Коридор - Каледин Сергей Евгеньевич 7 стр.

– Бабка! Ты ее мой и прямо ко мне в семнадцатую! – весело сказал он.

Тебе не девку, тебе ремня хорошего! Лечиться прислали, а ты бегаешь… Тебе, Лешка…,

– Э-э, девка-то у тебя контуженая, не пойдет, – разглядывая Аню и не обращая внимания на ругань, сказал Лешка.

– Сам ты контуженый! – фыркнула Аня.

– Нормальная! – констатировал Лешка и снова дернулся. – А чего ж головка? – Он повел носом… – Э-э-э, да она у тебя вшивая!..

Аня покраснела.

– Бабка! Мне сегодня Иван Владимирович мыться разрешил! Помоешь?

– Через час приходи. Понял? – Анфиса Григорьевна погрозила парню пальцем: – Пройти дай! Лешка отодвинулся.

– Бежит маленький вошонок, а за ним большая вошь, – донеслось сзади. Их на тройке не поймаешь. И дубинкой не убьешь!

Аня засмеялась. Но не обернулась.

Баня госпитального санпропускника была совсем ма-. ленькая: помывочная комната да закуток места на че-тыре.

– Ты пока не развязывай, пока тело три, головка пу­скай попреет… Да-да, так и мойся.

Пока старуха раздевалась, Аня набрала шайку горя­чей воды и вылила на себя. И снова подставила шайку под кран.

– Шайку-то ополосни, мало ли… – заворчала Анфи­са Григорьевна, но Аня уже вылила на себя и вторую.

– Хо-рошо-о-о…

– Ну, хорошо, так и ладно… Трись пока, я тебе потом голову вымою… А то не промоешь как надо…

Аня намылилась раз, намылилась два и взялась мы­литься третий раз, но тут Анфиса Григорьевна отняла у Нее разбухшую мочалку.

– Все, девка, чище не будешь. Дальше уж баловство одно. – Она сдернула с Аниной головы повязку. – Наги-най, ниже нагинай, чего не гнесся?

– Я гнусь, – просипела Аня, стараясь не хлебнуть шайки.

Наконец Анфиса Григорьевна отдала Ане обмылок.

– Ну вот. Теперь сама.

Второй раз мылилось лучше, и на голове получилась Целая шапка пены.

– Глеб, судьба ведет нас к разрыву! – блаженно бор­мотала Аня, барабаня пальцами в мыльной пене.

Анфиса Григорьевна ткнула ее. Аня повертела в ухе, чтобы хоть что-то услышать сквозь пену, и спросила:

– Чего?

– Заговариваешься… – строго сказала старуха. – Разрыв какой-то…

– Больше не буду! – прокричала ей Аня.

– У вас нет снисхождения к моей беззащитности, Глеб. – "Ой, опять, наверное, вслух", – подумала Аня. Сквозь лену ничего слышно не было, хотя Анфиса Гри­горьевна что-то кричала ей и дергала за руку. – Это я так… – успокоила Аня старуху. – Я не спятила.

Она намылила голову и третий раз и как можно бо­лее красивым голосом, с выражением пронесла:

– Нет, Глеб Вахмистров, я никогда не стану ва­шей! – Сунула намыленную голову в шайку с водой и трясла ею там, пока хватило дыхания.

Анфиса Григорьевна что-то кричала ей, дергала ее за руку, даже шлепнула по заду.

Наконец Аня высунулась шайки и села на лавку. Кровь стучала в висках, в ушах стоял шум, похожий на оживленный сбивчивый разг Аня не спеша закрути­ла волосы в узел. И открыла глаза.

Анфиса Григорьевна что-то выкрикивала и костлявой рукой с зажатой в ней мочалкой указывала на дверь. Аня повернулась.

В дверях стояли мужчины в подштанниках и с очуме­лым восторгом наблюдали за ней.

– Ай! – крикнула Аня и, обхватив руками колени, сунула в колени голову. Узел развалился, мокрые волосы мотались по полу…

– Мой ее, бабка, чище мой!..

Анфиса Григорьевна кинула в Лешку мочалкой, смех задавился, дверь закрылась.

– А ты ополаскивайся… Ничего… Этих теперь не вы­гонишь… Ополаскивайся, говорю, чего скорежилась?.. Ну, мужики… Ранбольные… Они на тебя не глядят. А и поглядят, не сглазят… У них глаз не тяжелый…

Аня кое-как домылась, не представляя, как она отсю­да выберется. И почему-то было не так стыдно, что го­лая, а вот не очень красивая – ноги толстые…

– Бабка! – в дверь сунулся Лешка.

– Я тебе! Кипятком сейчас!.. Лешка убрался.

Первой на выход пошла Анфиса Григорьевна, следом, съежившись, робко ступала Аня.

– Чтоб духу вашего!.. – Анфиса Григорьевна откры­ла дверь. – Да здесь и нет никого. Посовестились, жереб­цы!.. Одевайся.

Ранбольные сидели у входа в санпропускник и не­громко галдели.

– Не стыдно! – появляясь в коридоре, сказала Анфи­са Григорьевна. – Софья Лазаревна племянницу привела помыться, а вы… Охальники!

В коридор вышла Аня. Ранбольные смолкли.

– Здравствуйте! – Аня гордо вскинула голову. Сей­час ей казалось, что с распущенными волосами она похо­жа на Елену Прекрасную. – Выздоравливайте. Всего хо­рошего. – И поплыла по коридору.

– Ты где живешь? – крикнул Лешка. Аня обернулась:

– В Москве.

– Дай телефон! Я после войны на тебе поженюсь. – Я за тебя не пойду – ты на чучело похож!..

El-24-96.

Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся в

5. ЛИПА И ГЕОРГИЙ

Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвер­того.

Паровоз медленно втягивал состав в межперронный кор Липа металась по платформе, кидаясь к окнам вагонов, забитых не теми, чужими, лицами, – указать но­мер вагона в телеграмме забыли.

Наконец паровоз уперся шипящим носом в тупичок, и перед Липой как по команде оказались за окном Люся, Лева и маленькая головастая девочка с двумя бантами, Таня.

Первая вышла Люся, Липа кинулась к ней, обняла, заплакала. Посолидневший, с усами Лева подал теще набычившуюся внучку, потом вещи, потом спустился сам, Липа целовала Леву, а сама тем временем заглядывала ему через плечо… Но с подножки на московскую землю сыпался галдящий незнакомый люд.

Только сейчас Липа отчетливо поняла, что Аня ва­гона не появится. Ани больше нет и не будет никогда.

– Георгий… Жоржик! Анечка-то не приедет… – Оша­рашенная своим неожиданным открытием, Липа ткнулась мокрым лицом в потертое драповое пальто мужа, черная косынка съехала ей на затылок.

– Ты почему волосы перестала красить? – раздра­женно спросила Люся.

– Волосы? Какие волосы?.. Все-таки… Люся, какая ты… Жестокосердная, – Липа с трудом подобрала нуж­ное слово.

– Не ругай маму! – пробасила Таня, держась за Люсину юбку.

Люся заставила себя улыбнуться.

– Действительно! Вот внучку тебе привезли. В цело­сти и сохранности.

Липа, вытерев слезы, присела возле девочки.

– А как меня зовут, ты помнишь?

– Баба Липа.

– Ах ты, моя дорогая, умница ты моя!.. – Липа под­хватила внучку на руки и заплакала в голос. Поплакав, она озабоченно оглядела вещи.

– Люся, ты места пересчитала?

…Пока Лева таскал вещи на четвертый этаж, Люся, оторопев, знакомилась с новой обстановкой квартиры, вернее, отсутствием обстановки, про пожар ей в Сверд­ловск не сообщали.

Стены были шершаво выкрашены темно-синей масля­ной краской, в большой комнате стоял стол, незнакомый шкаф и две кровати маленькой комнаты. На стене ви­села большая карта, проткнутая красными флажками на булавках по линии фронта, а возле шкафа, под узким транспарантом "Жертвы войны", вырезанным газеты, в ряд фотографии: Михаила Семеныча, Георгиева брата Вани, Романа и Ани.

– Что это?! – воскликнула Люся и потянулась сор­вать "Жертвы войны".

– Люся! – строго одернула ее Липа. – У тебя есть своя комната, будь добра, ничего здесь не трогай… Ко­нечно, ты много перенесла, стала нервная, но…

Георгий уже открывал бутылку с водкой, и Липа та­щила кухни прикрытую полотенцем кастрюлю с пи­рогами, первыми с довоенных времен.

– Ну, с приездом! – нетерпеливо сказал Георгий.

•– …Ходила в баню и, пока возвращалась, простуди­лась… Такая погода: то жарко, то холодно…

Люся говорила, с трудом сдерживая раздражение. В свое время она подробно описала им все обстоятельст­ва смерти Ани, но Липа заставила рассказывать все сна­чала. Зачем это нужно? Она сама тогда три дня ревела не переставая, но ведь прошло два года. И столько вокруг смертей…

– …Лева пришел через два дня, она уже мертвая. Вскрытие показало: крупозное воспаление легких. Навер­ное, пришла домой, легла, думала, пройдет… Потом, ко­нечно, хозяйку звала, а та не слышала, а может, и не хо­тела слышать. Утверждает, что не слышала. Ты же зна­ешь, какое там отношение к эвакуированным…

Вместо морковного чая с сахарином Люся предложи­ла пить кофе. Она купила его в Свердловске еще в сорок первом году целую наволочку, когда все магазины были завалены зеленым кофе. Кофе никто не брал, хотя дава­ли его без карточек, а может быть, именно потому.

Скептически попыхивая папироской, Липа наблюда­ла, как дочь рассыпала зеленые зерна на противень и за­двинула его в духовку. Георгий в комнате, повеселевший, завел дребезжащим голосом свою любимую; "Высоко поднимем мы кубок веселья…"

– Подымем, подымем… – пробормотала Липа, на­блюдая, как Люся вытянула духовки противень и ме­шалкой для белья шуровала буреющие зерна, подернутые маслянистой испариной.

Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по квар­тире. Липа по-прежнему недоверчиво дымила в передней, на всякий случай морщась от кофейного аромата. Когда же наконец зерна поджарились, Люся растолкла их в ступе, отчего запах стал такой силы, что пришлось рас-,пахнуть дверь в кор Кофейный продел Люся отвари­ла в кастрюльке и понесла в комнату.

Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомо­го питья и неожиданно осталась им довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая на не­оконченную бутылку.

На запах кофе возникла Дуся-лифтерша поприветст­вовать вернувшихся соседей. Ей тоже дали попробовать зелья. Дусе не понравилось – горький, то ли дело ка­кавелла с американской сгущенкой.

А к кофе Липа позднее пристрастилась и пила его в основном на ночь, уверяя, что способствует сну.

Война с приездом дочери для Липы почти окончилась: отца давно уже не было в живых, брат погиб, Анечка умерла, Марья в совхозе – волноваться Липе теперь бы­ло не за кого. Теперь она не бросалась к репродуктору, когда передавали сводку Информбюро: она уже не бес­покоилась, как раньше, что немцы, не дай бог, прорвутся к Уралу.

За окном по-прежнему, по-довоенному бубнил молком-бинат, галдел диспетчер, разгоняющий составы по трем вокзалам, субботними вечерами и по воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны Елоховского собора, куда Дуся теперь регулярно ходила для поддер­жания репутации верующей.

Лева остался жить в Басманном, хотя прописан был в Уланском. Мысль о возвращении к матери даже не приходила ему в голову. Дело в том, что Лева после вто­рого ареста отца боялся Уланского и старался даже по­реже туда звонить, что, впрочем, встречало полное пони­мание Александры Иннокентьевны. Да и Люся, повидав мужа в роли главного инженера, была против раздельно­го проживания.

Время от времени Александра Иннокентьевна инте­ресовалась для порядка: почему Лева так редко заходит? В ответ Лева бубнил про здоровье дочери, вернее, про не­здоровье, что было чистой правдой, потому что Таня, хо­дившая босиком по вонючим торфяным болотам, поеда­ющая пойманных Левой карасей не только в сыром, но иногда и в живом виде, здесь, в Москве, под Липиным руководством, стала сопливиться и температурить.

От Александра Григорьевича вестей не было уже три года.

В начале сорок пятого Лева защищал диплом. Диплом Лева защитил на "отлично" не только благодаря знани­ям. На государственную комиссию провело неотрази­мое впечатление то, как диплом был оформлен. Набело диплом переписывал Георгий тем самым каллиграфиче­ским почерком, за который в свое время был принят кон­торщиком в Русско-французское акционерное общество.

Запершись у себя в кабинете, – заместительница го­ворила всем, что он уехал в банк, – Георгий Петрович выводил непонятные слова по торфоразработкам на ме­лованной бумаге с водяными знаками, оставшейся с до­революционных времен, предварительно отстригая нож­ницами грифы, в оформление которых входил двуглавый царский орел.

Когда Георгий переписывал просто слова, дело шло без задержки; если же слова попадались иностранные или формулы, он обычно звонил домой и шепотом, чтобы не услышали за дверью в бухгалтерии, просил Леву, а в его отсутствие Люсю, уточнить кое-что, в самых же слож­ных случаях оставлял пропуск.

Александра Иннокентьевна по телефону поздравила сына с отличным окончанием института. Лева поблагодарил мать за поздравление, вяло попробовал объяснить ей, что он не с отличием закончил институт, а диплом защитил на "отлично", – что не одно и то же. Александра Иннокентьевна не дослушала сына, привычно не вникая в тонкости. Это было ее характерной чертой – не вникать по возможности в жнь детей, не у. надоедать мелочной опекой. Она придерживалась этого правила и раньше, когда Лева еще учился в школе. На родительские собрания ходила Оля, а Александра Инно­кентьевна, встретив на лестнице сына, несущегося куда-то в шапке с оторванным ухом, удивленно замечала, что Ле­ва вырос, и для порядка спрашивала, выучил ли он уроки. Повышенный интерес к сыну возник у нее только од­нажды – когда она сломала ногу. Потеряв возможность двигаться, Александра Иннокентьевна решила тем не ме­нее болеть эффективно и органовала дома детский те Решено было поставить "Тома Сойера".

В большой комнате Уланского устроили сцену, ста­ринное сюзане превратилось в занавес, платья шились вручную. Александра Иннокентьевна с загипсованной но­гой сидела в английском кресле и руководила артиста­ми– малолетними родственниками, прванными Староконюшенного и с Пречистенки.

Александру Григорьевичу было предложено больше времени проводить на службе, а лучше уехать в команди­ровку.

"У меня же экзамен", – пробовала возражать Оля, оканчивающая в то время рабфак. "Заниматься лучше Всего в библиотеке, – не отрываясь от режиссуры, отве­чала ей Александра Иннокентьевна. – Так! – Она хло­пала в ладоши. – Внимание, повторяем сцену!.."

Лева срочно понадобился матери в связи с ветрянкой У исполнительницы главной роли. Он был пойман на Су­харевке и обряжен в юбочку и кружевные панталоны Бек-ки Тэ Заодно Александра Иннокентьевна проверила, как он учится, и обнаружила, что сын остался в пятом классе на второй год.

– Распределили Леву на торфяник Дедово Поле, в Двухстах километрах от Москвы. Главным инженером.

Липа записывала, чего надо купить, собрать, лекарства… Дуся советовала везти на периферию соль и синьку – менять на харчи. "Там баб много работает, стираются, синька пойдет за милую душу".

Теперь Лева часто приезжал в командировки в Моск­ву. Приезжал, как правило, на крытой брезентом трех­тонке с грузчиками, экспедитором и другими нужными работниками. Обе комнаты в Басманном до отказа наби­вались приезжими, а невместившиеся спали в машине, снабженные тюфяками, подушками и одеялами. Липа отдавала сотрудникам зятя свое спанье, а сама с Георги­ем в дни нашествий перебивалась под своей старой шу­бой и драповым пальто мужа.

Иногда машина прибывала в Басманный без Левы – главный инженер разрешал сотрудникам остановиться "у него на квартире". Дверь не запиралась, по квартире бродили небритые мужики в кирзовых сапогах, бросали в раковину окурки, забывали спустить за собой в убор­ной, громко кричали, названивая в различные снабы, ма­терились ("Извини, конечно, хозяйка"), просили поста­вить чайничек и спали на полу, не раздеваясь, – когда они прибывали без Левы, Липа в виде робкого протеста не давала им спальных принадлежностей.

Приезжающие с Дедова Поля неменно привозили с собой гостинцы: куски соленой свинины, покрытые длин­ной щетиной, в основном холодцовые части – уши, ноги… Студень них варился в огромных количествах, щетину выплевывали.

Помимо Левиных командировочных приезжали и ос­тавались ночевать родственники и знакомые родственни­ков. Иногда это были женщины с детьми, в том числе и грудными. Липа не всегда точно определяла, кто есть кто. У нее, поздно вечером возвращавшейся с работы, не хва­тало на это времени, но все равно принимала всех с не­менным наследственным радушием. Иногда начинал роптать Георгий, в этих случаях Липа хмурилась, и он замолкал.

Впрочем, Георгия торфяные довольно быстро нейтра­ловали самогоном, привозимым с Дедова Поля, как и соленая свинина, в огромных количествах.

Георгий до войны всерьез не пил. Он только немен^ но напивался в гостях по слабости здоровья. Всегда его чуть живого волокли на трамвай. И Липа поэтому не осо" бенно любила ходить по гостям: пусть лучше к ним хо­дят. Георгий, конечно, напивался и дома, при гостях, но потери при этом были минимальные. Он просто засыпал, Цпредварительно промаявшись минут десять в уборной. Выбредал уборной он чуть живой, бледный, хватаясь за стены, тащился на кровать, бормоча по дороге; "Это сапожник нажрется и дрыхнет… А интеллигентный человек… Она ж отрава…"

Георгий всегда говорил, что водка отрава, и всегда хотел бросить пить – "с понедельника". Но не дай бог, чтоб ему предложили бросить вот сейчас и вот эту, стоящую перед ним, четвертинку.

Трезвый, разговоры о пьянстве он называл "мещанством", а до осуждения водки снисходил, только когда был в духе, то есть когда перед ним стояла "водочка", а он ее только-только начал и еще не был пьян.

– Олимпиада Михайловна, ты хоть знаешь, кто у те­бя в квартире обретается? – как-то раз спросила Дуся, когда поздно вечером Липа возвращалась с работы. Вы­ключив лифт, Дуся запирала ящик с рубильником.

– Коллеги Льва Александровича, – с достоинством ответила Липа. – Дусенька, включи, пожалуйста, устала, как собака, не подымусь на четвертый этаж.

Дуся стала распаковывать металлический ящик.

– Они баб с вокзала к тебе водят, а ты говоришь – коллеги! Я Маруську давно знаю, мне ее милиция пока­зывала. А ты: коллеги! Беги, повыгоняй к чертовой ма­тери!

– Господи, – прошептала Липа, возносясь на лифте.

Действительно, иногда, особенно в последнее время, Липа встречала в своей квартире странных женщин. У них был вызывающий вид, и от них несло перегаром. С Липой они не здоровались.

Липа выскочила лифта, устремляясь к своей квар­тире.

– Первым делом документ проверь, – научила ее Ду­ся. – Если что, сразу в отделение. Я – понятая.

Липа открыла наконец дверь своим ключом, включи­ла свет в большой комнате. Постель была разобрана, но Георгия в ней не было.

– Вот так, – с удовлетворением кивнула Дуся, сле­дующая за Липой по пятам. – Раньше надо было…

Липа метнулась в маленькую комнату. Дверь была заперта, но за дверью раздался хриплый смех, не муж­ской, Липа переглянулась с Дусей, а на фоне смеха вы-Делился голос мужика приезжих и – Георгия.

– Стучись, – прошептала Дуся.

Липа постучала.

– Чего?

– Моссовет запретил!.. – вскричала Липа. – Как от­ветственный квартиросъемщик…

– Паспорта проверь, – шептала Дуся. Липа отчаянней заколотила в дверь. Смех смолк.

– Гони ее, – взвгнул женский незнакомый голос. По цолу забухал кирзовый шаг. Дверь распахнулась.

– Тебе чего, мамаш? – спросил Липу осоловелый грузчик, который бывал в Басманном чаще других.

Липа старалась разглядеть за его огромным туловом, что творится в комнате.

– Ты чего, ты спать иди, – посоветовал грузчик. – По утряку потише шастай – ребята отдыхать будут, – он ткнул мясистым кулаком за плечо в сторону невидимых Липе "ребят".

– Мне показалось… женский голос?.. – виновато про­бормотала Липа.