Отношение ее к Леве стало однозначным – презрительным: она, баба, пошла и за два года выбилась в люди, а он так и мотается в свое Кунцево – месит грязь сапогами. Туда-сюда, туда-сюда. Ни квартиры, ни зарплаты. А все вечная его трусость. Как и женился, струсив, так всю жнь и трясется лишний шаг сделать. Ну и сиди в своем Кунцеве.
Однако забеременела. А перед тем как выгнать Леву Басманного, чтоб лишний раз выразить ему свое презрение, сообщила о своих отношениях с другим мужчиной, который ему, Левке, не чета. Имени мужчины она на всякий случай не упомянула (подразумевался заместитель главного инженера).
…В роддоме Лева занял очередь в справочное бюро.
– …Мальчик, рост 51 сантиметр, вес три восемьсот. Самочувствие удовлетворительное. Следующий. Фамилия?..
Самой регистраторши видно не было, только толстый палец с коротко остриженным ногтем ползал по листу тетради, отыскивая нужную фамилию.
Лева наклонился к окошку:
– Бадрецова Людмила Георгиевна. Палец медленно поехал вн, остановился.
– Мертвая девочка, рост 41 сантиметр, вес три сто, самочувствие удовлетворительное. Следующий.
Леву тут же оттеснила в сторону толстая тетка в платке, перед ним было уже не окошко, а белая стена.
– Подождите! – Лева свез локтем тетку в сторону, всунулся в окошко: – Как мертвая? Почему мертвая?.. Регистраторша подняла на него глаза:
– Мертвенькая. Бывает, гражданин. Вы с врачом поговорите. С одиннадцати.
– Что с одиннадцати?! – вдруг закричал Лева. – Где врач? Немедленно позовите врача!..
– Ох, – тяжело вздохнула регистраторша и набрала какой-то трехзначный н– Антонину Андреевну папаша спрашивает. Ну, которая мертвенького родила… Да я ему говорю: с одиннадцати. Ладно, он… – Она повесила трубку. – Врач сейчас не может выйти, она шьет. Как кончит, сразу к вам выйдет. Бывает, гражданин… Что ж теперь поделаешь. Следующий!
В учительской на чистой доске под расписанием уроков появилась черная, хорошо впитавшаяся в побелку надпись: "Клара – дура!"
Написала справедливую гадость Лена Шарова. Дело в том, что Лена верила в бога. Вернее, в бога верили у нее дома и заставляли носить крестик. Из дома Лена выходила в крестике, по дороге крестик снимала и в школу входила без крестика, а после уроков снова вешала его на шею.
Клара Антоновна, директор школы, каждое утро проверяла Лену, объясняя при этом, что бога нет. Но однажды Лена забыла снять крестик, и Клара Антоновна перед всем классом сняла с нее галстук.
Лена долго плакала, так долго, что Ромка чуть не заплакал вместе с ней. После того как слезы кончились, решено было отомстить. Ромка предложил себя, но Лена хотела мстить собственноручно.
Писала Лена пальцем, окуная его в жестяную коробочку – под диафильма, специально прихваченную Ромкой дома. В пузырек с чернилами палец не влезал. Лена написала, еще раз обвела буквы и добавила восклицательный знак.
Подвела Лену ее аккуратность. Если бы не крестик, Лена была бы первая ученица четвертого "А". У нее был такой прекрасный почерк, что классная руководительница даже доверяла ей проставлять в дневниках отметки за четверть. Если бы Лена была, как многие другие девочки, неряха, то мазанный чернилами, не оттертый даже пемзой (тоже по совету Ромки) указательный палец не привлек внимания отличника Юры Жукевича.
О своих соображениях Жукевич сообщил Кларе на следующий день, когда в школе началось расследование. Поскольку Лена еще верила в бога и врать не умела, она во всем прналась. Лену на неделю исключили школы. Теперь нужно было мстить Жукевичу.
Он был бит, а после битья Вовка Синяк, приятель Ромки, защепкой для белья защемил ему нос, чтобы с защепкой шел по улице до самого дома.
Юра Жукевич в бога не верил, но тоже был правдив и потому, несмотря на запрет ябедничать, все по правде рассказал дома.
…Дед зашел в уборную, замкнулся нутри и тихонько потянул за цепочку. Вода с грохотом пролетела по ржавой, покрытой росой трубе, омыла опорошенное пеплом дно унитаза и кончилась.
"Докурю сначала", – решил дед, ласково поглядывая вверх на заполнявшийся свежей проточной водой бачок. Он опустил рогатое сиденье и, как был, в брюках, опустился на него.
Из тряпичного мешочка на стене он вытянул несколько одинаково нарванных газетных листочков, выбрал с законченной строкой и принялся за чтение.
"…Министерство черной металлургии с прискорбием вещает… на семьдесят девятом году… Киршон Александр Ильич…"
Дед приоткрыл дверь:
– Липа! Киршон умер!..
– Чего? – донесся Липин голос большой комнаты. – Чего ты орешь?!
– Киршон, говорю, – Дед высунулся уборной в переднюю зачитать некролог, но вспомнил, что хитрит, – спешно захлопнул дверь, но бумажку с траурной рамкой положил перед дверью.
– Ну, пора… – сказала за дверью Липа, подымая с пола бумажку. – Сколько ему?.. Семьдесят девять. Куда больше. Тут вот не успел родиться…
– Да ладно, Липа, не береди, чего уж теперь… Тем более и с Левкой у них все наперекосяк… Ты Софье Лазаревне позвони, – сказал за дверью дед. – Соболезнование там… Что положено. Может, зайдет.
– Телефон-то ее у меня где-то был…
Дед докурил сигаретку, выковырнул в кошачий таз потухший окурок мундштука, дунул в него, выгоняя застрявшую табачинку, и спрятал мундштук во внутренний карман телогрейки. Предварительно задрав к трубе сиденье, он залез на унитаз, распрямился, стараясь не делать шума, выдохнул накопившийся от трудных движений воздух, переждал несколько секунд. Затем сдвинул чугунную крышку с бачка, запустил руку внутрь и бесшумно выудил за горлышко четвертинку с отклеившейся этикеткой. Снял с горлышка проволочный крючочек, которым четвертинка цеплялась за край бачка, пустой крючок повесил на прежнее место и задвинул крышку.
С четвертинкой в руке дед слез с унитаза, обтер бутылочку газетой, потом насухо полой телогрейки. За хвостик сколупнул белую крышечку и тихонько положил ее на дно унитаза, чтобы не звякнуть. Потом взялся за цепочку, хитро взглянул на дверь, поднес горлышко ко рту и с силой дернул за цепочку…
– Жоржик! – крикнула Липа. – Масло кончилось. И Ромку погляди во дворе.
– Какая погода? – для солидности спросил дед, выглядывая в переднюю.
– Плащ надень.
Дед убедился, что Липа в большой комнате, тихонько выбрался уборной. Из внутреннего кармана телогрейки он достал ополовиненную четвертинку, заткнутую газетным кляпом, и спрятал ее в Люсин валенок под ве-щалкой.
– Де-е-евьки!.. – раздалось в коридоре возле их квартиры, и соседка Ася Тихоновна задергала дверь, пытаясь сорвать ее с цепочки. Дверь в большой коридор была открыта– так Липа проветривала. От форточек – простуда.
– Ну, чего ты хулиганишь? – Липа откинула цепочку и впустила Асю в прихожую. – Тебе чего!
– А ничего! – Ася оттерла ее локтем в сторону. – Ты мне и не нужна. Мне Жоржик, можно сказать, нужен. Георгий! – Она вломилась в большую комнату, где перед гардеробом стоял дед, надевающий плащ.
– Куда-а?! Никуда не пойдешь! – Ася за воротник стянула с него плащ, чуть не завалив самого деда. – Среда, девьки!.. Липа! Скатерть. Я именинница!..
– Ась, ты совсем рехнулась, вторник сегодня. – Липа, не очень уверенная в своих словах, подошла к гардеробу, на дверце которого с внутренней стороны висел календарь. – Ну, конечно: сегодня вторник, среда завтра. – Так я чего… – опешила Ася, – не именинница, выходит?.. Так дело не пойдет. Раз решили – все. Скатерть! Жоржи-ик!
– Ася, не шуми, – проворчала Липа. – Как-никак неприятности в доме, а тебе все гулять подавай…
Ворчала Липа больше для вида. Беременность Люси она считала большой ошибкой и особого горя сейчас не ощущала, чего и стыдилась. Жалела она почему-то больше Леву, чего стыдилась тоже.
– Ася, не шуми! – цыкнула Липа еще раз, хотя Ася, кроме гама, никакой опасности не представляла. Если она и принесла вино, то, во-первых, зная Липины принципы, немного; а во-вторых, завтра все равно Георгию покупать четвертинку, уж пускай сегодня выпьет, а завтра не будет.
– Врач рекомендовал Липе давать Георгию для аппетита пятьдесят граммов перед обедом. Липе было хлопотно следить за точным соблюдением дозы, и для Георгия эти пятьдесят граммов были одной только нервотрепкой. Решили: один раз в неделю по четвертинке. По средам.
:. Приход Аси к тому же и экономия, потому что Ася пустой по гостям не ходит. А кроме того, Ася сплетница и может рассказать подробно, что творится последнее время в доме, какие новости. Липа же компрометировать и Георгия прошлое не может вульгарным любопыт-: она работала с министрами, Георгий – главным бухгалтером, а Люсеньку иногда подвозит с работы на персональной машине заместитель главного инженера.
– А кто же в магазин пойдет? – для острастки строго спросила Липа, забыв, что уже стелет на стол чистую скатерть.
– А тебе чего там надо? Говори! – заорала Ася, плюхаясь на диван.
– Кота задавишь! – взвгнула Липа. Потревоженный кот, пятый или шестой по счету на этой квартире и, как все предшественники, без имени, выполз из-за бесконечной спины Аси и, мяукнув, спрыгнул на пол. – Масло кончилось. Постное.
– Дам! – заорала Ася. – Еще чего говори, чтоб не два раза ходить. Ну? На кой черт тебе масло сдалось, рюмки давай!..
Ася была всю жнь домашней хозяйкой и, несмотря на полдень, была в утреннем: в халате, без белых ровных зубов, вернее, с одним желтым передним зубом, но напудрена, как всегда, и в папильотках.
– Не ори ты, ради бога, – Липа суетливо притянула дверь. – Сказали же тебе – потише! Лучше б чего-нибудь рассказала… Сидит, понимаешь, без толку!..
Ася встрепенулась, почувствовав справедливость Ли-пиной претензии.
– Лип, ты знаешь, Дуська-то опять шерсть заговоренную под дверями набросала. Вчера Вере Марковне подкинула. Это она все Нинку ихнюю сгубить жаждет. Ефим Зиновьевич уж кричал на нее: в милицию подам. А Дуська свое: чтобы Нинку на балкон не пускали гулять.
– А где же ей гулять, интересное дело! – возмутилась Липа, присев на диван. – Чего Дуська им нервы треплет! Заявить на нее…
– Она еще творог с молочной кухни таскает целыми бидонами. Где прибирается. Я у нее всегда беру, свеженький, детский…
– Ася! Как тебе не стыдно.
– А чего! Я и говорю: подать на нее, заразу, колдунья, воровка чертова!.. И главное дело – богомолкой прикидывается. Творог ворует, кефир тащит, а рубашки все Колькины после смерти в церковь таскает, нищим раздает… А еще говорит, ребенок у Люси не от мужа. Нет, ты подумай!..
– Какая подлая ложь! – с выражением пронесла Липа, подымаясь с дивана.
– Угу, – согласилась Ася. – А Нинка, мол, белье марает, ходит по балкону и трется об него…
Ася, не любившая Липиных соседей за большую отдельную квартиру в две комнаты (сама Ася с мужем жила в комнатенке в конце коридора, которая по проекту должна быть ванной), – за еще большей нелюбви к Дусе-лифтерше, успевающей получать зарплату, пенсию да еще прибирать, подворовывая в молочной кухне, всегда нападала на Дусю. Впрочем, хоть Ася и жила в душевой, деньги у нее были. "С фарфором работала", – говорила она иногда в благодушии. Но так как в другие разы она хвалилась, что никогда не работала, жила за мужем, понять ее было трудно.
Во дворе ребята играли в отмерного. Липа надела очки и, приближаясь к игре, выискивала среди скачущих друг через друга ребят внука. Впрочем, скакали ребята не друг через друга, а все через одного, согнувшегося в три погибели.
– Вова! – крикнула Липа Синяку. – Где Рома?
– Вон он! – Вовка показал на согнувшегося в три погибели Ромку, через которого прыгал весь – Он козел сейчас.
– Господи! – всплеснула руками Липа.
Ромка ее не видел, так как был обращен к бабушке Задом. Над родной спиной внука пролетали один за другим здоровенные великовозрастные дворовые хулиганы, громко шлепая его на лету по заду. По всей видимости, очень больно.
– Рома! – трагическим голосом крикнула Липа.
Ромка, одернутый ее криком, распрямился и тут же был сбит с ног разогнавшимся дылдой шестнадцати лет. Дылда был Пимен. Пимен недавно возвратился колонии. Жил он в том же подвале, где и Вовка Синяк, и по-соседски опекал его, а также – Ромку. И учил нехорошему, в частности вместо "дам по морде" говорить "нос откушу".
Липа бросилась спасать, внука, но Пимен уже поднял Ромку и в знак того, что не обижен, отряхнул и подал укатившуюся фуражку.
– Вован, постой за меня, – попросил Ромка Синяка.
– Так и стоишь все время? – с укорной спросила Липа, уводя Ромку за руку домой.
– Я толстый, – грустно вздохнул Ромка.
– Не толстый, а упитанный, – обиделась Липа. – И здоровье у тебя слабое. Что за игры такие! Обед стынет, а через тебя здесь прыгают. По-моему, ты похудел. Вот заболеешь… Мало маме горя…
– Ничего я не похудел, – еще раз вздохнул толстенький белозубый Ромка. – Если бы похудел, не стоял бы все время.
– …Это ты, Липа? – заорала сквозь дверь Ася и, не дождавшись, пока Липа откликнется, понесла дальше:– Я Дуське говорю: ты, мол, чем шерсть людям кидать, за лифтом лучше наблюдай, а то он у тебя вчера целый день с чужой рыготиной ездил…
– Ася! Аккуратней! Такие слова при ребенке.
– Да ты погоди, – отмахнулась от Липы Ася. – Да мало того, в одиннадцать уже лифт отключила – спать пошла. Говорит: Моссовет, а я говорю: врешь ты все, воровка, а ты, Лип, как считаешь?.. Здравствуй, Ромоч-ка… Сиротинушка ты моя, бедная… – заворковала Ася, притягивая к себе Ромку.
– Ася, не говори глупостей. У ребенка есть отец и мать. Подвинься лучше, ребенок покушает.
– Здрасьте, тетя Ася, – весело сказал Ромка. – Сегодня среда? Сегодня вторник – у нас пение было. Дедуль, ты чего простой рюмки пьешь? Она же некрасивая!
Ромка подставил стул к буфету и достал оттуда две серебряные стопочки, последние шести, подаренных деду, когда его провожали на пенсию.
– А где остальные-то? – как всегда, спросила Липа и, как всегда, моментально забывая окончательно выяснить, куда же подевались четыре стопочки.
– Вот ты их всех приваживаешь, они у тебя и тащат почем зря, – сказала Ася. – Нищий-то твой все к тебе шастает?
– Ася, как тебе не стыдно! – возмутилась Липа. – Выпила лишнего – глупостей не говори. Тарас Игнатович… Да как ты можешь! Такие вещи… Вполне благопристойный старичок. У него внучка на два года нашей Танюшки старше в первом медицинском учится. Просто он плохо материально обеспечен, без пенсии…
Дед покашлял в кулак, перелил водку стеклянной рюмки в стопочку и ничего не сказал, хотя сказать мог, потому что видел, как Тарас Игнатович вместе с рублем, который Липа регулярно выдавала нищему по вос– кресным утрам, прихватил с собой и серебряную стопочку, выудив ее на кухне грязной посуды.
– Дедуль, водка вкусная?
– Ишь ты, любознательный какой, – усмехнулся дед. – Ты учись лучше. Ась, не поверишь, учебников приволок– гору, не соврать. Десять штук.
– Шесть, – сказал Ромка.
– Чего шесть?
– Шесть учебников, а не десять.
– Вот и учи, раз шесть. А ты разве учишься? Одни слезы, а не учение. Ты вот знаешь, почему тебя Романом назвали?
– В честь дяди Ромы, бабулиного брата. У него была броня. И очки плюс шесть. А он пошел в ополчение, погиб под Истрой.
– Бронь, а не броня, – сердито поправил дед.
– Бабуль, правда, "броня"?
– Броня, деточка, броня. Жоржик, ну, что ты пристал к ребенку! Выпил – так молчи.
– Опять глупости говорит, – заплетающимся языком пожаловался дед Асе. – Лоб у тебя, Лип, здоровый, как у Сократа, а головка слабенькая… Я, Ась, до войны, можно сказать, и не пил. Ну, что там, по праздникам… А потом Липа с ребятами в Свердловск уехала, а меня завод взрывать оставили, если что. А на заводе спирт. Здесь рубильник под током, а тут вот – спирт. Завод-то, слава богу, не взорвали – сибиряки подоспели, – а это дело полюбил, – дед щелкнул себя по шее, – полюби-ил, врать не стану. Не то чтобы, но и… А тут, видишь, еще у Люськи беда… – Он сделал винтообразное движение головой и смолк, отдыхая от длинной фразы и одновременно подыскивая новую тему для разговора. Но не подыскал. – А черт с ней! – Он, слегка колеблясь, встал из-за стола.
– Ты чего? – удивилась Липа.
– Принесу, – как будто с кем-то споря, категорически махнул рукой дед и вышел комнаты. Через несколько секунд он вошел, держа в руке ополовиненную четвертинку.
Липа укорненно пожала плечами, но промолчала, чтобы не портить Асе "именины".
– Наливай, – приказал дед, внимательно проследив, как Ася наполнила стопки. Ася налила, выровняла уровень, подлив туда-сюда, и дед продолжил начатую тему, тыкая пальцем внуку в стриженую голову:-Мать доводит. Дово-о-одит. Не учится ни хрена. Иной раз пришиб бы…
Ромка, поняв, что речь снова о нем, стал жевать тише, чтобы не пропустить интересного.
– …Люська не велит. А то как бы хорошо: тюк молоточком по темечку – и все! Люська бы три дня поплакала, а зато потом какая бы жнь. А то – один нос у бабенки остался!.. Нет, Ась, ты скажи, можно?! Можно? А мне все равно где помирать, что здесь, что в тюрьме… Вон сейчас мать в больнице… Каково это женщине?..
– Георгий! – запоздало, потому что тоже с интересом слушала мужа, взметнулась Липа.
– Пускай, бабуль. Дедуля ведь в шутку. Да, дедуль? А мама не в больнице, она в родильном доме болеет. У нее ребеночек умер маленький.
– Береги мать-то, Ромочка, – всхлипнула Ася. – Мать-то у тебя золото, не то что отец…
– Ася! – одернула Липа соседку. – Такие слова!.. Лева очень хороший отец. Просто он живет у родителей в связи… с у-у-у…
– Ты знаешь, какой ты должен быть человек?.. Ведь ты ж не на мать, не на отца, ты же на Анечку похож! Лип! Поди-ка с этого бока посмотри.
– Ох, Георгий, Георгий, – покачала головой Липа, но пошла поглядеть на внука, откуда велел дед.
– Вылитая Анечка, – умиленно пронес дед. – И глазки, и носик, и реснички…
Липа поглядела на внука, на фотографию Ани, опять на внука, опять на Аню…
– Действительно. Ты, Жоржик, только Люсе не говори. Люсе это может и не понравиться.
– Лип, а ты знаешь, чего может статься? Вот он вырастет – и характером тоже на нее будет похож, а? Может, тогда и пришибать не надо. Да не-е-ет. – Дед вдруг разом помрачнел и обреченно махнул рукой: – Аня с первого класса отличница была… Не-е, наверняка сволочной характер будет, как у Люськи! А-а! И у Таньки весь норов Люськин, и этот вырастет – туда же!.. Вот у Ани были бы детки!..
– Бабуль, я пойду погуляю, а?
– А немецкий? Ася, уходи, ребенку надо учить уроки.
– Сидите, тетя Ася! – закричал Ромка. – Бабуль, я все выучил.
– Иди, Ась, иди, – строго повторила Липа, убирая стол для уроков.
Ася ушла. Дед лег на кровать, положив под ноги газету, чтобы не развязывать шнурков. Шнурки он пришивал к заднику тапочек и завязывал их на щиколотке.
– Дедуль, ты, если спать хочешь, ложись совсем, я тебе шнурки развяжу.
– Рома, не отвлекайся. Где твой портфель?
Липа нацепила очки, проверила домашнее задание. Домашнее задание было выполнено без единой ошибки. Ромка, скромно потупив глаза, сидел рядом, мусоля палец во рту.
– Не грызи ногти, – не глядя на внука, сказала Липа. – Странно. Ни одной ошибки. Странно.