– С кем-с чем, с Марсом, – недовольно процедила Точизна и посмотрела на Небезызвестного: лицо его не выражало ничего, кроме усталости и желания того, чтобы все поскорее закончилось…
Точизне это не понравилось:
– Если будешь делать подскоки, будешь жить. Как все, – сказала она ему.
Он поднял на нее глаза и тут же опустил.
– Я же сказала: будешь жить, делать подскоки, как все; не понял, особо одаренный?
Небезызвестный усмехнулся и ничего не сказал.
– Совершенно бесперспективный экземпляр, – сказала Точизна. – Отрубить ему голову! Он не живет жизнью нашего стада!
И тут Анфиса полетела. Как будто десять тысяч пантер вселились в нее, и она одним движением, одним прыжком оказалась рядом с гильотиной. Небезызвестный вздохнул свободнее, бредятинцы оживились, палач остановился, Точизна поправила съехавшую на бок шапку Мономаха, а Похренушко заорал:
– Это она, она, сука! Это она во всем виновата!
– Казнить ее! – во все горло прокричала Точизна. – А приговор объявим потом.
– С точки зрения гипотетической концепции интеграции и ускорения неправильно сначала объявлять приговор, а потом совещаться! – как можно спокойнее сказала Анфиса.
– Молчать! – произнесла Точизна, побагровев. – Казнить ее!
Никто не тронулся с места.
– Неужели вы думаете испугать меня? – воскликнула Анфиса. – Да вы все просто самые обыкновенные совки! И больше ничего!
…Вдруг все совки поднялись в воздух и улетели, а Анфиса, развязав руки Небезызвестному, запела мелодию из "Титаника" и, похлопав по плечу, упомянула Ди Каприо, вызвав тем самым смех как у себя, так и у экс-приговоренного.
– Ладно, как ты до пятого курса докатилась, это фигня, хотя, тоже конечно, стыдно. Но как ты до Куево-Кукуево докатилась, да еще с пересадкой в Бредятино? – спросил Анфису Небезызвестный, когда та очнулась на его плече.
Анфиса пожала плечами:
– Как Колобок; он же ото всех ушел – и тоже докатился.
– Ты от темы не отходи, – перебил ее Небезызвестный. – Я тебя спрашиваю: чего ты в Куево-Кукуево понеслась?
– На Сидпа Бардо посмотреть!
Небезызвестный недоверчиво и осторожно, как будто впервые, рассматривал Анфису:
– Зачем?
– Занадом, – буркнула Анфиса. – Чтобы не переродиться потом больше никогда, сколько можно гимор устраивать. А если честно, хочу написать "Среднерусскую книгу живых".
– Ты же буквы забываешь.
– Да я быстренько их вспомню, буквы-то. Главное, чтоб в плагиате не обвинили.
– Это они могут, – вздохнул Небезызвестный. – А в плагиате на что?
– На мироощущение из пелевинской "Желтой стрелы" и на непочтительность к Тибетской…
– Это серьезно.
– Да нет, мы с Пелевиным по-разному чувствуем; к тому же, sorry, в силу пола… А к Бхагаванам я нормально вполне отношусь. Правда, кое-кто может не понять.
– Может.
– А ты? – вдруг задумчиво спросила Анфиса.
– Что – я? – не понял Небезызвестный.
– Ты – тоже не поймешь?
– Да мне некогда, мы завтра на Марс летим.
– Зачем?
– Командировка по обмену опытом.
– А-а, – протянула Анфиса. – Значит, хорошо, что совки улетели.
– Весной прилетят. Черным-черно будет.
– Картина такая есть. По ней в школе все сочинения пишут – "Совки прилетели". Помнишь?
– Помнишь, – сказал Небезызвестный. – Ты, это, вот что: не пропадай. Как с Марса прилечу, позвони хоть.
Анфиса хотела спросить, когда он прилетит с Марса, но сказала правду:
– А у меня палец не стоит.
– В смысле?
– В смысле на телефон.
Небезызвестный долго смотрел на Анфису, потом сказал: "Спасибо тебе", и улетел на Марс до первой звезды.
Анфиса почувствовала себя разбитой и старой. Она долго изучала собственное зеркальное отражение, а потом поинтересовалась у него же, есть ли жизнь на Марсе и, распечатывая одноименный шоколадный батончик, изо всех сил старалась держаться.
"Держись!" – говорили ей когда-то.
"На что? – молчала Анфиса, вцепившись в поручень. – Да и ЗА ЧТО?" Еще можно было, кроме поручня, держаться правой или левой стороны, но это только в метро, а на поверхности держаться, выходит, не за что, так что Анфиса освоила цепную хватку зубов за воздушное пространство, но умней от этого не стала, как и счастливей.
"Даже если так будет продолжаться всегда, – думала Анфиса, – то все равно это "всегда" закончится, и я, наконец-то займусь любимым делом. А какое дело у меня любимое? – спросила она себя. – Оно зависит исключительно от себя самой!"
С такими мыслями шла и шла Анфиса по тропке, незаметно выведшей ее из Куево-Кукуево на свет белый. На свету белом было слишком светло, и Анфиса зажмурилась. Еще ей стало неловко за внешний и внутренний вид, с которыми на свет белый лучше не выходить: к сарафану прилипли репейники, босоножки запылились, а в районе солнечного сплетения как мухи, жужжа и доставая, кружились отрицательные эмоции.
И тут Анфиса снова услышала:
– О, благороднорожденная, будь внимательна!
– Да внимательна я, куда уж, – осмелела от безысходности Анфиса, отвечая Голосу мудрой очарования, о которой прочитала в комментариях к "Тибетской книге мертвых": средний палец прикасается к большому, безымянный прижат к ладони, а указательный и мизинец вытянуты.
Анфиса пыталась хоть как-то восстановить утраченные силы, поэтому хотела с помощью мудры очарования изменить магнетические токи тела, но ничего у нее не вышло:
– Йогой надо было по-человечески заниматься, а не через пень-колоду, – расстроилась Анфиса, опуская ладонь. – И вообще…
Что скрывалось за трогательным "и вообще", могла понять только Анфисе подобная; Голос же снова напомнил о себе, но помягче:
– О благороднорожденная! Помнишь ли, зачем оказалась ты в Стране Чудес?
– Как же мне не помнить? – отвечала Анфиса. – Сансару свою прикрыть.
– Правильно, – сказал Голос. – Но в твоем теперешнем положении это сложнее.
– Почему? – удивилась искренне Анфиса. – Разве я сделала что-нибудь не так?
– Не все. Но что касается Куево-Кукуево… – Голос как бы ушел за кулисы, а потом спросил: – И зачем ты совков к нам спровадила? Своих дебилов хватает.
– Куда это – "к вам"? – не поняла Анфиса.
– Сама подумай. Ладно, проехали. Теперь запоминай: не привязываться здесь ни к чему и ни к кому – ни к зверю, ни к человеку, ни к жилищу, иначе – как страдала раньше, так страдать и будешь, а про отвязку от "колеса" тогда забудь.
– Это вы о марсианине? – испуганно и одновременно решительно спросила Анфиса.
– И о нем тоже, – сурово прогремел Голос. – Еще не хватало, чтоб ты сперматозоиды разводила. И не спрашивай, почему – сама знаешь.
Анфиса знала.
Анфиса знала и то, что остановить свое колесо перерождений при наличии оставленного на Земле выросшего сперматозоида гораздо сложнее – выросший сперматозоид может "привязать", и тогда даже после смерти она не достигнет Абсолюта и не сможет заняться любимым делом.
После долгой паузы Анфиса все-таки осмелилась спросить:
– А если без ЭТОГО? Ну, можно же и без детей обойтись…
– Дура, – ответил Голос. – Тебе говорят, как лучше: кончай с Небезызвестным, иначе все усилия насмарку. Он – не Тот.
– А где – Тот? – всхлипнула Анфиса.
– Тот – в Очень Древнем Египте, но, впрочем…
Внезапно поднялся ветер, потом стало темно и жарко; только Анфиса успела заметить в небе смущенную дневную луну, как вдруг увидела напротив что-то необычное. От неожиданности появилась та самая непосредственность, упорно удаляемая социумом, и Анфиса задала человеку с головой Ибиса обыкновенный вопрос:
– А вы, собственно, кто?
– Я – Тот, – ответил ей бог Тот. – Только что из Египта.
– Из Древнего Царства?
– Не совсем, – засмеялся Тот, – из Новейшего.
– Но вы не тот! – запротестовала Анфиса. – Вы совсем, совсем не тот!
– Я – Тот, – покачал головой бог мудрости, счета и письма. – Я Тот самый. Еще Тот я, короче – луну и календарь ваш дурацкий придумал.
Анфиса смотрела на него широко раскрытыми глазами и бессвязно нашептывала:
Бог Тот чертил слова гигантских книг,
Чтоб в числах три, двенадцать и четыре
Мощь разума распространялась в мире.
Откуда она это помнила, Анфиса понятия не имела. Еще Тот оказался телепатом:
– Коллективное бессознательное, душа моя, коллективное бессознательное – улыбнулся он. – Карл Густавович молодец, не все наврал. А вот интересно, – Тот подошел к Анфисе, положа руку ей на сердце, – а вот интересно, сколько весит сердечко?
– В смысле? – покраснела Анфиса, убирая руку Тота с груди.
– Ха-ха, в прямом, – засмеялся еще Тот. – Мы с Осирисом на Суде мертвых всегда взвешиваем сердца.
– Но я-то пока жива, – неуверенно сказала Анфиса.
– Да ты вообще ни жива, ни мертва! Надо ж до такого докатиться! – покачал головой еще Тот.
– До какого – такого? – рассердилась Анфиса.
– Там расскажу, некогда сейчас, – сказал еще Тот и, снова вызвав внеплановое затмение, был таков.
Анфиса ждала, что после этого бреда объявится Голос, но вокруг стояла тишина. Анфиса вздохнула и пошла в Город, но вместо Москвы набрела на Питер, где вовсю стояла белая ночь.
Белыми ночами по Дворцовой площади слонялись бедные люди, и Анфиса присоединилась к ним, не стесняясь порванных босоножек, а когда совсем устала, присела у большого столба напротив Эрмитажа, заснув незаметно для себя самой.
– Эй, вставай, – дворник тряс ее за плечо.
– Который час? – потянулась, было, Анфиса, но, посмотрев в глаза дворника, ощутила всю неуместность вопроса. Дворник, впрочем, был не злой, а скорее наоборот. Он лишь чуть-чуть подмел Анфису, а потом спросил:
– Ты где живешь-то?
Анфиса отвернулась, но не от бестактности, а просто так.
– Есть хочешь? – настаивал на диалоге дворник.
– Хочу, – честно призналась Анфиса. – Аж переночевать негде.
– Это мне знакомо, – сказал дворник, почесывая бороду. – Это нормально. Тебя как звать-то?
– Анфисой. А тебя?
– А меня дядя Слава.
– Какой же ты "дядя"? – рассмеялась Анфиса. – Ты меня всего лет на десять старше, ну, на пятнадцать.
– Давнее, – махнул рукой дядя Слава. – Давнее и долгое. Я же из того гребанного поколения дворников и сторожей, – протянул он Анфисе сухарь, отставляя модерновую метлу.
– Музыкант, что ли? – поинтересовалась Анфиса, отгрызая кусочек.
– Не… – дядя Слава почесал затылок, – хуже: писатель.
– Как интересно, – задумчиво сказала Анфиса. – Так вот проснуться на Дворцовой площади и встретить настоящего писателя. Печатался?
– Ну вот, сразу "печатался", – посмурнел дядя Слава. – Эти вознесенские разве дадут? Они же таким как мы, проходу не дают, а в редакциях такой отстой сидит! – дядя Слава махнул рукой и закурил что-то вонючее. – Будешь? С планом.
– Нет, спасибо, – отказалась от косячка Анфиса. – А сейчас-то пишешь что-нибудь?
– Сейчас я пью, – сказал дядя Слава. – Да и все равно не поймет никто. Все хочу в "Континент" пробраться, может оценят… А ты чем живешь? – спросил дядя Слава.
– Мигом одним, – ответила Анфиса, делясь сокровенным.
– Это правильно, это ты молодец. Я вот тоже все хочу – мигом, а за пивом даже – минут десять от дома. Слышь, – дядя Слава неодобрительно посмотрел на Анфису. – Тебя же менты в таком виде остановят, ты бы переоделась во что…
Вдруг прогремел гром среди ясного неба, и Анфиса услышала преувеличенно членораздельное:
– Иди в бутик на Невский, нельзя посмертный опыт в таком виде изучать.
– А что, уже посмертный? – хотела спросить Анфиса, но смолчала, пытаясь сойти за умную хотя бы отдаленно, а, смолчав, заметила рядом Алоке – ту самую, с которой они так мило разговаривали в ресторане "Прага".
– Я тебе помогу, – сказала она и повела Анфису в один из французских бутиков, наличие которых Анфиса предпочитала не замечать по причинам весьма понятным.
В бутике было много зеркал, манекенов в стильных шмотках и улыбающихся продавщиц. Анфиса подходила к вешалкам с красивым тряпьем, но, увидев цену, тут же отходила, пока, наконец, Алоке не раскололась: ее спонсируют сверху. О деньгах Анфиса уже не думала, а думала черт знает о чем, только не о покупках.
– Ну, ты как будто и не женщина, – удивилась Алоке. – Я хоть и богиня, а вон от этого платья без ума. Примерь.
– Не люблю я платья, – отмахнулась Анфиса.
– Почему? – снова удивилась Алоке.
Анфиса посмотрела на нее снисходительно:
– Да потому что к платью нужны дорогие колготки, туфли и сумка в тон; на туфлях надо часто менять набойки, колготки рвутся, сумку в тон – не найдешь… Не люблю платья, – резонно заключила Анфиса.
Алоке трагично прижала руки к груди:
– И что, ты теперь весь посмертный опыт будешь летом в сарафане, а зимой в старых джинсах изучать? Я же говорю: спонсируют сверху. Купи что хочешь, только не штаны, я тебя умоляю, – запричитала Алоке, показывая стопочку долларов. – Не думай о деньгах. Вспомни о красоте. О своей.
Анфисе давно никто не напоминал о красоте, и она вошла в примерочную кабину с несколькими вешалками, на которых хрупко спали изящные вещи из тонких прочных материалов. К слову сказать, Анфиса терпеть не могла мерить что-то. Но тут… Она долго не могла остановиться на чем-то одном – настолько все было ей к лицу и впору, что она сначала даже расстроилась.
– Ну, как дела? – спросила из-за шторы Алоке, а через несколько минут ахнула, увидев Анфису в длинном облегающем платье из китайского шелка цвета лепестков чайной розы и прозрачном темно-розовом кашне на шее, плюс сумка и туфли – в тон.
– Я не привыкла, – вышла, смущаясь, улыбающаяся Анфиса. – Я еще на всякий случай купила джинсы с футболкой, – и тряхнула пакетом.
– Может, в кафе посидим? – предложила Анфиса Гите, когда они оказались на улице. – В Питере целая куча классных кафе!
– Гулять, так гулять, – Гита пересчитала баксы, и они направились к кафе неподалеку от библиотеки имени Блока. Только когда Анфиса и Гита уже прикоснулись к дверной ручке, до них донесся Голос:
– Деньги – казенные; пора делом заниматься. Слушай же, благороднорожденная, и отвечай.
И тут Анфиса вдруг обнаружила, что не на Невском она и без Гиты, а на Московском вокзале у поезда "Красная стрела" с билетом на забронированное купе и паспортом на имя "пани Ежинска".
Анфиса легла на нижнюю полку. За окном исчезали питерские окраины. "В Москву, в Москву!" – галдели три сестры в соседнем купе; ложка весело позвякивала в стакане чая с железным подстаканником; Анфиса лениво перечитывала "Повесть о Сонечке" и равнодушно засыпала под стук колес. Вскоре ее разбудил звук гонга, который никак не должен был звучать в "Красной стреле", да еще в понедельник. "Начинается", – вяло вздохнула Анфиса и стала слушать.
– Слушай, о благороднорожденная! Пять ядов, подобных наркотикам, порабощают человечество и привязывают его к страданиям существования в пределах Шести Лок – похоть, ненависть, глупость, тщеславие (эгоизм), зависть.
– Плавали, знаем, – пробурчала Анфиса, но замолчала, услышав главную мантру Авалокитешвары ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ, а потом и самого Авалокитешвару, сидящего напротив, на соседней нижней полке. Авалокитешвара пил чай с кусочком сахара вприкуску, следуя хрестоматийному виленинскому примеру.
– Как покровитель Тибета, хочу заметить тебе, Анфиса, что повторение моей мантры и при этой жизни, и в Бардо помогает завершить круг смертей и рождений. Моя мантра открывает путь в Нирвану, – сказал он очень серьезно. – ОМ затворяет врата рождения в мир богов, МА – в мир асуров, НИ – в мир людей, ПАД – в мир животных, МЕ – в мир "прет", ХУМ – в мир обитателей Ада. Чтобы закончить скрип Сансары, ты должна умереть правильно: спокойно, достойно и без страха. Ты должна прилежно изучить искусство умирания, будучи еще в добром здравии. Тогда ничто не опьянит тебя в Сидпа Бардо, и ты никогда больше не появишься ни в одной из шести Лок.
– Я стараюсь, – тихо сказала Анфиса.
– Плохо стараешься, – помрачнел Авалокитешвара. – Ты на Гиту не смотри: она богиня, ей по бутикам ходить привычно. А тебе просто не нужно думать о Марсе. Тебе вообще вредно думать.
– Всем вредно думать, – попыталась возразить Анфиса, но Авалокитешвара остановил ее, подняв ладонь:
– Не всем. А тебе вредно. Особенно о Марсе. Все, тема закрыта, иди изучай Сидпа Бардо, только особо не увлекайся – не то заново родишься.
– Спасибо, что напомнили, – Анфиса закрыла глаза и нырнула в засемьюпечатное.
– Ты получишь тело, подобное прежнему – чувственному телу из плоти и крови. Оно будет наделено особыми свойствами и совершенством. Но это тело, рожденное желанием, Анфиса, всего лишь иллюзия мыслеформ в Промежуточном Состоянии.
"Я помню, я читала, – не сказала Голосу Анфиса. – Тело желания оно называется".
– Не следуй за видениями, Анфиса, что появятся перед тобой, не соблазняйся, будь тверда. Если окажешься слабой и привяжешься к ним, снова будешь скитаться – хуже, чем в Питере! – в Шести Локах будешь скитаться и страдать.
"И тут "благоприятна стойкость"" – не вздохнула Анфиса, ныряя куда-то совсем уж глубоко.
– Дабы овладеть истиной, оставь суетное, дай своему глупому уму успокоиться в бездеятельности. Стань изначальна, ясна, пуста; пребудь неомраченной, забудь даже о Марсе – так, и только так ты избежишь очередных врат чрева и освободишься от грязной скрипучей колесницы.
"Хрен-два от нее освободишься", – не подумала Анфиса, но спохватилась.
– Даже если при жизни ты была слепой, глухой или хромой, то здесь, в Посмертном мире, станешь совершенна.
"Иногда от "совершенства" становится грустно, – не возразила Анфиса. – Но от несовершенства вообще хоть на стену Китайскую лезь…"
– Нерожденность, Нестановление, Несотворенность, Невоплощенность – вот цель, которая стоит перед тобой, и ничего более не должно прельщать тебя.
"Трандец, Нирвана", – улыбнулась Анфиса и поплыла дальше, вслушиваясь в засемьюпечатанное.
– Теперь твое тело не состоит из грубой материи. Ты можешь легко проходить сквозь скалы, холмы, камни, землю, дома. Даже через гору Меру можешь пройти.
"Это та, что в центре Земли, а вокруг – континенты?" – не спросила Анфиса.
– О благороднорожденная, ты увидишь места, хорошо тебе знакомые на Земле, увидишь родственников и друзей; ты захочешь поговорить с ними, но НЕ ОНИ услышат тебя. Тогда ты поймешь, что мертва и будешь страдать подобно рыбе, выброшенной из воды на раскаленные угли.
"Да я и так вроде ни жива, ни мертва, – не слишком усомнилась Анфиса. – Ничего не понимаю".
– Привязанность к земному не спасет тебя от страдания, поэтому молись своему гуру, детка.
"Где же этот гуру, и есть ли он вообще?" – не прикинула Анфиса, но на всякий пожарный произнесла ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ, вызвав одобрительный кивок Авалокитешвары, расслабившегося неподалеку от Лхасы в пещере с крутым кондиционером.