В кузове сидений не было, Валёк так и сидел на полу, обхватив руками колени, и тихо постанывал.
Прошёл час, два или три, а их всё везли, и не было конца дороге.
То ли выхлопная труба была дырявой, то ли от скорости движения, в кузов просачивались выхлопные газы, от которых подташнивало, слезились глаза и першило в горле.
– Фашисты! – скрипел рядом зубами Кальмар. – Сволочи немецкие! Подручники Гитлера! Газом травить русского человека, падлы!
Но в грохоте и лязге кто услышит его возмущение? И хорошо, что не услышат. Если бы услышали – печёнки бы отбили те бравые молодцы в милицейской форме.
Молча слушает бывшего капитана примостившийся рядом в жалкой и покорной позе незадачливый Валёк – парень с далёких чернозёмных благодатных мест.
Приученные ко всему, приморские бродяги особой тревоги и возмущения не показывают, только глухо матерятся, когда машину подбрасывает на выбоинах и колдобинах извилистой колеи.
В окошке заметно потемнело, и стали проглядывать верхушки деревьев. Видно, машина въезжает в таёжный массив.
Скорость машины заметно снизилась, и по тому, как она шаландой на крупной волне переваливается с боку на бок, можно понять, что под колёсами полное бездорожье.
Так ехали ещё с полчаса, пока машина не торкнулась во что-то твёрдое и остановилась.
– А ну-ка, мразь, по одному вылазь! – крикнули снаружи в рифму, и узкая железная дверь распахнулась.
Из машины, кряхтя и постанывая, как партизанский десант из прошлого времени, на зелёную мшистую землю вываливались по одному дурно пахнущие человеческие ошмётки, на первый взгляд ни на что не пригодные, кроме как засорять и загаживать это благословенное место.
А место действительно примечательное: большая, затерянная среди могучих деревьев, открытая поляна на полтора-два гектара открылась перед взором полузадушенных выхлопными газами бедолаг, не нашедших в своей судьбе поляны, огороженной семейным уютом.
Вокруг было столько простора и воздуха, что Валёк, закинув голову в небо, пил и пил этот воздух, как пьёт воду большая усталая птица после долгого перелёта. Голова постепенно очищалась от вчерашнего дурмана и сегодняшнего душегубного перегона. Появилась надежда убедить в своей непричастности к этому сброду милиционеров, что спокойно покуривали возле машины, беспечно посматривая на подопечных, которые разбрелись кто куда; кто справить нужду, кто просто так, из любопытства пошарить в траве в поисках чего-нибудь съестного.
Вот и новый знакомый по прозвищу Кальмар, присел у милицейской душегубки, что-то сноровисто отправляет в рот, выбирая прямо из-под колёс то ли чёрные горошины, то ли ягоды, похожие на чёрные горошины, но судя по выражению его лица, очень вкусные.
Валёк, чтобы не раздражать блюстителей закона, отложил разговор о своей судьбе на потом и опустился рядом с добычливым товарищем.
На тонких, похожих на шнурки от ботинок, но волосатых и колючих стеблях, держались ягоды, напоминающие ежевику, но меньших размеров. А может, это и была местная разновидность ежевики. Ягода была сладкой и с тонким ароматом подвянувшей малины.
Для обеднённого витаминами организма это было настоящим спасением, и Валёк с удовольствием стал обирать мягкие, налитые соком, ягодки.
Они имели такую тонкую и нежную оболочку, что, прижатые языком к нёбу, тут же лопались, обливая гортань прохладной свежестью.
– По ранжиру, по весу и по жиру, в шеренгу становись! – по военному скомандовал один из стражников, давая понять, что разминка кончилась.
Мужики, услышав хотя и шутливую, но солдатскую команду, стали собираться возле машины и вставали в одну линию.
– А ты куда, мосол, лезешь? – сказал Вальку тучный одышливый бич, становясь рядом с внушительного роста Кальмаром, – не слышал, что ли – "по весу и по жиру"? Марш на правый фланг!
Валёк в армии не служил, но уже догадался, что надо становиться туда, где стояли самые захудалые и низкорослые бродяжки, и безропотно встал на самый край, потеряв всякую надежду на спасение. От этих двух "эсэсовцев" можно было ожидать всего: если не повесят, то расстреляют – уж точно! Кто хватится беспризорных бедолаг, которые сами подвели черту под своей судьбой ещё раньше, наплевав на здравый смысл.
Валёк упавшим сердцем понял, что ему теперь вряд ли удастся разжалобить этих мордоворотов, сотрясая воздух объяснениями о случайном повороте судьбы, и обстоятельствах, приведших его в эту компанию. Он, что ли, виноват, если баба-сука, очистив его до нитки, ещё и надругалась над ним, прицепив на память о встрече замок, который теперь тяготит его, как нарыв, тяжестью пудовой гири?
Валёк вспомнил прочитанный когда-то роман Бредбери, где описана зачистка города от людей, не вписавшихся в рамки, определённые жёстким законом тоталитарного государства. Конец!
Всё существо его взбунтовалось против очевидного тупика, каждая клеточка вопила о жажде жизни. Он ещё и пожить не успел, а его хотят вместе с этим сбродом в расход пустить, положить здесь, вдали от людских глаз…
За что? За что?!
Картина расстрела встала перед моим несчастным другом в такой очевидности, что он, не помня себя, рванул туда, в тайгу, в спасительный заслон деревьев.
И убежал бы Валёк, по-заячьи путая следы, в несколько прыжков проскочил бы злосчастную поляну, и не догнать его ни одной пуле, если бы не проклятая защёлка, замочек тот маленький да увесистый.
В стремительном рывке Валька на свободу защёлка так пережала его главный нерв, что яблоки глаз от сквозной пронзившей боли, казалось, ушли в самое потаённое место, описывать которое нет смысла.
Валёк со стоном свалился недалеко от своих палачей, милицейская форма которых обязывала защитить, оберечь и помочь сошедшему на берег рыбачку-матросу вынырнуть из водоворота, в который он попал по глупости своей и наивности.
Он лежал и всеми частями тела ожидал, как пуля вот-вот войдёт в его затылок, раскалывая черепную коробку и перемалывая на пути всю его сущность.
Но… пуля осталась в патроне, а патрон в обойме пистолета – и ничего не случилось.
– Ты чего, сволочь? – пнул его легонько один из стражников. – Живот заболел, что ли?
Валёк осторожно приподнялся на четвереньки, потом встал во весь рост:
– Ага, у меня язва открылась… – голос у Валька жалостливый, противный, самому слышать стыдно. – Товарищ милиционер, я не сволочь, не бомж. Я здесь случайно! Документы украли! Вот я! Вот! – и, вывернув ладони, стал показывать свои трудовые мозоли вернувшегося с путины рыбака.
К нему снова стала приходить успокоенность, когда он, оглянувшись на бездомных спутников, увидел в их глазах молчаливое согласие.
Но это ему только показалось.
Его жалостливый вид и наивная надежда на милиционеров, что они всё поймут, произвели на бродяг странное впечатление. Те громко загыгыкали, перетаптываясь с ноги на ногу, и не понять сразу: то ли смеялись, то ли рыдали над несуразной просьбой прибившегося к ним парня.
По своему опыту они знали, что эти костоломы привезли их сюда не просто так, и любые разговоры с ними бесполезны. Только один Кальмар, бывший капитан подводного флота, а теперь бродяга и пропойца, вспомнив что-то своё, глубоко вздохнул, и, приобняв Валька за плечи, поставил рядом с собой.
– Командир, – обратился он к стоящему напротив стражнику – отпусти парня! Пацан приблудился по пьяному делу. Документы вот стырили! Он действительно "не наш, он не с океана!".
– А ты думаешь, я с океана! Тоже мне Гарри нашёлся, флибустьер с макаронной фабрики!
К шеренге, разношёрстной и зачумлённой долгим перегоном, подошёл второй милиционер:
– Здорово, братцы! – нарочито бодро крикнул он.
Шеренга зашевелилась, затопталась на месте. Кто-то со смешком прокричал:
– Здоровее видали!
Стражники на выкрик не обратили никакого внимания.
– Мужики, – продолжал всё тем же голосом милиционер, – труд из обезьяны сделал человека, а не наоборот. Наша задача – повторить опыт природы. Перед вами уютная, скрытая от посторонних и любопытных глаз, пока ещё не возделанная земля, которая ждёт ваших, ещё не совсем отвыкших от работы рук. Но мы исправим ошибку судьбы. Вы будете работать, работать, и работать. Трудотерапия! Рецепт всех педагогов мира! Здесь Буратино под деревом зарыл деньги, а место не указал. От деревьев, как видите, остались одни пни, и вы их должны выкорчевать, поляну вскопать, и земля тогда откроет нам золото глупого Буратино!
Мужики, ничего не понимая, бестолково крутили головами.
– Кушать хотца? – спросил другой более определённо.
– А то нет! Жрать давай! Давай жрать! – неуверенно, но с надеждой перекинулось по шеренге.
– Кто не работает – тот не ест! Вот формула марксизма-ленинизма. И вы ей должны подчиниться. Советская власть знает в лицо своих врагов, и она их будет нещадно карать, карать, и карать, вплоть до расстрела! – сделав на последнем слове ударение, прокричал он.
– Кто не работает, тот не только не ест, а и не пьёт! – подхватил другой более определённо и для ясности достал из кабины пластиковую ёмкость с какой-то жидкостью. Но по довольному лицу этого милиционера можно было догадаться, что в канистре на иначе как спирт.
По народу прокатился вал возбуждения, и тут же погас: умудрённые опытом, они знали, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и с недоверием посматривали в сторону своих стражников.
А смотреть было на что: из холщёвого мешка на покатый капот машины были извлечены несколько буханок хлеба, нарубленная крупными кусками варёная колбаса, с десяток банок рыбных консервов, и пыльный стакан, правда, один.
В наступающих сумерках всё это было похоже больше на розыгрыш перед сном.
Народ молчал. Долгое общение с правоохранительными органами приучили этих людей не доверять милиции, остерегаться её, и при первой же возможности уходить из-под её пристрастной опеки.
Здесь было явно что-то не так, и народ растерялся.
– Говори, начальник, что делать будем? – хмуро спросил Кальмар, тоже ошарашенный действием казённой службы, не отмеченной раньше ни в каком милосердии.
– Пока пей, – поднёс Кальмару стакан всё тот же стражник, который распоряжался провиантом. Затем, посмотрев на внушительный вид этого, не похожего на остальных, "бича", набулькал из канистры до краёв гранёное стекло. – Пей, потом разберёмся!
Сладкая дрожь прошла по всему ряду порченых алкоголем и безграничной свободой людей. Измотанные голодом, долгой дорогой, и вынужденным воздержанием, они возликовали. Ещё никогда не приходилось им угощаться из рук заклятых врагов. Кого-кого, а милицию они знали изнутри.
Свою порцию, хоть и без жадности, но выпил и Валёк, который хотел было отказаться от спиртного, и потянулся к закуске, но стражник ударил его по руке:
– Здесь не еда и не манна небесная, а закуска!
Пришлось выпить жгучий, отдающий жжёной резиной, спиртовой суррогат. Голод не тётка, а дядька с хлыстом.
Наутро от дармовой выпивки, вопреки расхожему мнению, у моего школьного друга болела не только голова, но и всё нутро.
Лёжа на дощатых нарах в бараке типа "сарай", Валёк, корчась от резей в области живота и печени, тихо стонал. Так обычно стонет и скулит больное животное, забившись в глухую чащобу, не имея возможности себе помочь. Недавняя встреча с прелестной незнакомкой и всё случившееся за последние сутки, благодаря этой встрече, теперь подарило его беспокойному и пытливому уму кучу вопросов, и один был самым неразрешимым: как жить дальше?
Соприкоснувшись вплотную с гибельным бытом новых товарищей, он ощутил себя утлой соринкой в водовороте захлестнувших его неудач. Вот они, эти воплощённые неудачи, кашляя и чихая, матерясь и густо сморкаясь, ворочались рядом на точно таких же нарах в два яруса, ещё пахнущих смолой и древесным соком.
Сырые и тяжёлые доски ассоциировались с бренностью жизни и её неизбежным концом…
15
Заботливые стражники, доставившие портовых бродяжек сюда, спали в маленькой, но добротной пристройке, срубленной не из горбылей и досок, как приютивший бичей сарай, а из коротких крупных брёвен; из них обычно рубят себе зимовье заботливые охотники и промысловики.
Вернее, пристройкой к зимнику можно назвать тот сарай, где спали изломанные жизнью и строптивым характером бывшие люди. А зимник был, судя по тёмным прокопчённым временем и дождями брёвнам, срублен гораздо раньше, и служил исправно не одному поколению добытчиков. И охотничье зимовье, и приделанный на скорую руку сарай, прятались за широкой стеной густого можжевельника, поэтому пристанище и не было замечено сразу в таёжной чащобе любопытным до всего моим несчастным другом.
Истину говорят русские сказки, что утро вечера мудренее.
Народ потихоньку, не без жалоб, стал приходить в себя, и по мере протрезвления понял: они в капкане, который вроде бы и не жмёт, но и не даст вырваться на привычную волю.
Рабы двадцатого века. Отсюда хода не было в любую сторону. Тайга-матушка пережуёт и проглотит, попробуй только сделать шаг в сторону. Да и стражники – вот они, бодро разминаются после сладкой ночи возле железной объёмистой бочки с водой, по пояс голые, крепкотелые, поигрывая мускулами.
Валёк ломал и без того больную голову, соображая: зачем этим двум мордоворотам потребовалось в тайге, за сотни километров от человеческого жилья, превращать вырубку в золотоносное, как говорили стражники, поле. Что здесь может вырасти?
Тут пней и разлапистых корневищ, узловатых и крепких, как жилы стального троса, не счесть. Их не выкорчевать и не выковырнуть из лежалой вековой таёжной целины.
– Мы в первый день, подгоняемые пинками этих оборотней, так навкалывались, что те пеньки и колоды до сих пор в снах кошмарных стоят, ей-богу! – Валёк размашисто перемахнул себя крестом. – Ну, думаю, на такой работе долго не протянуть! Передохнем мы здесь все и пойдём на корм зверью; медведю да куницам разным, они мертвечатину ох как любят. Бежать надо! Бежать! Всю первую ночь мучился я одним вопросом: зачем надо такими гестаповскими приёмами внедрять передовые методы Макаренко и Сухомлинского? Зачем надо? Может, теперь для такого народа, как бомжи, там наверху, такую муку придумали в воспитательных целях?
16
Зачем было надо двум работникам милиции, из приморского города, в глухом таёжном углу, у чёрта на куличках, где только медведь хозяин, а прокурор – волк, организовывать "сельхозартель" Красный Хомут по разработке лесного пепелища, пала, совсем непригодного для любой полевой и огородной культуры? – над этим мучил голову не один Валёк.
"Концлагерь, однако!" – толковали друг с другом зачумлённые мужики.
А вопрос этот врастал совсем в другую почву…
Криминальная служба, если, конечно, не коррумпированная, возьмись она за это дело, без труда могла бы выяснить, что почва та станет отравлена "пестицидами", да не простыми, не нашенскими, разливными, а заморскими, с тех краёв, где голубая дымка утреннего рассвета и жаркое полуденное солнце юго-востока. Там зреют такие цветы и соцветья, от которых в головах туман и перед глазами картинки разные, как в кино каком. И вырастает после в душе у каждой живой твари о двух ногах дракон когтистый, который уже никогда не освободит эту душу от адских мучений и жажды новых картинок.
Пришла теперь и к нам, россиянам, зараза эта: прыгнул дракон и закогтился на русских просторах. Вот и мы теперь не отстаём от забугорья в потреблении наркоты поганой детьми нашими, тоже цветами, говоря фигурально.
А пестицид он и есть – пестицид. Яд, одним словом. В растительном мире яд этот применяется для выборочного уничтожения дурнотравья – лопухов, "канадки" – вот ещё одна зараза оттуда, из забугорья. Трава, а русскому пахарю от неё убытки, как от саранчи или другой подобной нечисти. Наркота – пестицид особый, он уничтожает людскую популяцию, любого человека, без разбора – и бомжа и гения одинаково.
Когда мой друг Валёк лежал в обморочном состоянии под забором, подцепив баульный замочек на свои ядра, из Забугорья как раз потянуло сквознячком перемен, уже набирал силу "священный" ветер капитализма, где – всё можно. Хватай, сколько осилишь проглотить. И брали, и рвали с мясом друг у друга, и глотали, захлёбываясь свободой и кровью.
Хватали всё: пекарь – хлебы, банкир – сейф несгораемый, грузчик – свой горб, сторож – свисток тревожный, слесарь – гаечный ключ, а чиновник брал всё – и бумагу для сортира тоже брал.
Брали. Брали. Брали.
А двум лихачам-милиционерам, тем, с Владивостока, назовём их как-нибудь – пусть один будет Лёва, а другой – Вова, достались одни на двоих наручники. Вот и стали подумывать Лёва и Вова, куда бы эти наручники применить с умом? А наручники символ чего? Власти, конечно! А власть – это что? Не что, а кто! Власть – это всё!
Один умный цыганский барон, чтобы не делать ноги, попросил Вову и Лёву сделать ему крышу, а за услугу направил их мысль – как разбогатеть – в заранее подготовленное русло: "Чавелы, – говорил старый цыган Рома, раскуривая трубку, – что нужно для удовольствия человеку? Женщину и деньги! Это, как иголка с ниткой: куда иголка – туда и деньги потекут. А вы ребята холостые. Жадные на женщин. Портовые шлюхи – это не женщины. Тряпки половые. Как карты ни разложи, всё одно – шестёрки. А когда шестёрка лежит под тузом, это разве игра? Банк не снимешь. Игра в "очко", хоть и занятная да капризная. А деньги лежат рядом. Большие деньги. Теперь молодёжь вместо водки "дурь" покурить любит. Грамотные стали. "Гашиш давай! Давай гашиш!" – кричат. Деньги пуляют в дым. Наркота их манит больше секса. Всю сладость человеческой жизни они теперь – тьфу! – каким-то сексом стали называть. А когда-то это по-другому звалось. Да, по-другому. О чём это я? А, большие люди – большие деньги! Вы, командиры, в милиции работаете, за вами – не как за мной, пригляда никакого, и времени свободного много. Народишко по пристаням да подвалам, бродяжек, бомжей разных, подметите, и – в тайгу, на разработку плантаций под коноплю. Семян, каких надо, я вам дам, а урожай делить будем: вам корешки, ха-ха-ха! А мне – вершки. Как в русской сказке про медведя. За те корешки и за те мои вершки, вам денег слюнить – не переслюнить. Всех городских красавиц попробуете. Хотя, по правде сказать, у всех одно и то же, только разная одёжа, ха-ха-ха!"
Вообще-то ребята портовых цыган давно крышевали, баб их пасли от случайной облавы, вот и жили кое-как.
А кое-как, во времена те лихие перестроечные, жить расхотелось. Красиво жить они у власти подсмотрели. И сами заразились. Вот тогда-то "командиры" и вспомнили умный совет барона того, цыгана Рому. И подмели подвальчик, где пережидал горькую ночь мой школьный товарищ Валёк, разом сделавшись подзаборным бродяжкой.
– Вот ведь как бывает, – сокрушался Валёк, – цыган там по всем притонам понабито, "дурью" торгуют в открытую. Никого не боятся! Эти урядники, которые нас подмели, тем и кормились от цыган. И сами решили фирму открыть гашишную, ну и планчик, конечно, на отходах от гашиша делать – тоже прибыль. Грамотно подошли, по-деловому: бомжей – кто хватится? Рабы двадцатого века! Делянку разделают, а там их всех в расход пускать можно – мёртвые не разговаривают. Это мне потом Кальмар объяснил. Он в таких переделках уже бывал, потому и шепнул мне, что бежать надо. А как убежишь, когда у них гляделки на нас направлены, и стволы в случае чего при них? Тайга только со стороны – лес. Это всё равно, что сравнивать пруд сельский и море. Вроде и там, и там – вода, а до берега плыть по-разному.