Отыскав в справочнике номер телефона квартиры Таниного отца (не так уж много в Москве было корейцев с фамилией Пак), она позвонила Тане. Они очень мило побеседовали. Виктория Сергеевна выразила ей свои соболезнования по поводу смерти ее отца, расспросила о детях, о муже, а затем рассказала ей, какая у Саши хорошая жена, какие чудесные дети. Она также сказала Тане, что очень рада, что у нее теперь очень хороший муж, и выразила надежду, что и у Саши все будет хорошо в семейной жизни. И все. Таня, умнейшая и деликатнейшая из женщин, все поняла, и в духе своей восточной расы ответила, что тоже надеется на это. Помочь она им не в силах, но так как у Саши такая умная и любящая мать, она, несомненно, убережет его семью.
Виктория Сергеевна, поняв, что от Тани не зависит прекратить Сашины визиты, так как его чувства зашли слишком далеко, пошла дальше. Таня собиралась пробыть в Москве еще две недели, и поэтому вечером Сашины родители приехали к сыну и невестке, и Виктория Сергеевна с огромным энтузиазмом объявила, что ей случайно предложили две путевки в Болгарию на Золотые пески по необыкновенно низкой смешной цене. Сроком на две недели. Саша пытался было сопротивляться, но ничего не подозревающий генерал, довольный, что может доставить такое удовольствие сыну и невестке, даже слышать ничего не хотел, и велел Альбине собирать внуков к ним. Саша не успел опомниться, как следующим утром уже летел в Болгарию, где они действительно прекрасно отдохнули. А когда они вернулись в Москву, Тани там уже там не было, и вся дурь благополучно выветрилась у него из головы, и через месяц он уже сам себе удивлялся.
Альбина, конечно, все поняла, но Виктория Сергеевна ни взглядом, ни словом ни тогда, ни когда они вернулись не дала ей понять, чем она ей обязана. Альбина узнала от нее обо всем гораздо позже, и только потому, что свекровь хотела предупредить ее о Тане. И вот теперь, сидя у ее кровати, Альбина растрогано думала о ее деликатности и преданности, и не понимала, чем она заслужила это.
А свекровь, открывая глаза и, видя все время возле себя Альбину, в свою очередь растроганно называла ее доченькой, и тем самым сыпала соль на Альбинину рану.
Но все проходит. Через пять дней Викторию Сергеевну перевели в обычную палату, а затем выписали домой, и благодарный генерал с полного одобрения жены, преподнес Альбине в подарок самую дорогую семейную реликвию, оставшуюся от его бабушки – старинный браслет, усыпанный сапфирами и бриллиантами. Он сам надел ей его и поцеловал ей руку, чем чуть не довел несчастную Альбину до инфаркта.
Со свекровью уже не надо было сидеть, но муж уговорил Альбину продлить отпуск, чтобы она могла отдохнуть. Она согласилась. У нее уже не было сил целый день притворяться на работе веселой и энергичной. Хватит, что дома ей надо было продолжать поддерживать образ счастливой жены и матери. Утром она подчеркнуто заботливо будила всех, кормила завтраком, опять-таки не выходя из образа, задавала детям и мужу дежурные вопросы, давала дежурные советы и, глядя на себя со стороны, старалась только не переиграть.
А проводив их всех и поцеловав на прощанье, садилась в кухне у окна и мгновенно постарев на десять лет, начинала терзать себя.
Что делать? Что делать? билось у нее в голове. Иногда у нее мелькала шальная мысль пойти и рассказать все свекрови. Уж она точно бы нашла выход из положения. Расскажу ей, и пусть будет, что будет, время от времени думала доведенная до отчаяния Альбина. Но потом одергивала себя. Нет, это невозможно. Кто его знает, как прореагирует свекровь. Во-первых, она только после инфаркта, вдруг сердце не выдержит такого удара. А во-вторых, почувствовав себя обманутой, она может вдруг ополчиться против нее, и, наоборот, еще больше навредить. Нет, нужно молчать и ждать. Ведь неизвестно еще, вдруг следователь ничего не узнает в Херсоне. Да и что он может узнать? У кого? Только мама и тетя Рая в курсе дела, даже отец ничего не знает. Но тетя Рая после инсульта впала в маразм. Она даже своих внуков не узнает. А вот мама… Мама уж точно слабое звено. При всей своей любви к дочери мама никогда ничем не могла ей помочь. Если у Альбины были неприятности, она только охала и ахала, и всплескивала руками. Она никогда не думала, что делать, а только искала, кто виноват. Установив, что "это ты сама ведь виновата", она успокаивалась, как будто это решало проблему. Правда, могла еще поплакать и обязательно сказать, что она так и думала, что все так получится.
Альбина с горечью подумала, что никакой помощи от мамы ждать нечего. Наоборот, будет только сыпать соль ей на раны своими причитаниями, а, в конце концов, скажет "ты сама виновата". Другой вопрос, а сможет ли она предать дочь.
Альбина попыталась представить свою бедную маму, которой следователь суровым тоном скажет примерно такое:
Ваша дочь подозревается в убийстве своей бывшей подруги Елены Казачковой, которая ее шантажировала. Нам все известно, но мы бы хотели послушать, что вы можете рассказать о том, что произошло двадцать лет назад, когда они обе были здесь.
Альбина, конечно, точно не знала, на какие уловки пускается следователь, чтобы добыть необходимые доказательства, но представляла себе, что он должен сказать что-то вроде этого. И ее мать, конечно же, растеряется, начнет рыдать и все расскажет, постоянно вставляя, что она так и думала, что все кончится плохо, что она предупреждала, она умоляла, и все в таком духе. Что ж, она никогда не была борцом. Альбина часто думала, что если бы для того, чтобы помочь ей, матери нужно было бы всего лишь перейти на другую сторону улицы, она бы и не подумала это сделать, а сидела бы и плакала. Не потому, что не любила Альбину, конечно же, она ее очень любила, просто она была такой человек. Всю ее жизнь ей не нужно было ни принимать решения, ни действовать. У нее был муж, который обеспечивал ее всем, не предъявляя почти никаких претензий. Она следила, чтобы он всегда ходил в чистом, готовила его любимые блюда, всегда было добродушно настроена, охотно слушала его, восхищаясь и возмущаясь в нужных местах, когда он рассказывал ей о своих делах. Вот и все. Они оба были простые люди, она, правда, из интеллигентной семьи, он из рабочей. А если бы ему вдруг пришло в голову изменить ей или бросить ее, на страже ее интересов всегда стояли партком, горком, профком, и еще бог знает, какие "комы". Но до этого, слава богу, не доходило. Владимиру Ивановичу и в голову не приходили такие мысли, да и некогда было на такой-то работе.
Да, уж, думала Альбина с горечью, на маму рассчитывать не приходится. Она меня сдаст, да еще задаром. Всего лишь по простоте душевной. Ну, что ж, тем хуже для меня.
Шансов выбраться из этой истории благополучно у нее не было. В этом она отдавала себе отчет. Поэтому ей хотелось только одного – чтобы все поскорее кончилось. Пусть следователь скажет ей, что собраны все доказательства, и тогда она покончит с собой. Конечно, этим она решит только свою проблему, но обо всем остальном она уже не узнает. Она, наконец, обретет покой.
Сидя в кухне, она неотрывно смотрела во двор, ожидая, когда увидит Константина Сергеевича, спешащего к ним домой. И однажды она действительно увидела его, направляющегося к ним. Только он не спешил, а шел медленно, сутулившись, как будто ему самому было тяжело. Она, как зачарованная, следила за тем, как он шел. Вот ему осталось двадцать метров, десять, вот он вошел в подъезд, так, теперь лифт, теперь он подошел к двери. Почему же он не звонит? Все окружающее перестало быть реальным. Как во сне, Альбина встала, подошла к двери, открыла. Он стоял там. Она, молча, впустила его в квартиру, он так же молча, вошел. Альбина пошла в гостиную, рукой показала ему на кресло, не в силах произнести хоть одно слово. Потом села напротив него, сложив руки на коленях. И стала ждать. Он еще минуту помолчал, а потом прозвучал вопрос, мгновенно вернувший ее к реальности:
– Альбина Владимировна, Сашенька ведь не ваш сын? Его родила ваша подруга Елена Казачкова?
***
Олег разрывался между долгом и желанием еще раз увидеть Леру. С утра он получил израильскую визу, но пред тем, как ехать за билетом, решил позвонить Лере, понадеявшись на судьбу. Пусть она решает. Если Лера захочет с ним попрощаться, он возьмет билет на завтра. В конце концов, один день ничего не решает, оправдывался он, хотя в душе ругал себя и очень боялся, что именно этот один день может стать роковым для отца.
Набирая ее номер, он и сам не знал, на что больше надеялся. Что она не ответит? Что скажет "нет", или, что придет. Она ответила. Он рассказал ей о звонке матери, о полученной визе и решительно сказал:
– Я должен уезжать, но, если ты согласна со мной увидеться, я отложу отъезд.
Но она молчала. За ночь она многое передумала. Вечером, прейдя домой и как всегда поцеловав мужа и дочек, она как бы опять вернулась в семью и ужаснулась тому, что сделала. Как она могла обмануть своего доброго Гарика? Вот он сидит, как всегда нежно улыбается ей, и девочки обнимают ее, смотрят на нее как на идеальную мать и жену, а она порочная женщина. Как она вообще могла решиться поехать с чужим мужчиной черт знает куда, на какую-то дачу? Ведь она же его почти не знает. Он мог оказаться убийцей, садистом, а там вокруг на километры никого нет. Как она могла так рисковать?
Но потом она вспоминала, какой он был нежный, влюбленный, и сердце ее таяло от жалости к нему. Боже мой, какой он одинокий и какой красивый и молодой. Ну, хорошо. Один раз она должна была это испытать. Все кончилось хорошо и, слава богу. Больше этого повторять нельзя. Вообще больше нельзя с ним встречаться. Даже в таком огромном городе все равно по закону подлости кто-то может увидеть ее с ним, и тогда конец ее налаженной семейной жизни. Как она будет смотреть в глаза мужу и дочкам? Вот только как сказать Олегу об этом? Что ему ответить, когда он позвонит завтра?
Всю ночь она сочиняла прочувствованную речь. Она скажет, что любит его, но ее долг перед семьей велит ей больше не видеть его. Им обоим это будет нелегко, но он молодой, красивый, у него будут другие встречи, он полюбит молодую девушку, подходящую ему по возрасту, а она… Для нее он останется самым лучшим воспоминанием в ее жизни. Она никогда не забудет его.
На этом месте ее глаза начинали наполняться слезами, и она беззвучно плакала, радуясь, что Гарик спит и не может ее видеть. Правда, одновременно ей было и смешно, так как эта ее речь очень уж напоминала бразильский сериал, но ей никак не удавалось придумать что-нибудь получше, и, конце концов, она решила, что завтра жизнь сама покажет, что нужно делать.
– Никогда не хлопочи о завтрашнем дне, каждому дню довольно своей заботы, повторила она себе известную библейскую истину и вскоре успокоилась, одновременно ужасаясь и гордясь своей порочностью, и довольная, что один день полной жизни у нее все-таки был.
А назавтра, когда Олег позвонил, она снова удивилась мудрости библейских истин. Жизнь показала, что Олегу нужно уехать, и ей не придется произносить свою ужасную речь.
Чувствуя облегчение в душе, она сказала ему как можно нежнее:
– Это судьба. Это знак свыше, Олег. Нам не следует больше видеться.
– Но мы могли бы увидеться хотя бы еще один раз. Я улетаю сегодня ночью.
– Олег, ты понимаешь, что ничего хорошего из этого не выйдет.
– Как ты легко расстаешься со мной, Лера.
– Олег, Олег, но мы же всегда знали, что у нас с тобой нет будущего. Жизнь просто еще раз доказала нам это.
– Но ты хотя бы будешь вспоминать обо мне?
Я никогда не забуду тебя, – совершенно искренне сказала она. – Это будет одно из самых лучших воспоминаний в моей жизни.
– В моей тоже, – вздохнув, сказал он, уже примиряясь в душе с тем, что они больше не увидятся. – Я желаю тебе счастья, Лера, Спасибо тебе за все.
– Олежек, милый, не нужно так безнадежно говорить, а то у меня разрывается сердце.
– Правда? Так ты все же не совсем равнодушна ко мне?
– Ну, что ты говоришь. Я так хочу, чтобы ты был счастлив. Я так переживаю за тебя.
– Да уж, – уныло пробормотал он, – Я знаю.
Лера промолчала, не зная, что еще сказать. На самом деле она распрощалась с ним еще ночью, когда решила больше не видеться. И он понял это.
Они попрощались, и Олег выключил телефон, оборвав связь с единственным близким ему человеком в этом городе. Вот он и свободен, и снова одинок, и может делать, что захочет.
Он съездил за билетом, позвонил матери и Аркадию Семеновичу в Израиль, а день все не кончался. Он решил пройтись по городу, может быть, в последний раз. Он шел и шел, одинокий и никому не нужный. Ему казалось, что он готовится к собственным похоронам. Толпа равнодушно обтекала его, и ей было все равно, уезжает он или умирает.
Дожился, дожился, стучало у него в голове, двадцать семь лет, и ни кола, ни двора, ни одного близкого человека, кроме родителей.
В аэропорт он решил ехать автобусом. Он слышал, что такси останавливают и грабят пассажиров. Автобус шел сначала в Шереметьево – 1, а потом в Шереметьево – 2. Из-за пробок автобус шел медленно, и Олег стал нервничать, проклиная себя за то, что поддавшись сентиментальности никак не мог расстаться с Москвой, и поздно выехал. Заволновались и другие пассажиры. Чувствуя, что опаздывает, шофер вдруг спросил, едет ли кто-нибудь в Шереметьево-1. Оказалось, что всем нужно в Шереметьево-2, и шофер предложил ехать прямо туда. Пассажиры облегченно вздохнули, но тут с места поднялся, надутый как индюк, молодой человек. Под курткой на нем был темный костюм, и он выглядел типичным бывшим комсомольским работником. Сурово посмотрев вокруг, он потребовал от шофера ехать по маршруту. Пассажиры зароптали, но по старой привычку подчиняться открыто выступить против не посмели. Еще слишком жива была в них память, когда каждый чиновник говорил с ними только от имени всей Советской власти, и выступить против него означало быть против всей страны, народа и конституции. Шофер, матюкнувшись про себя, поехал в Шереметьево-1. Самым интересным оказалось то, что и самому надутому нужно было в Шереметьево-2, но автобус отстоял в Шереметьево-1 положенное время, за которое никто не вышел, и никто не вошел, и только потом направился дальше. Всю дорогу пассажиры нервничали и торопили злого как черт и огрызающегося шофера, а комсомольский работник сидел довольный, все также сурово глядя перед собой.
Олег почувствовал, что его ностальгия начинает отступать. Но окончательно она прошла при прохождении таможенного досмотра, но не им самим, а людьми, которые стояли в очереди впереди него. Это была семья из трех человек: родители и мальчик лет восьми. Родители были уже не очень молодые, видно, поженились, когда ей было уже за тридцать, а ему, наверное, вообще за сорок. Вид у них был самый интеллигентный и самый беспомощный. Они везли с собой небольшой японский телевизор, видеомагнитофон и магнитофон. Вместо того чтобы получше упрятать что-нибудь из этого, они наивно выставили все напоказ в запечатанных коробках. Хмурый таможенник, только бросив на них взгляд, сразу понял, с кем имеет дело, и злорадно сказал:
– Это все я не пропущу.
– Как это? – заволновался отец семейства, – вот чеки, все куплено законно в магазинах.
– Мне это не важно, – с ледяным спокойствием отстранил его бумажки таможенник. – Я это не пропущу.
– Но вы не имеете право, – беспомощно запротестовали они. – Нигде в правилах не указано, что нельзя везти с собой видеотехнику.
– Нигде не указано, а я не пропущу. Хотите, идите жаловаться. Следующий.
– Подождите, так нельзя, – мужчина все еще надеялся уговорить их мучителя. – Что же нам с этим всем делать?
– Отдайте провожающим.
– Но нас никто не провожает, мы одни.
– Тогда оставьте в камере хранения, потом вернетесь, заберете, – таможенник явно издевался над ними.
– Мы не вернемся, мы уезжаем навсегда, – наивно попыталась объяснить ему женщина.
– Тогда бросайте все посреди зала, – рявкнул ему наглец. – Все, хватит. Вы в этой стране родились и знаете, какие здесь порядки. Так что не надо строить из себя недоумков. Я сказал, что не пропущу, значит, все. Следующий.
Взяв свои чемоданы и коробки, они покорно повернулись и пошли, сами не зная, куда и зачем. Потом растерянно остановились, не зная, что делать дальше.
Олег не выдержал, вышел из очереди и пошел к ним. Их беспомощность и униженный вид разозлили его. Он чувствовал к ним одновременно и жалость и презрение.
Что за люди, думал он, ведь времена переменились, ну, нужно же как-то приспосабливаться.
– Извините, – сказал он, подойдя к ним. – Я все видел. Вам нужно сделать так. Идемте в сторону, выбросьте коробки от видика и магнитофона, а их положите в чемоданы. И идите через другие таможни, видите их сколько. Идемте в крайнюю, подальше от той.
Они послушно перепаковали багаж и пошли за ним к самому крайнему таможеннику. Там, когда подошла их очередь, они трясущимися руками подали ему свои документы, чувствуя себя отпетыми преступниками. Олег даже решил, что они в уме прикидывают, сколько лет им дадут, когда обнаружат в чемоданах спрятанную аппаратуру.
Но таможенник только взглянул на коробку с телевизором и, отмахнувшись от их чемоданов, поставил все нужные печати и велел проходить. Также быстро он пропустил и Олега.
Войдя в зал, Олег увидел, что они ожидают его со слезами благодарности на глазах.
– Вы просто нас спасли, – взяв его за руку и преданно глядя на него, сказала женщина.
– Да, вы знаете, мы не привыкли иметь дело с таким откровенным хамством и как-то даже растерялись. Вы нас очень выручили, – вторил ей муж, держа его за вторую руку.
– Как же так не привыкли? – засмеялся Олег. – Он же вам сам сказал, что если вы родились и выросли в этой стране, то должны были привыкнуть.
– Да, конечно, – грустно сказал мужчина, – но вы понимаете, что для нас таможня это все равно, что КГВ. Мы хоть и не живем в 37-м, но генетический страх до сих пор дает о себе знать.
– Зато сын наш будет свободным человеком, ему не надо будет никого бояться, – оптимистически сказала женщина.
Олег с сомнением посмотрел на будущего свободного человека. Пока что тот стоял, прижавшись к материнскому пальто, и глядел на Олега вытаращенными от страха глазами.
– Да, чего же мы стоим? – спохватился Олег. – Пойдемте, сядем.
Они пошли в зал ожидания, По дороге женщина спросила у него:
– А вы в Израиль в гости или по делам?
– Ни то, ни другое. Я, как и вы на постоянное место жительства, репатриируюсь на Родину, – нарочито серьезно сказал Олег. Но увидев изумление в глазах своих новых знакомых, не выдержал и засмеялся.
– Извините, – смутилась женщина. – У вас просто такая типично славянская внешность, даже можно сказать породистая славянская внешность, что мне и в голову не пришло, что…
– Что я могу вдруг оказаться евреем? – улыбнулся Олег, – ну, в общем-то, вы правы, у меня только одна бабушка была еврейкой, а все остальные русские, но под закон о возвращении я подхожу.