Ромка подмел свою половину, остановился у пыльного сюзане, подумал и подмел в половине тети Оли. Теперь тетя Оля не сможет его спросить вечером, почему он без спроса сшивался на их половине. Подметал, наводил порядок. На письменном столе стояла расчехленная пишущая машинка; в другой раз можно было бы написать на ней письмо, позвать рыжих, чтоб и они написали, но сейчас нельзя было тратить время на такую ерунду. Пока Ромка мел пол в тети Олиной половине, он как бы невзначай подергал ящики стола, и повезло: средний Геннадий Анатольевич забыл закрыть. А именно в среднем и было самое интересное. Ромка с • Закрытыми глазами без запинки мог перечислить, что там. Охотничьи патроны, половина полевого немецкого бинокля, с которой тетя Оля и Геннадий Анатольевич 'ходили в театр, ракетница, коробка малокалиберных.Патронов, капсюли "Жевело", а самое главное – немец-финка с надписью на ручке "Гот мит унс", Ромка о переводил рыжим, учающим английский язык, o это значит "бог с нами", то есть с ними, с фашистами.
Финку и пишущую машинку Геннадий Анатольевич принес с войны, а ракетницу и охотничьи припасы ему выдавали на работе, когда он собирался в экспедиции.
Ромка поглядел в половинку бинокля в окна напротив. Ничего интересного там не было: старичок кормил канарейку, пожилая тетка в розовой комбинации чистила картошку; смотреть лучше всего вечером, когда люди придут с работы, но вечером с работы приходит и Геннадий Анатольевич.
Спали тетя Оля с мужем на широкой старинной кровати с деревянными спинками, очень, как Ромке казалось, неудобной. Одному спать на ней еще можно, но если лечь вдвоем, то скатываешься в ложбину к середине. А если учесть, что тетя Оля и Геннадий Анатольевич были люди толстые, то их спанье вообще трудно было себе представить.
Ромка с отцом тоже спали вдвоем, на диван-кровати, но, во-первых, диван был жесткий, а во-вторых, они спали валетом. Может быть, и тетя Оля с Геннадием Анатольевичем спали валетом? Точно Ромка ответить рыжим на этот вопрос не мог, потому что, когда он утром просыпался, Геннадий Анатольевич уж стучал на машинке, слушая одновременно иностранные передачи по приемничку, обмотанному оляционной лентой. Долгое время Ромка думал, что Геннадий Анатольевич – кандидат наук по нерусским языкам. Потом выяснилось, что Геннадий Анатольевич работал старшим научным сотрудником по сусликам, тушканчикам, тарбаганам и другим грызунам-переносчикам всяких болезней, а языки выучил сам. Тетя Оля, а вместе с ней и Ромка очень гордились, что кроме Геннадия Анатольевича только Юлий Цезарь и Наполеон могли слушать одно и писать другое – одновременно. Ромка хвалился рыжим, рыжие верили, но Надежда Ивановна, мать рыжих, верить отказывалась, уверяя, что Ольга Александровна все врет.
– Пусть она утром придет пораньше и сама поглядит, – защищал Геннадия Анатольевича Ромка. – Честное слово, он, как Наполеон! Он еще и второй рукой в другую сторону писать может, – добавлял от себя Ромка.
Геннадий Анатольевич жил по своему расписанию: отдыхал, то есть спал, придя с работы, а ночью опять работал, и потому засыпал Ромка всегда под стрекот трофейной "Эрики". Геннадий Анатольевич, хоть и ходил через большую комнату, Александру Иннокентьевну не любил. И тестя – тоже. Тестя он невзлюбил за то, что тот умолял Олю еще в письмах с Севера не прописывать Геннадия Анатольевича на жилплощадь в Уланский. И Оля несколько лет не прописывала мужа. Геннадию Анатольевичу приходилось раз в полгода смешить паспортный отдел милиции, продлевая временную прописку. Прописала мужа Оля, когда Геннадию Анатольевичу предложили поехать в Монголию. До этого Геннадий Анатольевич был прописан в Купавне, в большом бревенчатом отцовском доме. После того как Геннадий Анатольевич наконец прописался в Уланском, дом в Купавне стал называться "дачей", а Ольга Александровна – хозяйкой.
К теще Геннадий Анатольевич относился спокойно. Она вела себя очень деликатно, всегда первому предлагала налить ему чаю, в присутствии зятя прекращала всякие разговоры, могущие его раздражить. Геннадий Анатольевич морщился, когда, зайдя вечером в большую комнату попить чаю, обнаруживал на крышке пианино перед включенным телевором Ромку с приятелями. Но Александра Иннокентьевна и в этом месте была предельно справедлива: внука с товарищами с пианино не сгоняла, на что намекал недовольный взгляд Геннадия Анатольевича, а только – категорически приказывала молчать.
Геннадий Анатольевич носил потертый портфель, штиблеты с ушками, чиненные Кириллом, в сырую погоду– калоши, как у Александра Григорьевича, в свободное время он большей частью молчал; сердился он в одном месте: когда Оля называла священников попами. Отец Геннадия Анатольевича был священником.
Утром Ромка просыпался легко и, если иностранный голос не картавил за сюзане, шепотом, чтобы не разбудить отца и тетю Олю, напоминал Геннадию Анатольевичу включить приемник. Тот послушно включал, и Ромка спокойно засыпал дальше.
…Ромка выровнял сюзане, так, чтобы до пола оставался маленький просвет, почесал спину. Чего еще, бабушка говорила, надо сделать? А, книги протереть. Раньше, когда книгами кроме книжного шкафа были заняты и две полки, Ромке приходилось протирать их со стула, да еще дотягиваться до них на цыпочках; теперь, когда бабушка Саша за долги отобрала у папы часть книг
– Джека Лондона, Гамсуна и Майн Рида, неудобные высокие полки опустели, и с уборкой стало легче – протереть только те, что в шкафу. Ромка открыл дверки шкафа, провел тряпкой по корешкам. На самом видном месте папа поставил "Десницу великого мастера". Книга была в порванной бумажной дополнительной обложке. Ромка с трудом вытащил сдавленную с боков "Десницу". Почитал" но книга была по-прежнему неинтересной. Однако папа часто доставал ее и показывал сначала соседям по квартире, а в дальнейшем – гостям. Потому что на обложке нутри была чернильная надпись: "Роме Бадрецову от родителей Вали Минаева за спасение нашего сына".
"Десницу" Ромка привез санаторной лесной школы, в которую после отъезда мамы на Сахалин устроил его отец. Тетя Оля перед этим предлагала папе отдать Ромку в специальный образцово-показательный детский дом, о котором написала толстую, очень интересную, по словам тети Оли, книгу ее приятельница. В этом детском доме прекрасно воспитывали самых трудных детей, в то время как ни Люся, ни Лева, по словам тети Оли, воспитывать ребенка не умеют.
Как-то за чаем тетя Оля даже вслух зачитывала наиболее интересные места этой книги, бабушка Шура одобрительно кивала, дедушка Саша не высказывался, папа молчал, а Геннадий Анатольевич, сопя, пил чай, а когда допил, тяжело поднялся и сказал жене:
– У меня складывается впечатление, Оленька, что ты от безделья совсем рехнулась. Подумай, что ты несешь!
В детский дом Ромку не отдали, а устроили в лесную школу для детей с ослабленным здоровьем.
Врачи, осматривавшие Ромку при поступлении в лесную школу, недоуменно переглядывались, не понимая, на каком основании мальчик попал сюда. По-врачебному Ромка назывался "ребенок выше средней упитанности", абсолютно здоровый, но не отправлять же мальчика обратно.
Валька Минаев тонул в мертвый час. Тонул он совершенно зря. Дело в том, что Ромка, Валька Минаев и еще один мальчик, имени которого Ромка не знал, сделали плот. И когда перегруженный плот выплыл на глубокое место, он вдруг стал, накренившись, медленно уходить в воду. Первым прыгнул Ромка – плот замер, скособочившись; вторым прыгнул мальчик, имени которого Ромка не знал, – плот выпрямился. Но Валька Минаев решил не отставать от товарищей и тоже прыгнул в глубокую воду. Ромка и мальчик без имени тихонько поплыли к берегу, обсуждая, как усовершенствовать плот. Потом они вспомнили про Вальку. Вальки не было. Вернее, он то был, то не был: его стриженая голова равномерно, как поплавок, то скрывалась под водой, то выныривала. Валька не умел плавать. Мальчик без имени первый доплыл до берега и с интересом смотрел, к чему это приведет, и спросил об этом Ромку. Ромка задумался и понял, что приведет это к тому, что, скорее" всего, Валька сейчас утонет насовсем. Он вспомнил, что в таких случаях надо спасать тонущего. И тут Ромке стало страшно. Ромка на корячках вскарабкался на глинистый ускользающий берег, тихонько подвывая от ужаса. Он оглянулся еще раз: Валька пока не утонул, его только немного снесло течением вн.
– спасем его как-нибудь, – прохныкал Ромка.
– Да ну его! – махнул рукой мальчик без имени. – Он уже сейчас утонет.
Ромка, на трясущихся ногах, перемазавшись в глине, сполз с берега в воду и поплыл к Вальке. Он приближался к Вальке, с ужасом вспоминая, что тонущие утаскивают с собой на дно своих спасителей. Спасать надо за волосы, вспомнил он. Но у Вальки волос не было, одна челка. Ромка подплыл к барахтающемуся Вальке, хотел уцепить того за челку, но Валька в ответ крепко вцепился ему в руку.
– Не хватай! – захлебываясь, заорал Ромка и ударил Вальку со всей силы по всплывшей стриженой макушке.
Валька послушно отцепился. Он понял, что Ромка его спасает, и стал спасаться. Ромка за руку прибуксировал его к берегу.
На берегу Ромку вырвало. А Валька сидел, охватив колени, и долго-долго икал.
– Я с закрытым ртом тонул, а то бы совсем утонул, – сказал он, наикавшись вдоволь.
– Жирный, а я думал, ты тоже утонешь-сказал мальчик без имени.
– Толстые на воде хорошо держатся, – объяснил Ромка.
Забирать исключенных лесной школы приехали родители Вали Минаева и Таня – Лева был в отпуске. Мальчика без имени не исключили, потому что он после купания заболел воспалением легких.
Родители Вали Минаева приехали на длинной черной немецкой машине марки "опель", почти такой же, какая была у Левы, пока не сгорела. Они угостили Ромку клубникой в сахаре и подарили ему неновую "Десницу великого мастера". "Сейчас тебе еще рано читать эту книжку, а вот через год-другой – как раз". Таня раскрыла книгу, прочла надпись и фыркнула. И когда родители Вали предложили подвезти их на машине, отказалась…
Сколько раз Ромка потом ни принимался за "Десницу", всегда было неинтересно. Ромка даже задумался: а стал бы он спасать Вальку, если бы знал заранее, что ему подарят такую старую, неинтересную, без картинок книгу.
В Уланском Ромку встретили недовольно. Потому что кроме книги лесной школы прибыла и характеристика, которую Лева, приехавший вечером того же дня, зачитал в большой комнате. Кончалась характеристика так: "…Много читает, начинал вышивать, ругается матом".
– Я же говорила: его надо отдать к Бабанову, – сказала тетя Оля.
– Что же это такое, Рома? – спросил Лева, для солидности понижая свой довольно высокий голос до баса.
– Пап, ну, ты понимаешь, – переминался с ноги на ногу Ромка. – Там девочки шестого класса Вальку Минаева Чингисханом дразнили. Я их не матом… Так дедушка Георгий говорит… По средам.
– Почему по средам? – скривилась тетя Оля.
– Он по средам водку пьет для аппетита.
– Позволь, Рома, – подняла недоуменно бровь бабушка Шура и сняла пенсне. Она повернулась к Леве: – Позволь?.. Разве Георгий Соломонович выпивает? У меня сложилось впечатление, что… злоупотребляет несколько Олимпиада Михайловна? Вероятно, ошибаюсь?
– Ты ошибаешься, мама, – раздраженно возразил ей Лева, переходя на обычный свой высокий голос. – Георгий Петрович, а не Соломонович.
– Как ты смеешь делать маме замечания? – взвилась тетя Оля. – Тем более при сыне!
– Да я не слушаю ничего, – завопил Ромка, выгораживая отца.
– Ну, дела!.. – ухмыльнувшись, сказал Геннадий Анатольевич и поднялся из-за стола. – Парень товари– ша спас. А вы?.. Приятного аппетита, Александра Иннокентьевна.
– …Рома, обедать! – крикнула бабушка Шура и для убедительности постучала в стену.
Обед бабушка Шура готовила полезный и очень невкусный. Ромка возил ложку в шпинатном супе, потом расковыривал творожник, рассматривая, что у него внутри. Когда бабушка отошла от стола, он потянулся за хлебом, но бабушка Шура в последнюю секунду засекла его; ожегшись под ее строгим взглядом, Ромка отдернул руку от хлебницы. -
– Не хочешь больше? Ромка помотал головой.
– Что надо сказать?
Ромка молчал, как будто не слышал вопроса.
– Так что надо сказать?
– Спасибо. Можно выйти – за стола?
– Громче.
– Горло болит "громче".
– Горло надо полоскать риванолом. Ну?
– Спасибо! – заорал Ромка так, что на диване зашевелился дремавший дедушка Саша. – Можно выйти – за стола?
– Пожалуйста, – кивнула бабушка Шура. Она помыла в фарфоровой полоскательнице тарелку, вытерла, затем сняла пенсне и протерла стекла.
Пока бабушка была без пенсне, Ромка успел выхватить хлебницы горбушку и сунуть в карман. Этого бабушка Шура без пенсне не заметила, но она заметила другое:
– Ну-ка, ну-ка, подойди поближе… Что у тебя с шеей?! Боже мой! Немедленно в ванную! Мыть с мылом! Немедленно.
– Что такое, что такое? – встрепенулся дедушка Саша, но дремы не вышел.
– Я ее вчера мыл.
– Посмотри мне в глаза.
– Ну, позавчера. Каждый день, что ли, ее мыть?..
Бабушка Шура встала, взяла Ромку за руку, в другую руку взяла палочку, с которой уже несколько лет не расставалась, и повела внука в ванную.
– Не буду ее мыть, – упирался Ромка. – Сказал, не буду – и не буду!
– Тогда сиди здесь до вечера, – ледяным голосом сказала бабушка Шура, заперла дверь на крючок с той стороны, потушила свет, и стук ее палочки стал удаляться.
– Бабуль! Зажги свет. Вымою!
Бабушка Шура включила свет, но дверь не открыла.
– С мылом, я проверю.
Ромка с яростью стал тереть ненавистную шею в окружении корыт, развешанных по стенам. Через положенное время бабушка Шура освободила его, подвела к окну и не торопясь проверила чистоту шеи при помощи смоченной в
– одеколоне ватки. Ватка не менила цвета.
– Я– гулять! – рванулся к двери Ромка.
– Не забудь кашне, береги бронхи…
– А уроки? – спросила тетя Оля. Она навещала подругу и возвратилась раньше времени – обычно она засиживалась у подруг до ночи.
– Я все выучил, – неуверенно пробормотал Ромка.
– Сейчас проверим, – благодушно пронесла тетя Оля, вешая плащ на плечики.
Ромка поплелся за ней в маленькую комнату. Сел за стол на львиных лапах.
– Подложи подушку, – посоветовала тетя Оля.
От ее слов настроение у Ромки совсем скисло: "подложи подушку"-значит, тетя Оля намерена долго мучить его. Ромка безнадежно вздохнул. Но… кажется, все не так уж плохо: посидев буквально минутку, тетя Оля прилегла на постель, рука ее потянулась за штопкой. Тетя Оля беспрерывно штопала носки, Ромка всегда удивлялся, откуда она их столько берет. Многие носки были без пары – по одному.
Некоторое время тетя Оля молча штопала носки, это время Ромка делал вид, что учит уроки; он знал, что надолго тети Оли в лежачем положении не хватит. И верно: помолчав минут двадцать, тетя Оля потихоньку оживилась, и через несколько минут от начала оживления уроки кончились. Тетя Оля отложила штопку, закинула веснушчатые руки за голову и начала рассказывать о своей молодости, вернее, о своей жни раньше (немолодой тетя Оля себя не считала и сейчас).
В молодых рассказах тетя Оля была очень деятельная, отзывчивая, добрая и заботливая. Рассказывала она о себе очень интересно. Интересно рассказывать она научилась, работая в школе, откуда ее уволили за постоянные опоздания. Это Ромка узнал от рыжих, а те – от матери.
Ромка слушал тетю Олю, забыв, что она рассказывает о себе. Потом тетя Оля встала с постели, достала ящика стола старые письма и стала читать вслух те них, в которых подтверждалось то положительное, о чем она только что рассказывала. Потом тетя Оля стала читать знаменитое письмо Геннадия Анатольевича к своей покойной матери, в котором он описывал первую встречу с тетей Олей. Когда хорошие слова в письме кончились, тетя Оля убрала его в конверт, откинулась на подушку и своими словами добавила недостающие: -"…С какой восхитительной девушкой я познакомился!.."– прикрыв глаза, вспоминала она недовыражен-ные в письме чувства будущего супруга. Недовыразил он их, по убеждению тети Оли, – за скромности. Ромка, затаив дыхание, слушал про тетю Олю.
– Тебе тогда было сорок лет? – наивно спросил Ромка.
– Кто тебе сказал такую чушь?! – вздернулась тетя Оля. – Мать? Чем заниматься сплетнями, лучше бы сына воспитывала! Мне было неполных тридцать восемь, но мне их никто не давал.
– А почему у дяди Гены отец попом работал? – спросил Ромка, чтобы отвлечь тетю Олю от гнева.
Тетя Оля с неудовольствием прервала рассказ о замужестве и долго объясняла племяннику, что, во-первых, не поп, а священник, во-вторых, бога нет, что Ромка знал давно и без нее в связи с Леной Шаровой, а в-третьих, несмотря на то что отец Геннадия Анатольевича был священник, он был неплохой человек.
– Тетя Оля, ну, я пойду, – ангельским голосом пронес Ромка.
Тетя Оля, погруженная в воспоминания, рассеянно кивнула.
Ромка заглянул к рыжим.
– Залазь! – крикнул Сереня. – Алик приехал, а тебя все нет и нет.
– Вы уже обедали? – первым делом спросил Ромка. На огромной круглой сковороде лежали три котлеты и закостеневшие, подернутые желтым макароны. – Ты больше не будешь? Я доем?
– Лопай.
– А где Борька? – спросил Ромка, подчищая сковороду.
– А-а, на дополнительные по английскому пошел. Давай по-быстрому, а то Алика опять увезут.
– Копилка где?
Сереня полез под кровать в тайник.
Побывки Алика Ожигина в Уланском год от года становились все короче: от пяти месяцев – в первые годы до нескольких дней – в последние. Каждый раз, когда Глафира возвращалась больницы, она начинала плакать, потому что все больше и больше догадывалась, что Алик в больнице не только кричит и бранится, и лечат его не одними таблетками, иначе почему у него с каждым разом зубов становится все меньше и меньше. Но надежд на выздоровление сына она все-таки не теряла и совала санитарам деньги, чтобы были повнимательнее к Алику. Работала она теперь день и ночь.
Во время редких побывок дома Алик ходил замедленной походкой конца в конец коридора и просил у всех закурить, кто бы ни появлялся в коридоре: у Доры, у Ромки, у рыжих, у Александра Григорьевича и даже у Александры Иннокентьевны.
Александр Григорьевич от страха терял речь и забивался в комнату, откуда почти не выходил, пока Алик был в Уланском, Александра же Иннокентьевна каждый раз внимательно выслушивала сумасшедшего и отчетливо, как нерусскому, теперь уже на "вы", потому что за время болезни Алик превратился парня в мужика, говорила: "Алик, вы забыли, я не курю".
Побывочный костюм Алика все дальше и дальше отставал от моды.
В последний раз по коридору замедленной ненормальной походкой бродил странный лысеющий, растолстевший от лекарств человек в синем с белой ниткой довоенном костюме, доставшемся ему от убитого на войне отца, и в шляпе с высокой тульей и обвисшими от времени полями.