Узелок за узелком – и вот я уже сам облеплен этой цеплючей субстанцией, и сам лечу подхваченный воздушными порывами, хватаясь за каждый стебелёк, за каждую веточку, в надежде прищемить зрачком, убегающее пространство жизни, как тогда, на крыше вагона, бесполезно цеплялся глазом за пролетающие поля, перелески, лощины…
11
"Лярва", опоив сошедшего на берег удалого матроса клофелином – а чем ещё опаивают в таких случаях нашего брата амазонки ночных кабаков? – была девица не без юмора. Забрав весь годовой расчёт моего друга, замкнула на память на его мужских достоинствах замочек с баула, а ключ, разумеется, выбросила и растворилась в промозглых приморских сумерках.
Клофелин, как известно, в сочетании с алкоголем действует как автомат Калашникова, быстро и безотказно. Вот и лежал "бесхозным" мой товарищ на городской окраине в лопушистых зарослях раскинувшись на все четыре стороны дальневосточного края.
В те времена, как впрочем, и теперь, приморские города были наводнены бомжами и бродягами всех мастей под самую завязку.
Тогда эти люди носили более короткое и энергичное имя "бич", то есть – бывший интеллигентный человек.
Удалённость от привычных родных мест, близость гигантского океанского порта с его соблазнами и случайными заработками, скопление вездесущих маргиналов – всё это вместе взятое и породило "бичевание" – хиппи на русский манер.
Без корней и почвы маргиналы быстро спивались, теряли работу и опускались на дно, разъедаемые всеми пагубными порочными страстями.
В большинстве своём это действительно были бывшие интеллигентные люди. Занесённые на край земли жизненными обстоятельствами не лучшего свойства, не приученные к тяжёлому каждодневному физическому труду, они не могли прижиться в рабочем коллективе. Глуша тоску и невостребованность водкой, разлагались и гнили, как гниёт и разлагается на пристанях выброшенная за ненадобностью рыба.
Портовые "бичи" никогда не опускались до нищенства. Побирушек они в свою компанию не брали. "Западло" – с ударением на букву "о" говорили эти люди о выспрашивании подачек.
Портовые бичи, бомжи и проститутки – самые неприхотливые существа на свете. Они, как сорные травы, находят себе место там, где, казалось бы, приспособиться невозможно. В отхожих местах самая сочная зелень. Народ, в общем-то, безобидный. Воровать они, конечно, воруют, но воровство это мелкое, несущественное, и только для поддержания жизненной необходимости – бутылки любого алкогольного суррогата.
На крупные кражи и грабежи у этих людей не хватает запала – ленивы они, да и совесть ещё не стала атавизмом. Не атрофировалась совесть.
Бичи, как и бомжи, пьют мало.
Большие дозы алкоголя организм, отравленный суррогатами и бытовой химией, не принимает. Пузырёк корвалола для них что-то вроде армянского коньяка в пять звёздочек. Но и без постоянной подпитки ядохимикатами такой человек уже не может, а на дешёвый тройной одеколон или аптечный "фанфурик" мелочь всегда найдётся на базарной толкучке.
В пищу они употребляют всё, что жуётся.
Пищевой контейнер-мусороприёмник стоит в каждом дворе: сунь руку поглубже – и к ней обязательно что-нибудь прилипнет. А на приморских берегах, возле рыбоприёмников, рыбы навалом.
Из-за загруженности складов от перевыполнения плана рыбодобычи продукцию морей часто можно встретить прямо на прибрежной гальке без охраны и хозяина.
В холодную погоду рыба гниёт не сразу. Да и с "душком" тоже – ничего! Тоже деликатес. А икорку можно выдоить из раздобревшей на берегу чёрной и толстой, как бревно, кеты.
Лосось – он и на берегу лосось.
Для "бича" Приморье – земля обетованная. Вот и кучкуются они в своеобразных коммунах, где всё общее, даже женщины – мечта классиков социального равенства.
В одну из таких коммун, по случайному стечению пространства и времени, попал мой школьный товарищ Валёк.
Бедовая голова!
12
– Стою я, значит, в уголочке, – чешет затылок мой гость, опорожнив очередную рюмку, – шатает и штормит всего. Нашарил в потёмках стеночку, опёрся рукой, а у меня после этого замка на яйцах, – как заклинило. Плотина! С испугу, наверное. Напрягся я во всю мочь, словно барку с мелководья сдёрнуть хочу. Никак! Круги в глазах красные поплыли! Потом хлынула всё-таки струя. В нос такой воздух шибанул, что из меня, в придачу, рукавом всю дрянь ещё вытошнило. Кто-то сзади по шее рубанул: "Что же ты, паразит, здесь гадишь! Мочиться тебе разрешили, так мочись, а харчами швыряться нехорошо. Ребята обидеться могут!" А я уже в своих испражнениях вожусь. После такого удара сзади хочу с четверенек подняться, а не могу, ноги дрожат, скользят, по жиже расползаются, как у телёнка мокрогубого, который только что пузырь материнский порвал. Но тот, кто стоял сзади, подхватил меня, как солому, и уронил на ворох тряпья какого-то, где я снова ушёл в полную отключку. – Валёк пожевал, пожевал сигарету, как пустышку, и выбросил в мусорное ведро, стоящее под мойкой. Было видно: сидит в нём какая-то заноза, которую ему никогда не вытащить, и заноза эта имеет одно свойство – постоянно впрыскивать в организм отраву неизвестного происхождения.
Из путаного застольного разговора я узнал, что бичи – ребята добрые, милостивые, в тоскливом одиночестве моего друга не оставили. Приютили, спасли от верного переохлаждения почек со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Бичи, как перелётные птицы перед сезонной миграцией, тоже сбиваются в стаи, втягивая в свою гущу ещё не определившихся одиночек.
Валёк попал в их среду как раз перед сезоном предзимних холодов.
Ватага вольноотпущенников от общества, уходя от неутомимых следопытов из органов милиции с их постоянными жэковскими подручными, меняя подвал за подвалом, как раз приискивала место для зимней спячки.
Комфортабельней распределительной камеры городского теплоснабжения придумать было ничего нельзя, и коммуна со дня на день намеревалась сменить обсиженный подвал портового пакгауза на более тёплое местечко.
"У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…"
Вообще-то, "бич" – не бомж.
Это всё равно, если сравнивать галку и ворону: обличие вроде похожее, а суть разная…
Так и эти две категории людей: разница незаметная, но существенная. "Бомж" – это образ жизни, а "бич" – это философия.
Бомж – человек, потерявший в этом мире всё, что ему полагалось от рождения: дом, женщину, семью, работу. Он по природе своей безынициативен, вял и совершенно отрешён от цивилизации в скотском своём состоянии.
Бич же, наоборот, полон всяческих идей, позывов, в большинстве своём, фантастических.
От начитанности он склонен к обобщениям: зачем трудиться за мелочёвку в бесперспективной обрыдлой конторе, когда можно прожить и так, наслаждаясь неограниченной свободой и таким же неограниченным бездельем.
Бомжи водятся повсюду, где живут люди, а бичи – только в больших индустриальных центрах и портовых городах.
В провинциальном городишке бича не встретишь, ему там тесно. Пока его не тронули физическая и умственная деградация, свойственные бомжам, бич никогда не теряет надежды отыскать нетребовательную любвеобильную женщину и устроиться в этом мире. И, что самое удивительное, надежды эти зачастую оправдываются, и тогда бич превращается в приживалку, в альфонса безо всяких нравственных затруднений.
Нечто подобное произошло и с моим другом Валентином Тищенко, но это потом, а пока он лежит, как младенец, в своих испражнениях, слабый и беззащитный. Теперь его любой обидит.
Но какая это обида, если тебе засветили по морде, чтобы местный этикет соблюдал. Зачем харчи выбрасывать, они денег стоят? Нужду справляй, а блевать – не моги!
Вот и Валёк не обижается.
На что ему обижаться, если всё по правилам? Он только перевернулся на другой бок и мучительно застонал. Там, в голове, в черепной коробке, в самых глубинах мозга шевельнулась и ударила хвостом большая тяжёлая рыбина, и круги боли разбежались по всему телу.
"Во, попал! Справил праздник прощания! – колотилось в больном мозгу моего друга – Ни денег, ни документов. До Тамбова с Владивостока на крыше вагона, как он тогда путешествовал, не доберёшься – ветром сдует. Оставалось только ту профурсетку отыскать. Она же, сука, меня под монастырь подвела! Что теперь жизнь моя? Она, как детская распашонка, короткая и вся в поносе!"
А в подвале тем временем просветлело. Промылось окошко туда, в счастливый мир здоровых и занятых людей, и от этого душа Валька в отчаяньи забилась в самый дальний закоулок, откуда и клещами её не вытащишь…
Подвал тем временем зашевелился, заворочался, надсадно закашлял: простуда здесь никогда не сдавала позиций, круглый год обслуживала на совесть. Вольные люди прочищали горло кто чем мог на сегодняшнее утро.
– Лежу я враскидку, как барин, соплями умываюсь. "Ты чего? – подгрёб ко мне один, в армейском бушлате, без погон, правда, заботливо обнял за плечи, – возобновил рассказ Валёк, – Плачешь, что ль? По первости всегда так, потом ничего, пообвыкнешь. Все мы Божьи люди! – И его тыква вся засветилось в улыбке, как медный таз под солнцем, несмотря на недельную щетину. – Глотни вот! Полегчает, – и суёт мне бутыль с какой-то гадостью. Я рукой бутыль отстраняю, а он всё: – Глотни! Может, ты осерчал, что я по твоей шее проехался? Так я безо всякого зла, для порядку. Глотни!" Глотнул… В бутыли был, конечно, вермут, наш, дешёвый, со вкусом жжёной пробки. Такое ни с чем не спутаешь. Но эта вонючка для меня в то время подействовала, как эликсир жизни. Мир преобразился! Я всё одолею! Сделаю заяву в милицию. Там помогут. Куда она, эта курва, денется? Я ей сам на половые губы амбарный замок повешу, после того, как запихаю туда еловую шишку задом наперёд! Так мне сразу всё просто показалось. Вот тебе и вермут! А ты говоришь…
Но я как раз и не говорил ничего, а только молча, покачивая головой, слушал, хлопал себя по коленям.
Закуривал и снова слушал.
Если опустить бурные междометия, идиомы и силлогизмы портового, да и не только портового, русского языка, рассказ о злоключениях моего друга, его друзей и недругах, можно перевести следующим образом на человеческий язык, домысливая пропуски и недомолвки по законам жанра.
13
– Кальмар! – сказал человек в солдатском бушлате, несколько минут назад обидевший сошедшего на берег рыбачка, парня с далёкой-далёкой Тамбовщины Валентина Тищенко, разбитого адской смесью клофелина с коньяком, протягивая случайно недопитую с вечера бутыль. – "Кальмаром" меня все зовут. И ты меня зови так же. Кальмар я!
Валёк, ещё плохо соображая, что говорит этот человек, назвал своё имя.
– Полегчало, видать, – Кальмар зашёлся отрывистым грудным смехом. – А ты пить не хотел!
Широкий в плечах, с прищуренными по-остяцки глазами, он и теперь – ничего себе мужик, если бы не водянистая отёчность лица, говорившая о длительных, в половину жизни, запоях, из которых уже не выпростаться никакими силами.
Шерше ля фам – ищите женщину!
И женщина в судьбе сухопутного теперь Кальмара нашлась.
Боевой офицер-подводник, русский татарин Николай Карачан уходил в автономное плаванье к берегам Кубы, острова Свободы, как тогда говорили, грозить русским кулаком американской наглой и жадной акуле капитализма.
Тогда на самом деле мир висел на волоске от ядерной катастрофы, капитан первого ранга Карачан в последний раз прижал к груди любимую жену, сморгнул в глазах соринку, и, не оглядываясь, отмахнул от себя дверь.
Ночь зашлась в молчаливой истерике, заливая непромокаемый офицерский плащ приморской мокретью.
Боевая тревога есть боевая тревога. И теперь о своей судьбе можно забыть. Ты – морской офицер. Боец. А "боец" и "бой" – слова одного корня.
Не спеши, не спеши, солдат выполнять команду, ибо будет тебе приказ – "Отставить!", так во все времена военные придерживались этой формулы, парадоксальной по смыслу, но простой и разумной по существу.
И действительно, что-то в мировых часах щёлкнуло, и стрелки снова встали на привычные места. "Отбой!" прокатилось по Советским Вооружённым Силам, и бойцы облегчённо вздохнули.
Подводная лодка капитана Карачана, покачавшись на пирсе пару суток, ушла в сухой док под разгрузку. А команду отпустили на берег.
Вот тут-то и попал бравый морской волк, русский по матери и татарин по отцу, под жернова молодильных яблок своей жены Лёли.
Случай самый банальный: "Муж в командировке!"
Пришёл, увидел, и…
Да что об этом говорить! Кровь бросилась в голову, а над семейной постелью – парадный кортик на ковре. Лезвие фабричной заточки. Вошло в промежность помощника в супружеских делах, как в масло.
Вгорячах, сверкнуло лезвие над Лёлей, но, увидев распростёртое белое тело жены и голубые окатыши глаз на скомканном испугом лице, всадил лучезарную элитную сталь в притолоку двери и – в ночь, в кошмар затяжного прыжка в никуда.
А тот любопытный до чужих жён "счастливец" теперь писает только сидя, как девочка.
Нашли. Нашли ревнивца.
Военный трибунал определил бывшему славному капитану, а нынче гражданину Карачану Н.А., пять лет общего режима по известным смягчающим обстоятельствам.
Иному за это и десятку бы влепили, а тут – военный трибунал, ребята понятливые, у самих дома жёны в охотке. Молодые, значит!
На зоне Карачана зауважали: мужская солидарность!
"Законники" с ним запросто ручкались, хотя он по тюремным понятиям принадлежал к масти "мужики", авторитеты общение с "мужиками" допускали редко.
Общий режим на то и общий, что кроме чифиря у "законников" водка всегда под рукой, да и "планчик" покуривали, разгоняя тоску временного узилища.
Покатилось колесо жизни Николая Алимовича Карачана не по широкой дороге, а по кочкам да колдобинам. Там и кличка "Кальмар" к нему прикипела, как потная рубаха к телу.
Перекрестили, навроде того…
Вышел на свободу и загулял, как бледная немочь. Податься некуда, а пристрастие к питию приобрёл неимоверное, вот и прислонился он к бродягам бездомным, как тот Алеко к цыганам.
Теперь его взнуздал и правил им господин Случай с благоприобретённым пороком.
Не вернись он тогда домой без предупреждения, позвонил бы, весточку дал, мол, длительный поход к заокеанскому противнику откладывается на неопределённое время – и всё обошлось бы. Цветы были бы, объятья, поцелуи… Э-э, да что говорить! Рука бы, что ль у него отсохла – номер телефона набрать?!
И вот он теперь сидит, бывший славный командир, "бугор" – в яме с каким-то бедолагой "бормотуху" делит. И-эх! Кальмар ты и есть – Кальмар!
И Валёк из далёкого чернозёмного города Тамбова сидит, пьёт с Кальмаром вчерашний закисший вермут. Пьёт и плачет. Плачет, но всё равно пьёт прогорклый, как и его теперешняя жизнь, настой мутный и вязкий.
Кальмар хлопает новоявленного члена по плечу и смеётся во весь щербатый запущенный рот:
– Не ссы, брат мой! Это только на первый раз тяжко, потом попривыкнешь. Мы – дети подземелья. Нет – люди подполья, как большевики! Гордись! Небось, в школе тоже учился! Жалко, среди нас Ленина нет. Но всё равно – вперёд, заре навстречу! – Кальмар суёт тяжёлую, как противотанковая граната бутылку зелёного стекла с остатками вермута новому товарищу в мокрые ладони, которые тот только что отнял от лица.
Остатки – всегда сладки.
Молодая душа Валентина Тищенко постепенно стала расправлять помятые крылья, готовясь выпорхнуть из душного подвала туда, на волю, на свет, навстречу радости.
Чей-то слюнявый окурок оказался в губах Валька, и после двух-трёх затяжек он приобрёл прежнюю уверенность, что каждый человек больше рождён для счастья, чем для печали: "Ничего, умоюсь как-нибудь… брюки почищу – и в ближайшее отделение милиции схожу. Там помогут… вот только умоюсь как-нибудь…"
14
Но ни в этот день, ни в другие ближайшие дни, умываться даже "как-нибудь" ему, поражённому в правах какой-то дальневосточной шлюшкой, не было необходимости.
Стылый насморочный ветер океанских просторов, сметая на пути бумажный сор от вчерашнего скудного ужина босяков, ворвался в подвал грозным милицейским окриком, который ни с каким другим уже не спутаешь: "Всем стоять на местах!"
Но стоять на "местах" было некому.
В смутном свете начинающего дня на полу – "все оставались на местах", как лежали вповалку, так и остались лежать, высвечивая бледными лицами из раскиданного повсюду тряпья: кто – скучно позёвывал, кто – пытался прикурить, чиркая отсыревшими спичками.
Было видно, что к таким визитам эти люди давно привыкли, и только один Валёк с радостным возгласом: "Вот я тут! Вот я!" кинулся к дверям, где стояли плечом к плечу, поигрывая резиновыми дубинками, пара крепких ребят в широких ремнях и при погонах.
Валёк рванулся к спасителям человеческого достоинства, думая, что они разыскивают как раз его, чтобы вручить потерянные документы.
"Попалась всё-таки, сучёнка мокрохвостая!" – мелькнуло у него в голове. Но короткий удар в печень отбросил его в кучу тряпья, туда, где он только что сидел с бывшим подводником.
Новый знакомый поймал его в свои широкие объятья:
– Не дёргайся! – сказал тот, оставаясь спокойно сидеть со скрещёнными по-калмыцки ногами.
– Так, братцы-кролики, – сплюнул в угол один из милицейских мордоворотов, поигрывая чёрной эластичной дубинкой, – к вам пришёл дед Мазай. Сейчас он погрузит вас на баржу, и поплывёте вы с ним в лес, где медведь хозяин, а прокурор – волк. Чего вы, как партизаны, в подполье живёте, нелегалы хреновы! Вон здесь вонища, какая!
– Чего ты с ними базаришь? – сказал другой. – Марш по одному на выход с вещами! – вдруг заорал он, поддевая носком солдатского ботинка бородатого и нечёсаного бичёвника, безмятежно храпящего прямо у входа на сдутой наполовину резиновой лодке, забытой хозяевами в пакгаузе.
Бродяга так уютно примостился в этой постели, что громовый голос блюстителя порядка не дошёл до его слуха, и теперь, после ощутимого пинка, он, вскочив, таращил глаза, не понимая, что происходит:
– Я ничего! Я ничего, начальник!
– Ничего у тебя сегодня на обед будет! Грузись в кузов, мухомор червивый!
"Мухомор", кряхтя и почёсываясь во всех доступных местах, покорно пошёл к выходу, за которым стояла вплотную милицейская машина типа "воронок".
Воронок замечателен тем, что вход в него есть, а выхода никакого. Сплошной тупик!
Бродяги – люди послушные. Ворча и сморкаясь, блошатник завозился, зашуршал нехитрым скарбом и потянулся к выходу.
Люди есть люди. Они точно знают: с государством не поспоришь. Без лишних разговоров ныряли в узкий проход милицейского фургона. Даже Кальмар, и тот, не переча, подался к выходу, зная точно, что его дело телячье: иди, куда погонят.
Машинально подчинившись общему движению, туда, в замкнутое пространство кузова, нырнул и Валек, за которым тут же захлопнулась дверь.
В тесном окованном жестью фургоне сразу стало душно и сыро, как бывает душно и сыро в плохо протопленной общественной бане.
Неопытного узника охватил страх беспомощности, вогнав в полное оцепенение.
Валёк сполз на пол, обхватив руками голову, да так и остался сидеть на холодном и жёстком железном настиле пола.
Машина, заскрежетав передаточными звеньями, пару раз дёрнувшись, тронулась в неизвестном направлении.
В маленькое зарешёченное окошко, затянутое копотью и столетней грязью, еле пробивался дневной свет. Рассмотреть, что делается снаружи, не было никакой возможности. Куда и зачем их везут, было для всех неясным.