все заснут глубоким сном, вышла из барака и столкнулась нос к носу с надзирательницей Зденой, которая подкарауливала ее.
– Идем ко мне в комнату?
– Остаемся здесь, – ответила Панноника.
– Как в прошлый раз? Это неудобно.
Здена явно замыслила вариант, который никак Паннонику не устраивал. Она решила перехватить инициативу:
– Я хочу с вами поговорить. Кажется, между нами возникло недоразумение.
– Точно. Я желаю тебе только добра, а ты ведешь себя так, будто не понимаешь.
– Это еще одно недоразумение, надзиратель Здена.
– Люблю, когда ты называешь меня по имени, хотя предпочла бы без чинов. Мне нравится, когда ты произносишь мое имя.
Панноника пообещала себе отныне этого избегать.
Надзирательница шагнула к ней. Паннонику бросило в дрожь от ужаса, и она быстро заговорила:
– Недоразумение состоит в том, что вы ошибаетесь насчет моего презрения к вам.
– Так ты меня не презираешь?
– Вы ошибаетесь насчет причин моего презрения.
– Да какая мне разница?
– Я презираю вас за то, – продолжала Панноника, обмирая от страха, – что вы пускаете в ход власть, насилие, принуждение, шантаж. А вовсе не за природу вашего желания.
– А, так ты не против таких желаний?
– Мне претит в вас то, что не есть вы. Когда вы ведете себя как настоящая надзирательница, это на самом деле не вы. По-моему, вы доброкачественный человек, но только не в те моменты, когда превращаетесь в надзирательницу.
– Что-то ты мудреное завернула. Ты назначила мне свидание среди ночи ради такой белиберды?
– Это не белиберда.
– Надеешься дешево отделаться?
– Очень важно, чтобы вы знали: вы хороший человек.
– В моем теперешнем состоянии мне на это глубоко наплевать.
– В глубине души вы жаждете моего уважения. Вам бы так хотелось, чтобы у меня в глазах вспыхнул огонек, но не от ненависти к вам, и вы бы увидели в них себя не жалкой, а прекрасной.
– Увидеть себя в твоих глазах – не совсем то, чего я жду.
– Но это лучше. Намного лучше.
– Не уверена.
– То, чего хотите вы, можно получить только силой. Потом вас при одном воспоминании об этом будет выворачивать. Единственное, что останется вам на память, – мой взгляд, полный лютой ненависти.
– Прекрати. Ты заводишь меня.
– Будь оно так, вы смогли бы произнести мое имя вслух.
Здена побледнела.
– Когда чувствуешь то, о чем вы без конца твердите, возникает острая потребность все время повторять имя человека. Не случайно же вы так старались узнать мое. И вот теперь, когда вы его знаете и я стою перед вами, вы не в состоянии его выговорить.
– Правда.
– А ведь вам бы хотелось?
– Да.
– Но вы не можете физически. Напрасно мы презираем свое тело: в нем куда меньше дурного, чем в душе. Ваша душа хочет – якобы хочет – того, что тело ваше отвергает. Когда ваша душа станет такой же честной, как тело, вы легко назовете меня по имени.
– Поверь, мое тело вполне способно причинить твоему телу боль.
– Но не оно к этому стремится.
– Как ты все это поняла?
– Мне не кажется, что я знаю вас. Презрение – это еще и уверенность, будто знаешь и то, что есть в другом человеке непознаваемого. Мне просто что-то подсказывает интуиция. Но ваши потемки так же темны и для меня.
Они помолчали.
– Мне ужасно плохо, – сказала Здена. – По-другому воображала я эту ночь. Скажи, чего мне ждать от тебя. На что я могу надеяться?
На долю секунды Панноника пожалела ее.
– Что когда-нибудь назовете меня по имени, глядя мне в глаза.
– И все?
– Если вам такое удастся, это будет невероятно много.
– Я иначе представляла себе жизнь, – подавленно сказала надзирательница.
– Я тоже.
Обе рассмеялись. То был миг сближения: две двадцатилетние девушки вместе открывали для себя несовершенство мира.
– Пойду спать, – сказала Панноника.
– Я не смогу заснуть.
– Пока будете лежать без сна, подумайте, как вы могли бы реально нам помочь, мне и моим товарищам.
Часть четвертая
Случилось так, что аудитория перестала расти. Она не уменьшалась, но и не увеличивалась.
Создатели программы встревожились. "Концентрация" выходила в эфир уже полгода, и рейтинг все время неуклонно шел вверх – иногда плавно, иногда резкими скачками, особенно после ударных эпизодов, наделавших шума в печати, но рост не прекращался ни разу.
– Вот и наша первая остановка, – сказал один из продюсеров.
– Остановка – это самообман, – отозвался другой. – Таков закон жизни: отсутствие движения вперед есть движение назад.
– Все равно у нас рекордные показатели за всю историю телевидения.
– Пока рекордные. Но, если не принять меры, нас рано или поздно ждет обвал.
– Естественно. СМИ больше не говорят о нас. Месяцами они только о "Концентрации" и галдели, а теперь все. Если мы хотим снова привлечь к себе внимание, надо что-то придумать.
Кто-то предложил создать журнал, целиком посвященный главным участникам, как это делалось для некоторых телешоу в предыдущем десятилетии, с фотографиями и интервью любимцев публики.
– Невозможно, – был ответ. – С надзирателями номер не пройдет. Звезды передачи – заключенные. А коль скоро мы подрядились воспроизводить подлинные условия концлагеря, интервьюировать узников нельзя. Это противоречит принципу обезличивания, который царит в каждом уважающем себя лагере.
– Ну и что? Может, стоит перестроиться. Когда СКЗ-114 обрела личность, назвав свое имя, мы получили великолепную информационную поддержку.