Ромка постучал в дверь Ожигиных; Сереня прижал к животу копилку – кошку с бантом. Глафира Николаевна лежала на кровати и храпела. Она теперь спала всегда, когда бывала дома. Даже на кухню не выходила готовить. Кроме своих подъездов она теперь мыла еще и поликлинику в Даевом переулке.
У окна спиной к двери сидел Алик. Перед ним стоял специальный станочек, на котором была распялена синяя авоська. Кошель ее Алик успел связать в прошлый раз, а ручки доделать не успел, потому что кинул в мать табуреткой, пробил ей голову и его увезли, замотанного в смирительную рубашку.
Сейчас Алик плел ручки. За окном гулюкали голуби.
– Дядя Алик, здравствуйте, – тихо, чтобы не проснулась Глафира, сказал Ромка. – Мы деньги принесли за велосипед, как вы просили.
– Дай закурить, – сказал Алик, не отрываясь от авоськи.
Сереня поставил на стол кошку, полез за припасенными специально для Алика сигаретами "Ароматные".
– Мы возьмем велосипед, да? – шепотом спросил Ромка.
Алик продолжал вязать, пуская дым в сторону.
– Вы попробуйте, какая она тяжелая. – Ромка взял ео стола копилку и поднес к Алику: – Попробуйте.
– Дай, – сказал Алик, выхватил у него рук |ко-пилку и поставил на пол между ног.
Ромка с Сереней поняли, что сделка состоялась.
Кататься на велосипеде пошли во двор Уланского, самый большой двор в окрестностях. Двор в Уланском с неработающими фонтанами посредине был образован тыльной стороной Центрального статистического управления и фасадом Министерства авиации. На фасаде Министерства авиации наверху в каменных нишах стояли каменные темно-серые шахтеры – мужчины и женщины– с отбойными молотками на плечах, в руках и под мышкой. Назывался этот двор "Наркомат".
Сейчас наркомат был забит народом: уже неделю здесь снимали фильм "Застава Ильича". Снимали первомайскую демонстрацию: мимо кинокамер по многу раз проходили толпы народа, освещенные ослепительными прожекторами.
Главный дядька, маленького роста, седоватый, с усами, увидев велосипед, заорал, перекрикивая шум съемки:
– Рыжего мальчика на велосипеде – на фоне шахтеров! Быстро!
– Ехай! – приказал Серене другой дядька. – Вот отсюда – сюда. Как я махну, так и поедешь.
Сереня забрался на велосипед и, тяжело проворачивая педали, на расплющенных ненакачанных шинах покатился куда надо.
Главный дядька заставил Сереню проехать еще три раза, потом сказал "спасибо" и подарил покрасневшему Серене огромный воздушный шар, отобрав его у зевающей молодой женщины демонстрации.
– Дяденька! – крикнул Ромка. – Давайте я тоже проеду. Я хорошо проеду!.. Честное слово!
Тот засмеялся, отобрал у демонстрации еще один шар и сунул веревочку Ромке.
Съе-мка тем временем собралась, сложилась, села в автобусы и уехала. Наркомат опустел.
Ромка с Сереней попеременно качали шины.
Шины накачивались очень медленно, а задняя, кажется, совсем не надувалась. Но зато велосипед был спортивный, с тремя передачами.
– Чей велик? – спросил Куреня, сын истопника дяди Кости, которого всегда ругала Дора, потому что в рабочее время в котельной он пил "простое вино", вместо того чтобы отапливать дом.
– Наш, – сказал Сереня, вытирая пот со лба.
– И Борькин, – добавил Ромка, учитывая отсутствующего второго брата-блнеца.
– А чего он покорябанный? И цепь ржавая? – завистливо сказал Куреня, сбивая истинную ценность велосипеда. – Я б такой и задаром не взял. На фиг он мне! И шина спущена. А шары такие мне тоже на фиг нужны!
– ему отдадим один? – предложил Ромка. Сереня кивнул, пыхтя над шиной с горячим насосом в руках.
– Курень, возьми себе один
– На фиг он мне… – по инерции затянул Куреня, отвязывая шар от чугунного парапета.
– А у нас дома много таких штучек, – сказал Сереня, пробуя шину. – Длинных таких, беленьких… Надувать хорошо. Катайся, Ром, твоя очередь.
Ромка поехал вокруг фонтанов.
– Вот такие вот, – сказал Сереня, показывая Курене бумажный пакетик с нечеткой надписью "презерватив". Куреня заржал. – Чего ты? – удивился Сереня.
Ромка сделал два круга и, потный, причалил к парапету.
Теперь вокруг фонтанов поехал Куреня.
– Что ты смотришь? – Ромка толкнул локтем Сере" ню, задумчиво разглядывающего желтое колечко. Сереня объяснил, в чем дело.
– Да врет все твой Куреня! – возмутился Ромка. – У папы тоже в тумбочке есть, я сегодня убирался и ви– дел: лежат. Врет все Куреня. У нас и так уже один ребенок А потом, мама на Сахалин улетела.
Сзади незаметно подъехал Куреня и все слышал.
– Значит, батя твой бабу завел, пока мамки нет!
– Отдай велосипед! – насупившись крикнул Сереня, заступаясь за Ромкиного отца. – Ничего он себе не завел! Мы с ним духовушки стреляем на чердаке. Понял? Скажи, Ром.
– Честное слово!
– Мы приемник с ним будем делать, понял? На водохранилище ездили с палаткой, понял? По морде сейчас как дам!..
Ромке было приятно, что Сереня вступился за папу и, наверное, за маму, которая сейчас на Сахалине от переживаний. Сереня стоял против здорового Курени, маленький, рыжий, в драных кедах, со сжатыми кулаками. Хоть они с Борькой и родились почти одновременно, Сереня был на брата совсем не похож. У Бори нос был лаптем, а Сереня в детстве выпал коляски, сломал себе нос. Бабушка Саша всегда удивлялась, когда онисидели на крышке пианино, удивлялась, до чего же не похожи блнецы друг на друга: "Один рязанский мужичок (это про Борьку), а второй – вылитый маленький римлянин (это про Сереню, про его чуть горбатый от перелома нос)".
И вообще Борька был совсем другой. Гулять не любил, уроки учил, все время долбит-долбит, а выучить не может. А Сереня все время на Наркомате в футбол играет, а учится лучше всех в классе.
Потому что он способный, а вот Ромка неспособный, потому что когда он, как Сереня, почти не учит уроки, то и отметки получает плохие. Ромка очень гордился, что у него в Уланском есть такой друг, Сереня, отличный парень. Самый лучший на свете. Вовка Синяк – самый лучший – в Басманном, а Сереня – в Уланском.
– помиримся с Куреней, – предложил Ромка.
– Ага, – кивнул Сереня и крикнул в фонтан: – Куреня, иди покатайся!
– На фиг мне… – донесся фонтана обиженный голос Курени.
– Курень, ну чего ты? – виновато сказал Сереня, спрыгивая на дно фонтана. – Хочешь телевор у нас посмотреть? Ром! Бабушка Шура пустит Куреню телик смотреть?
– Конечно, пустит. Завтра.
Куреня выслушал, вытер нос рукавом и спросил: "Законно?"– значит, простил.
На дне фонтана росли невысокие пыльные кустики, вылезшие сквозь разорвавшийся бетон. В кустики сверху ныряла облупившаяся тяжелая тетя в купальном костюме, похожая на тетю Олю. Куреня школьным мелом дописывал у нее на ноге длинное нехорошее слово. Матерное.
– Откуда велик взяли? – спросил Куреня. – Сперли небось?
– Почему? У Алика купили, – сказал Ромка и, пользуясь тем, что Куреня отвлекся, стал стирать нехорошее слово с ноги "тети Оли". Мел въелся в шероховатую ногу и не стирался.
– А чего он его продал-то?
– Он душевнобольной, – с готовностью пояснил Ромка.
– Чем?
– Ну, голова у него там… Сумасшедший. Когда нормальный– обыкновенный, а когда болеет – кричит, маму свою бьет. Табуреткой в нее кидается…
– Попал? – поинтересовался Куреня.
– В голову, – кивнул Ромка. – Ей потом зашивали в Склифосовском.
– Смотри – зашибет! – посочувствовал Куреня, озабоченно высматривая затертую надпись на ноге купальщицы.
– Не зашибет, – замотал головой Сереня. – Мы с ним корефаны. Он авоськи нас обещал выучить…
– Атас! – крикнул Куреня, присаживаясь на корточки. – Арсен. Велик прячь!
Арсен жил в Даевом, напротив пожарки. Велосипед предательски во весь рост стоял у фонтана.
– Дай покатать раз, – попросил Арсен.
– Кого? – не понял Ромка.
– Себя, – сказал Арсен и взялся за руль. Из подъезда Министерства авиации вышел вахтер в синей гимнастерке с кобурой на ремне.
– Зачем пацанов обижаешь?!
Арсен повернулся к нему и прокричал что-то грубым голосом. Вахтер обиделся и ушел в подъезд.
– Только недолго, – попросил Ромка, протягивая ему бельевую защепку. – Брючину прищеми, чтобы в цепь не попала.
– Не хочу, – буркнул Арсен, вскакивая в седло. – Пошел я.
Арсена ждали долго, пока не начало темнеть.
Из подъезда Министерства авиации снова вышел ва
– Что? – крикнул он приятелям. – Лисапед-то где?
– Арсен катается.
– Кто же цыганам этим нерусским дает? Теперь пусть отец идет. Милицией им погрозит. А так – закатают. Им это как два пальца – об асфальт!
В бараке сказали, что Арсен пошел к брату обедать. Придет завтра.
Папа еще не пришел с работы.
Ромка лег на диван, зажег лампу на тумбочке– красивую чугунную женщину в покрывале, державшую в поднятой руке прогоревший в двух местах шелковый аб Он читал свою самую любимую книжку "Без семьи". Мальчик-сиротка со старым шарманщиком бродили по Франции с пуделем и обезьянкой, которая вдруг простудилась и умерла. Ромка знал, что будет дальше, но все равно глаза его привычно намокали, строчки стали неясными – за подступивших слез; он тихо, чтобы не услышали за занавеской тетя Оля и Геннадий Анатольевич, шмыгнул носом. Потом он отложил книгу и накрылся с головой пледом, чтобы спокойно поплакать.
Папа опаздывал, и Ромка боялся, что папа, как в прошлый раз, попадет под машину. В тот раз машина разбила папе колено; он ходил, хромая, постанывая, перебарывая "нечеловеческую" боль. Ромке было очень жалко отца, и он обиделся на тетю Олю, которая вдруг закричала на папу:
– Немедленно прекрати этот цирк! Какая еще машина?! Травмировать ребенка! Гадость какая – спекуляция на жалости!.. Он и так тебя любит.
…Ромка проснулся, выглянул – под пледа: папа сидел за столом, ужинал. На столе стояла коробка с пирожными, Ромка знал: безе. Просто так их есть неинтересно, лучше – намять в кружку сразу три штуки, чтобы крем перемешался. Папа обещал купить и не забыл– он всегда приносил пирожные, если приходил поздно.
В дверь постучала бабушка Шура, только она стуча-так тихо, чтобы не разбудить, если спят. Дождавшись, пока папа прожевал и негромко сказал: "Да-да", бабушка вошла в комнату и протянула папе бумажку:
– Что это значит, Лев?
Папа взглянул на бумажку, сунул ее в карман.
– Денежный перевод. С Сахалина.
– Неужели ты получаешь деньги от женщины?! – зловещим шепотом спросила бабушка Шура. – Такого я не могла себе представить!
– А что тут особенного? У меня сто сорок, а у нее – пятьсот!
– Нет, это чудовищно. Она ведь еще и Тане посылает, – сказала бабушка Шура и взглянула на диван. – Мы еще вернемся к этому разговору.
Ромка замер, делая вид, что спит, хотя чувствовал, как у него предательски вздрагивают ресницы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
11. ЛЮБОВЬ И МОРЕ
Клара Антоновна остановила Ромку на переходе девятого в десятый класс. Сделать это раньше она не могла – закон о восьми обязательных классах связывал ей руки. Правда, у Клары была небольшая надежда, что, сдав четыре экзамена за восьмой класс, Роман Бадрецов сам с радостью покинет школу, как это сделал его друг Синяк Влад Каково же было умление директрисы, когда первого сентября, поздравляя во дворе через мегафон учащихся с новым учебным годом, она увидела в толпе еще более разросшуюся ненавистную фигуру.
Но Кларе Антоновне повезло с первых же дней. Бадрецов наотрез отказался носить с собой унижающий его юношеское достоинство мешочек со сменной обувью, которую ввели в новом учебном году. Вслед за этим он, опоздав на зарядку перед началом уроков, отказался выполнить ее после уроков, как на том настаивала ответственная в этот день за зарядку учительница истории. Она подала докладную Кларе. Клара пересекла красным почерком докладную в верхнем углу: "Принять решительные меры". Историчка приняла: до тех пор, пока Бадрецов не выполнит не выполненную вовремя зарядку, на уроки истории он не допускается.
Дело шло к исключению.
В школу примчался Лева и разжалобил директрису, обратив ее внимание на то обстоятельство, что ребенок фактически безнадзорен, что (его бросила мать, уехавшая на Сахалин в погоне за вольной, богатой и безнравственной жнью.
Клара Антоновна вняла Левиным мольбам и оставила Ромку в школе. На решение ее повлиял еще и тот нюанс, что Лев Александрович Цыпин – интеллигентный и довольно интересный мужчина – был, оказывается, уже не первый год одинок.
Директриса оставила Ромку в покое, а Ромка оставил в покое учительницу истории, по-прежнему прогуливая ее уроки на законном основании.
Но к концу девятого класса Клара Антоновна случай– узнала, что отец Романа Бадрецова вовсе не так уж Цинок, более того, кажется, он вот-вот женится. Насчет 353 женитьбы сплетня была преувеличена, однако терпению Клары пришел конец.
По итогам учебного года Ромка получил законную двойку по истории. По химии – своим чередом, потому что "соли жирных кислот" иногда даже снились Ромке, до такой степени он не мог с ними разобраться. Третью необходимую для плана Клары двойку поставила Ромке учительница немецкого языка, всегда хвалившая его наследственную способность к языку; двойку она поставила только по настоянию Клары, которую до смерти боялась, потому что у нее, у немки, было трое маленьких детей – и она часто пропускала уроки, а с дипломом у нее был какой-то непорядок.
Ромку оставили на второй год. Но, оставляя Бадрецо-ва на второй год, Клара только лишь продлевала на год пребывание его в школе, поэтому она сделала следующий шаг. За систематический прогул уроков истории без уважительных причин, сопротивление зарядке и неношение сменной обуви Клара выставила ему годовую двойку по поведению, после чего разговор о дальнейшем пребывании в школе был исчерпан.
В роно Клара демонстрировала дневник Бадрецова, испещренный красными замечаниями. Чаще всего в дневнике встречался безумный вопль классной руководительницы: "Товарищи родители! Кто подписывается в дневнике Вашего сына фамилией "Пимен" печатными буквами?"
Роно дало санкцию, но Бадрецову представлялась возможность удержаться в школе при помощи исправительного труда в течение летних каникул на пришкольном участке.
Может быть, Ромка и стал бы исправляться на чахлых грядках за школой, тем более что дома Липа голосила по нему как по покойнику, но… Юля, в отличие от Ромки, с похвальной грамотой перешла в десятый класс и пятнадцатого июня уезжала на заслуженный отдых с родителями на Кавказ.
О том, что он едет в Адлер, Ромка сообщил Липе за три часа до отхода поезда. Отец очень удачно уехал в командировку. Липа кинулась к телефону… Дед, пока Липа советовалась с Александрой Иннокентьевной, как быть, бурчал заплетающимся языком – отъезд внука совпал со средой – привычные слова:
– По темечку молоточком тюк – и все! Три дня бы поплакали, а потом жнь-то какая пойдет!.. А мне что дома помирать, что в тюрьме… В тюрьме даже лучше. Хоп – и все, а здесь: лежи на столе, воняй…
– Не давать ни копейки! – доносились до Ромки просачивающиеся телефонной трубки, плотно прижатой к большому Липиному уху, наказы второй бабушки.
Липа, соглашаясь во всем со сватьей, послушно кивала головой. Перед самым выходом она сунула Ромке авоську с едой на дорогу и остатки пенсии – сорок рублей, пообещав прислать еще, как только внук сообщит кавказский адрес.
В середине девятого класса Клара – она преподавала русский и литературу – задала сочинение на тему: "Каких писателей ты хотел бы учать в школе?" Ромка пыжился, не зная, кого бы он хотел учить в школе; время, отведенное на сочинение, шло к концу, дело пахло двойкой, и уже перед самым звонком Ромка с отчаяния решил– была не была, – накатал две страницы: он хочет в школе "проходить Хемингуэя, Олдингтона и Ремарка". Клара за смелость поставила ему четверку и прочитала вслух его сочинение в числе лучших. Юля Кремницкая, новенькая, два года жившая с родителями в Чехословакии, повернула голову и внимательно с интересом посмотрела на заднюю парту, где краснел автор сочинения.
Дома Ромка обнаружил, что в фамилии Хемингуэя сделал две ошибки, и страшно переживал, что вдруг его невежество станет вестно Юле. Но все обошлось. Юля стала посматривать время от времени на Рому. Отношения завязались. Они стали ходить вместе в кино, Юля рассказывала о заграничной жни и поклонниках, чешских, а также и русских, сверстниках и людях старшего возраста. Ромка тяжело переживал эти рассказы, но вида старался не показывать, только невпопад отвечал, напряженно вспоминая, как бы вели себя в таких ситуациях герои Ремарка.
Герои Ремарка в сложных ситуациях пили граппу и кальвадос. И поэтому, когда Юля неожиданно ушла с места встречи – Ромка опоздал на свидание на десять, минут, – а затем не пожелала слушать объяснение и не открыла ему дверь, сказав: "Уходи", Ромка решил последовать примеру любимого писателя и купил напиток, блкий к кальвадосу, а именно: аперитив кишиневского готовления. Он выпил полбутылки сладкой гадости и Направился к Юлиному дому. По дороге его вырвало, что было совсем странно, так как любимых героев, сколько бы они ни пили, никогда не тошнило. На вялых ногах он доковылял до Юлиной двери и уперся пальцем в звонок. Юля строго велела ему идти домой. Ромка звонил. Юля сказала, что вызовет милицию. Ромка задумался, но решил не отступать от своего плана любви, настойчивость в которой, опять же по заверению любимого писателя, должна импонировать женщинам и привести к успеху.
Юля жила на втором этаже, мимо балкона шла вверх водосточная труба. Ромка полез к любимой. Подняв его до середины пути, нетрезвые руки не совладали с гладкой трубой, и Ромка рухнул в палисад, сокрушив крыжовенные кусты, насаженные жильцами первого этажа. Жильцы подняли ор, Ромка, потирая ободранную фиономию, выбрался колючих кустов и поплелся жаловаться на судьбу Вовке Синяку.
Вовка учился в ПТУ. Учиться в обычной школе ему было трудно и фически неудобно. Он так разросся в длину и ширину, что занимал отдельную парту, переднюю, чтобы быть на виду у учителей; на задних партах он не учился, там он учал приключения майора Пронина или же дразнил впереди сидящих девочек, обводя мелом через форму пуговицы на их лифчиках. На передней же парте он своими длинными ногами, обутыми в домашние тапки с заломом задников, высунутыми далеко к доске, мешал урокам, о ноги его спотыкались выходящие к доске ученики и блорукие учителя. Кроме того, у него пошли такие усы, что немка, мать троих детей, сбивалась с мысли и краснела, видя перед собой усатую ухмыляющуюся рожу с выбитым передним зубом.
Разросся Вовка так в отца, не в того, который "погиб под Сталинградом", а в настоящего – дзюдоиста Минска, как уверял теперь Вовка и чему Ромка верил до тех пор, пока Татьяна Ивановна в сердцах, хлопая сына по бесчувственной наглой морде, не вскрыла тайну: "Такой же идиот вырос, борона пустая, как батя твой. Всю жнь и будешь, как он, в дерьме ковыряться!" – предрекая будущую Вовкину специальность сантехника.