– Поживи немного, пока жена в отъезде, а то она за всё это, – я показал глазами на бутылки в углу, – и меня вместе с тобой выгонит. Она к этому делу строгая.
– Ну, что за люди! – хлопнул Валёк ладонью по газетной странице, – Твой ветер не в паруса дует, а в бабий лифчик. Помнишь, как мы с тобой у Багрицкого читали: "От чёрного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены…", так кажется, если я ещё что-нибудь помню.
– Так, так! – ответил я без особого энтузиазма. – Бабий лифчик – не самые плохие паруса, Валёк. Поверь мне!
Но друг мой уже углубился в газету и философского разговора о пользе семьи и брака не поддержал.
Пока Валёк изучал "почём гульден в Гондурасе", я пошёл на кухню жарить на ужин опять яичницу.
Не успел разбить и пару яиц, как послышался удивлённый и восторженный голос друга:
– Смотри, вот она, Зинка моя! Заслуженная учительница! Я её на фотке сразу узнал. Моя баба!
Пришлось снимать с огня сковороду:
– Чего вопишь? За стеной люди живут! С похмела померещилось,? Какая Зинка?
Валёк суёт мне в лицо газету:
– Читай, читай! Вот и фамилия моя стоит. Мы с ней не в разводе! Жена всё-таки!
С мятого, залитого чаем газетного листа, смотрит строгая молодая женщина – у школьной доски с указкой в руке. Действительно, отдалённо напоминает ту конопатую студентку, которой наверняка испортил жизнь мой товарищ. Под фотографией подпись: Тищенко Зинаида Евгеньевна, заслуженный учитель… И – обрыв, в котором был, вероятно, текст о самой учительнице и о её методах работы с трудными подростками, такими же, какими когда-то были и мы с другом.
– Ишь, ты! – всё восхищается Валёк, – Фамилию мою носит. Наверное, не забыла…
– Может, и не забыла, да ты сукиным сыном оказался. Ни письма, ни денег от тебя… Сам говорил. Хорошую память о себе оставил!
– Ты мне соль на задницу не сыпь! Тоже, миссионер нашёлся! Со своей женой разберись, потом меня учи. Давай лучше за педагогические успехи выпьем, вроде как встречу с Зинаидой отметим.
– Давай! Всё равно весь вечер наш. Пойду закуску варганить, – согласился я с его доводами, пропустив мимо ушей едкое замечание о моей семейной жизни, и направился на кухню.
Длительное скитание по общежитиям, этот неопрятный, но вольный период жизни, приучил меня быть равнодушным к тому, что окажется на столе. Какая разница?! Главное – есть, что есть, и слава Богу! Для меня и сегодня самым любимым блюдом на все случаи – яичница с салом, а если туда добавить ещё и помидоры, то и говорить не о чём…
– Яичницу будешь? – бросил я через плечо.
– А то! – он уже стоял у стола, цепляясь зубами за алюминиевый флажок, и распечатывал нашу, родную, ещё советскую, пшеничную, заранее приготовленную мною с утра.
– Подожди коней гнать! Дай сковороде разогреться!
– А чего ждать? Я лучше догонять буду!
Валёк явно торопился унять, несмотря на всю свою браваду, внутренний сдвиг какой-то, напряжение.
Не всё так просто в его жизни, как мне тогда казалось.
Я и сам был удивлён неожиданному раскладу – действительно, миром правит господин случай.
9
Вот теперь самое время перевести повествование в то самое русло, по которому протекала, со слов моего друга, жизнь в тех далёких краях, куда унёс его дырявый парус надежды.
В те края ни одна птица не долетит с наших насиженных чернозёмных мест, а вот Валёк, используя ветерок в голове, который почему-то всегда был для него попутным, добрался.
Оргнабор того времени, называемый вербовкой, собирал со всех концов обжитой части необъятной Родины, в основном, маргиналов – людей без отчества и отечества, отчаянных, у которых о завтрашнем дне и головушка не болит. "Будь, что будет!" – скажет такой, и, потуже подпоясавшись, идёт на вербовочный пункт получать небогатые "подъёмные", чтобы через пару недель вдруг оказаться у чёрта на куличках, куда Макар и телят не гонял.
Постоит такой, оглядываясь по сторонам и припоминая: что же он там натворил, чтобы здесь, вот на этом пустыре, в шахте, в тайге или в море, добывать стране уголёк, валить столетний кедрач, ловить рыбу в штормовых океанских водах или возводить на солончаковых пустырях угрюмые города со сказочными именами, в которых, несмотря ни на что, просматривается ложь и пошлость?
…Единовременные "подъёмные" враз ушли на распыл, на ветер, романтика дальних странствий превратилась в повседневный нудный угробистый труд, а золотые горы обещаний рассыпались сухим песком в опалённых махоркой и водкой гортанях, и уже не вскричать в неуютность: "Мама, мама! Роди меня обратно!"
Так случилось и с моим другом Валентином Тищенко. Деньги кончились ещё в дороге длиной в восемь тысяч километров. А документы лежали в надёжном сейфе отдела кадров камчатского пароходства, как гарантия от побегов в обратную сторону, на милую сердцу родину.
Да и куда убежишь, когда по леву руку океан, и по праву руку океан громоздит студёные глыбы волн, а впереди – тайга, где медведь хозяин, а прокурор – волк.
– Пропал ты, Валёк… – сказал друг сам себе, взбираясь по качалке-трапу на борт уходящего из-под ног рыболовного траулера.
Самое поганое в этой плавучей зыбке – постоянное подташнивание, вроде как со вчерашнего перепоя перемогаешься. День и ночь – сплошные качели.
По первости, когда я впервые оказался на борту туристического корабля, и мы вышли в открытое море, мне, степняку, не видевшему большой воды, показалась, что наша шаланда вот-вот уйдёт в пучеглазую утробу ненасытного неумолимого чудища.
А мой друг в это время на сейнерах, бодро перевыполняя план, кидал бочки с иваси – так мне тогда мерещилось.
– Знаешь, – рассказывал подвыпивший Валёк, – качаешься, а по борту волна хлопает, как гигантская мухобойка. И ты сам, как блошка. Думаешь – всё! Пришибло! Ко дну пошли! А – ничего, снова выбираешься в гору, потом опять в яму. И так – день-ночь, день-ночь …
А бабы, разделочницы, у нас на шаланде были, ну просто звери какие-то! Им – хоть бы что! Похабничают с тобой так, что язык вяжет. В оправдание слова не дают сказать: самки. Всё на смехуёчках, даже когда групповые скачки проводят в кубриках. Там тесно, не развернёшься, так они стоя норовят, или сами сверху пристраиваются…
Я сначала от них прятался. Ты ведь знаешь – козе не до плясок, когда хозяин нож точит. Нутро всё выворачивает наизнанку. Я – в трюм! Ну, и лежишь там, как младенец, весь обклёванный и в поносе.
Однажды я хотел от стыда даже за борт прыгнуть. Утонуть бы всё равно не дали, а на берег списали бы, как психопата. Люська в последний момент меня за робу ухватила, и – по морде! "Что же ты, сучара! Капитана под срок подвести хочешь?"
На этом деле я с ней и сошёлся.
Кто такая Люська? Да есть там одна, как в море капля. С неделю меня какой-то травой отпаивала. Стакан такого настоя примешь и под ложечкой, под дыхалом, как заклинивает. Сначала обожжёт желудок, и тошнота пропадает. После этих процедур я ничего, пообтёрся, пообмылился, как рукав у брезентовой робы.
Бочонки с иваси потом кидал на стеллажи, словно в лото играл, – Валёк посмаковал, пососал лимонный кружочек, прихватил губами мундштучок слоновой кости: в кальянчике забулькало, запузырилось, духовитым дымком потянуло.
Было видно, он неимоверно гордиться своим заморским приобретением.
– На-ка, потяни! – после нескольких затяжек передал мундштук мне.
– Давай, дурноты твоей покурю, а то сигарет жалко, – поддел я его.
Валёк подначку пропустил мимо ушей.
– Работа, как девка шалавая – дураков любит, – продолжал он, откинувшись в кресле, – Вот и она меня зацеловала всего, как та Люська, до синяков и кровавых мозолей. А Люська что, говоришь? Торфушка такая, цепкая бабёнка! Схлестнулся я с ней, как волна с нашей шаландой. Если селёдки нет, то ни дня, ни ночи не пропустит – всё давай повторим, да повторим… Там эти крабы да ежи морские, лучше приворотного зелья действуют. От них бабы выше крыши писают. На мужиков эта снедь действует послабее, но тоже по утрам домкратит только так! Бабам полегче: они на разделке стоят, в чешуе да в рыбных пузырях путаются, а мужики – на подхвате. Кадушки с рыбой даже во сне кидаешь. После вахты в каюте лежишь, коньки откинувши, словно по тебе трактор проехал. А тут Люська кошечкой в ногах урчит: "Ты, – говорит, – матрос, от ответственности не уходи. Твою мачту мы мигом в зенит поставим. На это мы, бабы, учёные, – и начинает губы в дело пускать. А мне шевелиться невмоготу. – Ничего, ничего, – урчит Люська, – ты лежи только, я сама, сама!" Ну, известное дело: реи натянутся, мачта поскрипывает, и понесёшься ты на всех парусах по морю-океану, нагоняя волну за волной…
Рассказывая про Люську, Валёк сокрушённо разводит руками:
– Она же на два года старше моей матери была, а "это дело" у неё, ну, как мышиный глаз! Загадка природы – мокрая, а не преет, горячая – а не тлеет. Люська поварихой была на камбузе. Вся жизнь в компоте да на рыбфлоте. "У меня, Валюша, – это она меня так называла, – мужиков было, как в бочке кильки малосольной. А такого молоденького, как ты – никогда не было. Меня по малолетке тогда пожалели, всего пятерик сроку дали. Я колхозного бригадира, хахаля мамашиного, пока он от водки не оттаял, вилами навозными запорола. Придёт, бывало, когда маманя в поле, и давай меня на своих коленях нянчить, тискать. А мне – двенадцать всего! Конфетку достанет и – пососи – говорит, а я смотреть буду. Я, дурочка, и чмокаю губами, ему удовольствие делаю. Приучал помаленьку. А тогда пришёл пьяный, раздел меня догола. В доме жарко было. И ласково так со мной: "Ах, ты моя Красная Шапочка! Давай в Серого Волка поиграем! Ты, говорит, нагнись, вроде полы моешь, а я сзади на тебя нападать буду". Вот и наигрался, тварь! Всё какую-то вафельку обещал дать, если я матери ничего говорить не стану. А что говорить? Я нагишом, стыдно ведь, нырнула под одеяло, а он, как волкодав, кинулся тоже под одеяло. На ходу брюки скинул, помню, они у него на помочах были. Я от боли орать стала, а он ладонью придавил мне голову и – вошёл! Сморкнулся разика два и захрапел. А вилы в сенцах были, недалеко. Я их ему в живот и всадила под самый упор. Ничего! Малолетку судья пожалел, Всего пятерик отломили в спецколонии. Из лагеря не в деревню же ехать! Там с такой славой не уживаются… Вот и подалась я на восток от родимых мест, на волю вольную. Завербовалась. Пришкварилась, так и не отдерёшь. Качаюсь теперь по волнам, как чайка голосистая да бездомная. Мужиков у меня много было. А мальчик ты мой первый"…
Валёк в этом месте аж передёрнулся весь:
– Во бля! Я из-за неё чуть импотентом не стал. Как сказала слова эти: "мальчик ты мой первый", так у меня всё сразу и завяло, Опустилось. Никакие примочки и причмокивания не помогают. Я в панике – к ребятам. А те ржут, как лошади. "Изруби его на пятаки, – говорят, – Легче пера будешь! В рай попадёшь, не промахнёшься".
При первом расчёте, во Владивостоке, на берег сошёл. Город поганый, насморочный. Мзга висит день и ночь, как тюль у тебя на окнах. Сплошная мокреть. Как только там люди живут? Холмы да ямы кругом. Лето – духота тяжкая. На яйцах хоть ложки мой! Подвальная плесень кругом. Приткнуться некуда, один, как в попе дырочка. Я тебе не рассказывал; почему в бомжатнике очутился, нет? Значит, постеснялся по трезвости рассказать. Слушай, давай выпьем за бомжей нашей великой Родины, чтобы у них над головой всегда крыша была! Давай! Свободные люди свободного общества! Они же, как птицы Божьи! У них завтрашнего дня не существует, Нет такого понятия – "завтра". Всё своё у них всегда с собой. А с собой – только член один, да и тот немощный от хронического отравления суррогатами. Да, я тебе говорил, что от тоски и сырости может плесень вырасти? Во Владике, – порядочно захмелевший Валёк так стал называть Владивосток. – Во Владике есть такие места – ничего себе, вроде промежности, просак, одним словом! Всегда тепло, как в предбаннике. Город хоть и южный, а зимы свирепствуют – дай дороги! В снегах и вьюгах весь по самое горло. Одно спасение – теплотрасса!
Я с удивлением смотрел на школьного товарища. Врёт, как всегда! Какой бомж! Сидит, упакован до крыши. Золотом отсвечивает во весь оскал. Деньги не считает…
Я его за плечо попридержал. Говорю:
– Чего ты копну молотишь? Какой ты бомж! Глянь в зеркало! Сидишь, как профурсетка в золоте!
– Ну, знаешь, – обиделся Валёк, – за профурсетку можно и по сопатке схлопотать.
– Шутю, шутю! Рассказывай свои сказки дальше.
– А вот за это – точно в челюсть получишь! – сунул мне в лицо с тяжёлым, как свинчатка, золотым перстнем свой жилистый кулак дружбан. – Тебе бы такую сказку на ночь поиметь, подъюбочник бабский! Пока ты под мышкой у жены голову прятал, я мешками слёзы проливал… Ну, как у тебя с женой? – перебил разговор Валёк. – Вроде на фотке – ничего бабёнка! Она тебя любит?
– Не знаю, – буркнул я. – А бабёнкой её называть не смей! А то твои зубы придётся в скупку нести, понял?
– Ну, тоже – шутю-шутю! Ты слухай… Слухай, хрен безухай! – и мой друг понёс такую околесицу, что пришлось ему наливать ещё для полной кондиции и валить на диван.
10
Со дня на день жена должна вернуться из отпуска, и я решил малость притормозить с выпивкой, и пил, незаметно разбавляя водку минеральной водой.
На другой день спрашиваю друга:
– Расскажи про бомжей. Как ты к ним приплыл, моряк сухопутный?
– А ты откуда знаешь? – и, припоминая вчерашнее, почесал затылок. – Да что рассказывать? Сошёл на берег, денег целый лопатник. Ну и загудел маленько. В кабаке ко мне одна лярва пристала: "Мущина, – говорит, – угости даму сигаретой!". А почему не угостить? Официант на цирлах таранит в серебряном ведёрке со льдом бутыль в золотой косыночке и пузырь гавайского рома на прицепе. Туда-сюда! Лярва эта как с журнала заморского сошла. Груди – как дыни! Я и подумал: дай, испытаю на ней свой предмет на устойчивость. Может, это только в голове кисель. А лярва, суконка мокрозадая, ключиком от квартиры, вроде невзначай, поигрывает. "Скучно, говорит, муж капитан дальнего плаванья, а я одна такая вся" – и потягивается кошкой, гуляющей сама по себе. Пуговичку на блузке расстегнула, сигаретку достала, тянется прикурить от моей цигарки. Потом откинулась на стульчике, сняла туфельку и по моему предмету лапочкой своей поглаживает. Кровь в голову ударила. А-а, была, не была! Пошли к тебе в гости, говорю, кофе попьём! Беру бутылку ликёра – и в эту самую мокреть на улицу. Покачался, покачался – вымок весь. Так в тепло, в уют захотелось. Под душем постоять. Ну и уверовал в себя. И мой предмет вдруг стал, как ручка от молотка. Э, думаю, жив курилка! Обрадовался – страсть! А она щебечет рядом всё про семейный уют и очаг, и что она девочка честная. Вот без капитана ей просто скучно. "А вы какого звания?" – спрашивает. Полковник, говорю. А она как залилась смехом: "Мне бы, – это она всё своё щебечет, – мне бы хорошо и под полковником быть". Будешь! – обещаю я ей. "Нет, – говорит она – ты мальчик хороший. Мы только кофе попьём – и всё. И никаких глупостей. Ладно?" Ладно, – говорю, – не боись! Импотент я! Это, чтобы она про меня ничего такого не подумала. А то в дом не пустит. Вот дурак был! – шлёпнул себя по лбу Валёк. "Ой, как хорошо! – всплеснула руками эта лярва и ещё тесней ко мне прижалась. – Давай за это выпьем по грамульке! – и достаёт из сумочки фляжку махонькую, кожей обшитую. – Коньяк, – говорит, – у меня здесь. Давай по глоточку для согрева!" Давай, – говорю, – а то зябко как-то. – Валёк потянулся за сигаретой, припоминая что-то своё, и жадно затянулся. – На улице погода – дрянь. Мзга холодная…. Вот тебя когда-нибудь по черепу ломиком осаживали? – повернулся он ко мне с неожиданным вопросом. – Нет? Ну, тогда с тобой и разговаривать нечего! Не поймёшь… Давай лучше выпьем!
– Не, Валёк! Я завязываю. Жена должна скоро приехать. В норму войти успеть.
– Ну, тогда что тебе рассказывать? – поскучнел друг. – Выгонять меня собрался?
– Да живи пока! Там видно будет. Рассказывай дальше.
– Нет, ты налей и себе щепотку, чтобы поинтересней было. Помнишь, как я тебя из проруби за химок вытаскивал, когда мы с трамплина на коньках прыгали. Помнишь? Вот то-то и оно-то! А ты со мной выпить не хочешь.
– Ну ладно! – прислонил я свою рюмку. – Давай!
– На твою голову никогда и кирпич не падал? Нет? Счастливый ты… Юбкой закрывался.
Я весело ухмыльнулся на замечание друга. Семейная жизнь, действительно, в какой-то мере под юбкой проходит.
– Очнулся я в темноте, как у негра в том самом месте, откуда ноги растут. Ты только не смейся, я правду говорю, – густо задымив, продолжал Валёк. – Голова никак не поднимается. Хочу посмотреть, где я, а голова не поворачивается. Я – руками возле себя щупать. Ноги чьи-то босые, холодные, как лёд. Ну, думаю, всё! В морг попал. Крикнуть надо, пока по ошибке вскрытие не сделали. Ну и заорал на всю глотку, что живой ещё. Вдруг по морде меня чем– то тяжёлым – хлесть! Пощупал – резиновый сапог. "Не гони дуру! – проскрипел рядом тот, у кого ноги остыли. – Ты не боцман на полубаке. Вчера хавальник не мог открыть, ластой не шевелил, а теперь ожил вроде?" Мужик, а мужик, – спрашиваю, – где тут можно отлить? Мочевой пузырь разрывает. "Да ссы в любой угол! Мы всё равно отсюда тикать будем. Здесь нас менты запеленговали, уроды. Обжиться не дадут!" Смотрю – окошко над головой синеет, как затухающий экран телевизора, – продолжал Валёк рассказ. Где, какой угол, – не поймёшь! Ну, поднялся я кое-как. Нащупал стеночку, прислонился, полез свой инструмент доставать. Схватился – вроде не мой! Замочек маленький, от сундучка, мошонку перехватил в самом интересном месте. Вреда для здоровья, конечно, от замочка никакого, так, пустячок, а мешает. Эт-та лярва мне вчерашняя вместо триппера прицепила…
Но тут, ввиду сильных эмоциональных высказываний и междометий, не всегда свойственных нашей литературе, повествование о дальнейших жизненных перипетиях моего школьного друга придётся брать на себя.
Бывает же такое: живёт человек, весь щетиной оброс, а всё как подросток скользит по жизни, вроде первый ледок босой пяткой пробует. Сам знаю. Сам пробовал…
В том подростковом возрасте понятия "завтра" не существует. И когда оно ещё будет, это "завтра"! Есть день и пища, а всё остальное лишь колебание воздуха, и тогда летишь в его потоке, как осенняя паутинка. Несёшься на самом кончике эдакого маленького паучка вожделения и страсти, который всё ткёт и ткёт новую паутинку вместо оборванной и разлохмаченной незрелыми порывами.