Коридор - Каледин Сергей Евгеньевич 11 стр.

Александр Григорьевич вернулся домой, когда брон­зовые часы пробили шестой раз. Шесть часов вечера. Александра Иннокентьевна по-прежнему сидела в крес­ле, казалось, она так ни разу и не отрывалась от стола. Александр Григорьевич разделся, потер руки, как буд­то собирался приняться за какое-то нужное дело, которо­му подоспел наконец черед, или по крайней мере поде­литься событиями дня, рассказать о любознательности внука, но в комнате было тихо, только скрипело перо в неутомимой руке Александры Иннокентьевны.

Александр Григорьевич уселся в угол дивана, подо­двинул телефон. Подумал – куда бы позвонить. Набрав номер, он прокашлялся и уже через несколько секунд мирно вещал в трубку, прикрыв глаза:

– …Зять профессор, вестный микробиолог, – мер­но выговаривал он. – Дочь историк, редактор в крупней­шем дательстве…

Александр Григорьевич говорил как бы в полусне. Говорил он по телефону часами, а его семидесятилетний органм, сегодня вдобавок усугубленный долгой прогул­кой по Москве и нелегким общением с внуком, требовал отдыха, и потому, не прерывая разговора, он заснул, по­сапывая собеседнику в ухо. Тот в это время, по всей ви­димости, говорил сам и на сонное посапывание не реагировал. Но вот собеседник кончил говорить, и пришел че­ред включиться Александру Григорьевичу. Он вздрогнул, наполовину вышел сна и, не открывая глаз, для раз­гона начал с повторения:

– Зять профессор, вестный микробиолог…

Речь действительно шла о зяте, муже Ольги Алексан­дровны. Геннадий Анатольевич вошел в семью уже не­сколько лет назад, но для отсутствовавшего Александра Григорьевича замужество дочери было еще свежей но­востью, о чем он подолгу и охотно рассказывал по теле­фону.

. Ольга Александровна вышла замуж в возрасте трид­цати восьми лет и, в отличие от своих сверстниц, которых война обделила мужьями, отнюдь не считала свой запоз­далый брак с умным, нестарым и довольно красивым мужчиной выигрышем "ста тысяч по лотерейному биле­ту", как выражался Александр Григорьевич.

– Так-так, – довольно пробурчал Александр Григо­рьевич, положив трубку. – Прекрасно.

– Прошу потише, – ровным голосом напомнила Александра Иннокентьевна. К телефонным разговорам она относилась снисходительно, но всему есть предел.

– Извини, Шурочка. – Александр Григорьевич пони­мал причину столь сдержанного отношения к себе Алек­сандры Иннокентьевны и даже в какой-то степени ей сочувствовал. Пока он все еще виноват: оформление до­кументов задерживается. Он послушно положил труб­ку. – Чайку, что ли, попить? – маскируя просительную интонацию, сказал он, потирая озябшие руки.

Александра Иннокентьевна промолчала. Она пишет. Пишет она всегда только за обеденным столом в центре комнаты, несмотря на письменный – у окна. Может быть, пиши она за письменным столом, комната не была бы так безнадежно до краев заполнена ее писаниной.

– Холодновато у нас все-таки, ты не находишь, Шу­рочка? – Александр Григорьевич не теряет надежду за­вести разговор.

– Надо теплее одеваться, – не отрываясь от бумаг, замечает Александра Иннокентьевна. – Видишь, я в пледе. Накинь пальто.

Но Александр Григорьевич не хотел накидывать пальто. Он хочет чаю. Ему сегодня исполнилось семьдесят лет, чем Александра Иннокентьевна напрочь забыла, а напомнить он ей не решается; он плохо видит, позади все невзгоды; ему не нужны роскошь и комфорт – он хочет чаю и чтобы было тепло.

– Доклад, Шурочка?

– Не мешай мне, – рассеянно отвечает Александра Иннокентьевна. – Займись чем-нибудь полезным.

– Пойду чаек поставлю, – вздыхает Александр Гри­горьевич.

Идти на кухню ему не хочется: на кухне может ока­заться Глафира Николаевна. Глафира Николаевна в свя­зи с многолетней болезнью сына всегда настороженно относилась к Александру Григорьевичу, а тем более се-годня, после того как Алик окончательно, по всей види­мости, сошел с ума. Наверняка Глафира Николаевна и этот прискорбный факт увяжет с проживанием в квар­тире Александра Григорьевича. Но может быть, даст бог, Глафира еще на работе. Александр Григорьевич взял чайник и осторожно, щупая свободной рукой стену, по­брел по полутемному коридору.

На кухне Кирилл Афанасьевич в сотый раз рассказы­вал Доре и жене Тоне, как Алик начинал сходить с ума и как сегодня – сошел. Значит, Глафиры нет, решил Александр Григорьевич. Он поставил чайник на огонь, решил подождать, пока он закипит.

– Глафира Николаевна на работе? – на всякий слу­чай поинтересовался он.

– В больнице она, – успокоила его Дора.

– …Я шкафик выпиливаю, ага, – вспомнил Кирилл, – смена у меня в ночь, петушка на дверке кончаю…

– Какой еще петушок? – мрачно, как всегда, спро­сил старичок Михаил Данилович, зашедший на кухню ополоснуть заварочный чайник.

– Вы в раковину-то напрасно, Михал Данилович, опивки-то. В унитаз надо, – одернул а соседа Тоня. – И кстати сказать, там опять после вас мокро было. Ак­куратней надо. Вон после Александра Григорьевича всегда сухо, ничего не скажешь, а ведь он и возрастом старше вас, и глазами.

– Мордой об мостовую!.. – пробурчал Михаил Да­нилович привычную, не обидную для соседей свою при­сказку, но чай раковины выскреб и понес в туалет.

– Вспоминай, Кирюша, – ласково сказала Тоня му­жу и напомнила: – Шкафик выпиливаешь…

– Ага, шкафик выпиливаю, петушка на дверке кон­чаю. Вдруг говорят… Думаю, может, Коська пришел де­нег у Глафиры просить на похмелку. Лобзик отложил, слушаю: не похоже. Я в комнату к Ожогиным стучусь, заглянул. Алик. Один сидит. Сам с собой разговаривает и руками вот так делает.

– Чего говорил-то хоть? – поинтересовалась Дора.

Кирилл напрягся, но не вспомнил.

На кухню, опустив глаза, вошла Глафира. Она кив­нула, стараясь, чтобы в поле действия кивка не попал Александр Григорьевич. Александр Григорьевич засуе­тился, не зная, как поступить: с Глафириных глаз бы до­лой, да чайник вот-вот закипит…

– Чего вы чухаетесь, Александр Григорьевич? – пришла на помощь старику Дора. – Как вскипит, Маня принесет.

– Вот-вот, – забормотал Александр Григорьевич, бо­ком выбираясь в кор

– Как сынок-то, Николавна? – спросила Дора.

– Как-как. Сядь да покак. Тут любой тронется, – она обернулась в сторону удаляющегося Александра Гри­горьевича. – Узбеком задразнили…

Насчет "узбека" Александр Григорьевич ни при чем. Это уже относится к Ольге Александровне. Когда Алик был нормальный или почти нормальный, он в белых каль­сонах напоролся на нее в коридоре, и та, чтобы снять не­ловкость, сказала в шутку, что в таком виде он похож на мусульманина, они тоже ходят в белых штанах. Потом "узбек" фигурировал в заявлении, которое Глафира по­дала в милицию не только на Олю, но почему-то и на Александра Григорьевича.

А в больнице Глафире сказали, что соседи не винова­ты, сын ее, по всей вероятности, болен давно и болезнь его, шофрения, лечивается с большим трудом и в редких случаях. Кроме того, врач долго выяснял, не бы­ло ли в роду душевнобольных. Про род свой Глафира ни­чего плохого сказать не могла, про старшего сына, Коську, живущего отдельно, прналась, что пьет тот и бьет ее, если не дает денег на опохмелку. А на опохмелку ей дать нечего, потому что и зарплата уборщицы невелика, и пенсию за погибшего мужа ей перестали платить, как только Алику исполнилось восемнадцать лет. Еще врач сказал, что пьянство старшего сына прямого отношения к болезни младшего не имеет, и посоветовал в следующий раз, когда тот начнет хулиганить, обратиться в милицию.

– Мордой об мостовую! – поддержал Михаил Данилович, заслушавшийся рассказом по дороге в ванную.

В коридоре что-то упало.

– Да уберете вы наконец свой велосипед! – Это На­дя пришла с работы. Прямо в пальто, не дожидаясь, по­ка сойдет гнев, она подскочила к двери Ожогиной и за­барабанила в нее: – Последний раз предупреждаю: убе­рите велосипед!

– Чего ты дверь ломаешь! Куда я его дену?! – ото­звалась с кухни Глафира.

– Я чего говорю-то, – вступился Кирилл, – Глафи­ра Николаевна. Велосипед-то действительно. Вчера То-нюшка об него ногу впотьмах зашибла.

– Выкини его к черту! – крикнула Глафира, отпи­хивая с дороги Надьку.

Хлопнула дверь.

Надя, спустив первый пар, расстегнула пальто и по­здоровалась со всеми.

Кирилл почесал затылок.

– Чулан, говорю, набит, полати доверху, с чердака сопрут. Подвесить его надо. – Он постучал в дверь Ожо­гиной:– Николавна, не возражаешь – на стену его по­дыму? Ага, – кивнул Кирилл, не дождавшись ответа. – Михал Данилыч!

Сосед с радостью отозвался уборной, где пережи­дал шум:

– Тихо?

– Вылазь, поможешь.

Кирилл достал костыль, молоток и со стремянки за­бил костыль под высокий потолок коммуналки. Михаил Данилович подал велосипед. Кирилл принял его за зад­нее колесо и, пропустив костыль между спиц, повесил ве­лосипед на стену. А руль свернул, чтоб не топорщился.

Надежда Ивановна тем временем переоделась и вы­шла на кухню готовить ужин. Надежда Ивановна, по­местному "Надька-рыжая", еще молода и красива. И зла, потому что несчастна. Надежда Ивановна читала романы и знает себе цену. Старшая ее сестра за полков­ником, а у нее муж Ваня, понимающий свое ничтожест­во. И трое детей, родившихся по недосмотру. Работает Рыжая в химической лаборатории; от химии у нее по ве­черам разламывается голова, унося красоту и молодость. И молоко за вредность ей не помогает и не поможет.

– Опять эту заразу развесили по всей кухне! – Надька схватила бельевую палку и яростно стала сдви­гать в сторону развешанное над плитой белье. Надька знает, что Александр Григорьевич туберкулезный боль– ной, но раньше это обстоятельство как-то не вызывало у нее гнева, теперь же, после возвращения соседа, она не забывает о туберкулезе.

– Это все дура глухая, – согласно закивала Дора. – Развесит где ни попадя. Маня! Маня!..

Маня, совсем старенькая, в косыночке, в очках на конце носа, высунулась каморки, где она долгие годы проживала совместно с Дорой. Когда у Доры еще был жив муж, они жили втроем. Правда, Маня и тогда плохо слышала. Хозяйкой считается Дора, хотя и по возрасту, и по стажу прописки Маня ее превосходит.

Маня вышла на крик Доры, но по дороге забыла, за чем шла, и, озабоченная своими думами, спросила, пред­варительно освободив – под косынки одно ухо:

– А куда Нехлюдов-то собрался? Собрался и уехал, а?

Маня любит читать. Своих книг у нее одна разбитая Библия, читать она берет у соседей. Сейчас у нее Лев Николаевич Толстой, взятый у Оли.

– Чего белье цыпинское над самой плитой повешала?! Маня, не разобрав ответа на свой вопрос, махнула рукой:

– Орет, орет, а чего орет, сама не знает. Тот с ней! – Маня верующая и черное слово "черт" заменяет на "тот".

– Так-так, все прекрасно… – бормочет Александр Григорьевич, вернувшийся за несостоявшимся чайником. Чайник давно погасили. Он снова зажег газ.

– Здравствуйте, Александр Григорьевич, – с полу­поклоном обращается к нему Маня. – Чайничек как по­спеет, принесу.

– Будь добра, – кивает Александр Григорьевич, и что-то забыто барственное проскальзывает в его тоне.

Знакомы они почти сорок лет. Когда Александра Ин­нокентьевна, родив Олю, неожиданно отправилась на Фронт, Александр Григорьевич чуть не сошел с ума. Тог-да-то родственники и подыскали ему Маню. Маня вырос­ла в сиротском приюте и там же выучилась на няньку за Грудными младенцами, о чем у нее была даже специаль­ная бумага. Прошло много лет. Оля и Лева выросли, жа­лованье Мане давно перестали платить, но она по старой памяти иногда стирает белье Александру Григорьевичу.

Надежда Ивановна сама стирает белье. Она нервно зевнула:

– Потолок надо мыть.

– Потолок – это Оля. Поставила варить сгущенку н забыла. И вот второй год желтый потолок над плитой весь в коричневых струпьях.

– Да-да, – отозвался Александр Григорьевич уже на выходе кухни. – Желательно…

– И кальсон своих я не вижу, – бесстрастным голо­сом пронесла Надька, задумчиво разглядывая корич­невые подтеки на потолке.

– А – это – Геннадий Анатольевич, – с готовностью подсказала Глафира. – Я утром гляжу: берет, а вроде – ваши…

В передней хлопнула дверь.

– Всегда эта Олька дверь швыряет, – проворчала Дора.

– Добрый вечер, – бойким голосом поздоровалась с присутствующими Ольга Александровна. Ольга Алек­сандровна, вернувшись с мужем Монголии, на работу больше устраиваться не стала, с удовольствием сидит до­ма и потому всегда в хорошем настроении. Иногда, когда ей становится совсем уж скучно, она берет редактуру на дом. – Как у нас дела?

Надька бросила на нее косой взгляд.

– Что-то я кальсон своих не вижу, бежевые, китай­ские… – сказала она, перехватывая недоуменный взгляд Ольги Александровны и направляя его вверх – в верев­ки. – Нету кальсон.

– Ой! Надежда Ивановна! – Ольга Александровна шлепнула себя ладонями по щекам. – Неужели? Вы знае­те, он мог! Он ушел – я спала. И в неглаженых ушел. На заседание кафедры. Извините, ради бога. Как при­дет, сразу же верну.

– Сразу не надо, – простирните.

– Ну, разумеется, разумеется… В коридоре зазвонил телефон.

– Але, – сказала Ольга Александровна. – Папа, по­ложи трубку, я здесь взяла. Геночка? Да, да. Я только вошла. Ты знаешь, я так сегодня закопалась, ничего не успела купить. Может, пельмешек по дороге захватишь? Геночка, ты в каких кальсонах? Ну, как каких, бежевых? Посмотри-ка… Да нет, недоразумение. Дома объясню. Пока. Пельмешек не забудь. – Ольга Александровна хоть и вышла замуж, но привычки холостой жни сохра­нила.

– И чего к ней прижился? – пробормотала Дора, когда соседка на быстрых каблучках утопала в комна– ту – Такие бабы в одиночку кукуют! Это ж надо, бесто­лочь! И вида нет. Только что – задница.

– Зато образованная! – язвительно заметила Надька.

– Образо-ованная… – Дора небрежно махнула ру­кой. – Ни помыть, ни пошить, ни сготовить. Ни с чем пирог.

Дора врет: Ольга Александровна прекрасно готовит, только долго. И всегда угощает соседей, если затевает что-нибудь интересное.

– Ты же настойчиво хотел чаю, где же он? – рассе­янно пронесла Александра Иннокентьевна, не отрыва­ясь от бумаг.

Александра Иннокентьевна пишет. Она на пенсии, но она возложила сама на себя общественную нагрузку по старому месту работы, где была старшим инспектором по борьбе с грызунами. Она ведет протоколы всех собра­ний. Пишет она быстро и неразборчиво, а потому дома долго расшифровывает записи.

– Пи-и-ишешь?.. – зловещим голосом вдруг спросил Александр Григорьевич, медленно приближаясь к жене. Он уперся руками в стол, навис над Александрой Инно­кентьевной. – А что пишешь, хотелось бы знать? Доклад? Выступление? Отчет?.. Как крыс душить? Новый яд ва­рить?!

Александра Иннокентьевна сняла пенсне, устало от" кинулась на вертикальную спинку кресла.

– Немедленно прекрати, – ровным утомленным голо­сом пронесла она и двумя пальцами дотронулась до переносицы, на которой краснели две впадинки от пен­сне. И снова окунула перо в чернильницу. – Разговор окончен.

– Нет, не окончен! – заорал Александр Григорьевич и обеими руками в разные стороны разгреб писанину. Листы с тревожным шелестом посыпались на пол. – Не ввдо вам нового яда!.. Кошку вам надо! Киску! Нету лучшего средства! Мяу!..

И Александр Григорьевич, приставив к лысине два ных пальца, бросился на Александру Иннокентьевну, словно бык, намеревающийся забодать:

– Мяу!..

Слава богу, зазвонил телефон. Александр Григорьевич тут же виновато сник, нагнулся за упавшими со стола листками и в том же поло­жении полунагиба двинулся к письменному столу.

– Да, Цыпин, – кивал Александр Григорьевич. – Да, да, я слушаю вас. – Он вдруг побледнел, голос его за­дрожал:– Да-да, Григорьевич, по документам Гиршо-вич… Что все? Можно прийти?.. Значит, все?..

Он медленно положил трубку и повернулся.

– Шура… Ты слышала? – заикаясь, спросил он, ты­кая пальцем в аппарат. – Ты слышала?

– Я не хочу тебя слушать, – с отвращением выдави­ла Александра Иннокентьевна, приводя стол в порядок.

– Шу-ра! – по складам пробормотал Александр Григорьевич, хватаясь за голову. – Все! Все кончилось!.. Завтра можно получить документы.

Александра Иннокентьевна с повернутой по-прежне­му головой как бы оценивала услышанное на слух. По­том медленно вернула голову в исходное положение и внимательно посмотрела на мужа. Александр Григорье­вич вытирал глаза большими мосластыми кулаками на тонких запястьях.

Александра Иннокентьевна встала – плед с ее плеч упал на пол, – протянула через стол руку:

– Вот теперь я могу сказать тебе: "Здравствуй, Саша!"

8. РОМКА

Ночью в Уланский позвонила Таня и сказала, что маму увезли: видимо преждевременные роды. Утром Ле­ва стал собираться на работу, и, если бы не Александра Иннокентьевна, он так бы преспокойно и ушел.

– Лев! Неужели ты можешь в такой момент посту­пить как подлец?! Сейчас же поезжай в роддом. Ты слы­шишь меня?!

Лева, добривая подбородок, заглянул в зеркало, от­ражающее стоящую за спиной мать, промолчал, но в знак внутреннего протеста резко выдохнул воздух через ноздри – с усов слетела мыльная пена.

– А ты уверена, что это мой ребенок? Я лично – нет!

– Как тебе не совестно, Лев! Постыдился бы взрос­лой дочери! Пока ты не разведен с Люсей – она твоя жена. Мать твоих, именно твоих детей! Немедленно в роддом! Будь мужчиной в конце-то концов. Хоть раз в жни! Если ты сию же минуту не поедешь, ты мне не сын.

После возвращения Александра Григорьевича Люся решила: пора – или сейчас, или так навсегда засесть в жэке с пьяными водопроводчиками.

Она оделась получше, кое-что экипировки одолжив у Оли, как-никак побывавшей за границей, и пошла ни много ни мало в Главмосстрой. Она показала начальни­ку отдела кадров сначала себя, к месту просвистев куп­лет неаполитанской песенки, потом диплом инженера-торфоустроителя, от которого тот слегка поморщился, но Люся добила его, заявив, во-первых, что она свободно владеет немецким языком, а во-вторых, в кратчайшее время освоит незнакомую специальность. Люся долго го­товилась к этому походу, консультируясь с бывшей ак­трисой оперетты, и начальник отдела кадров, молодой подполковник в отставке, предложил ей заполнить ан­кету.

Ее взяли инженером, через полгода сделали старшим инженером, а еще через два года Люся уже курировала, то есть фактически командовала строительством целого комплекса в Черемушках. Правда, она не вылезала и на совещаниях слушала в десять ушей, запо­миная массу деловой информации. И в конечном счете: чем "обустройство торфоразработок" отличается от ино­го строительного объекта? Стройка она и есть стройка. Если ты, конечно, не законченный идиот.

Люся выиграла. И конечно, немецкий язык ей креп­ко помог. Как тосковали мужики – ее начальники, не имея возможности разобраться в немецкой документа­ции. Люся была не просто переводчица и всегда под ру­кой, а профессионал строитель, женщина с жненным опытом, с хваткой, умеющая держать в кулаке прорабов и одновременно быть милой и женственной без всякого перенапряжения. Люся завоевала свое место под солн­цем. А кроме того, по ходу работы, она без всяких уси­лий завоевала и сердце заместителя главного инженера, проведя фурор среди немецких строителей, прибывших на открытие высотного дома.