Уставать стала старуха, не справляется в саду-огороде. Дочери бывать перестали. Младшая далеко замуж вышла, к мужу теперь на дачу ездит. Старшая не может в доме ночевать – задыхается, говорит. И не только на чердаке, а и внизу в комнатке ей не спится. Ну соседи-то сплетничают, что от стыда она, а что стыдного? Подумаешь, жених на другой женился, этих женихов вокруг – как муравьев, только знай, куда сахару капнуть… Вот хозяйство забросить – это действительно стыдно, но у вас, у людей, разум нынче искривился. Сама видишь, все запущено до невозможности. Чердак вовсе разваливается – как ты там спишь-то? Ты не ленись, слышишь! Тогда и я помогу.
Я только решилась спросить про ведьму, потому что, хоть дом напротив и пустовал, но стало неуютно мне после рассказа, рот уж открыла – а на табуретке нет никого. Приснилось, что ли? Пошла к рукомойнику лицо ополоснуть, посмотрелась в зеркальце сбоку – как током ударило! Вот где видела эти губы и этот нос, вот почему лицо-то мне знакомым показалось! Но себя не ожидаешь увидеть нигде, кроме как в зеркале, потому сразу не сообразила. Точно, приснилось. И утром на чердаке, и вечером на веранде. И даже на грядке в борозде, видимо, уснула на секунду, развезло от жары.
На будущее лето, однако же, приехали с хозяйством: появились у нас собака и полосатая кошка. Муж выкопал пруд, до карпов, правда, дело не дошло, но лягушек бывает необычайно много, а тут еще и тритоны завелись. Кошка растет не по дням, а по часам, у собаки шерсть стала ни с того ни с сего завиваться, хоть ей по породе не положено. Птиц в саду развелось немеряно, хоть и кошка; одних соловьев три выводка. Ну раз птицы поселились, то и тля пропала; соседи ходят, на мою вишню удивляются: почему такая богатая. Дом напротив пустовал один сезон, а зимой участок купили новые соседи, обустраиваются. Мы старенький дом из тарной дощечки все-таки снесли и поставили новый. Не потому, что тот разваливался, можно было его подлатать, но захотелось свой собственный дом.
Про странный сон и некошку я никому не рассказала, еще не хватало: сны пересказывать! Но иногда в сумерки вижу – мелькнет в борозде черная кошка, а лицо у нее вроде как человечье. Знаю я, чье у нее лицо.
Новые боги
У Хорта состарились боги.
Рано или поздно это случается со всеми. Даже вещи старятся или выходят из моды. Но Хорт так долго жил неплохо, что подзабыл: боги тоже старятся. Как назло, начиналась зима.
Когда младший ребенок заболел гриппом, а вслед за ним и старшие, Хорт решил, что это обычная сезонная эпидемия в городе. Но довольно скоро жена упала, поскользнувшись на обледенелой ступеньке, и сломала руку. А у самого Хорта обострился хронический гастрит. Бог, отвечающий за здоровье, явно не справлялся со своими обязанностями.
Жена с недавних пор вообще раздражала Хорта больше обычного своей пустой болтовней и бесконечными походами по магазинам за ненужными вещами. Пара уродливых вазочек тусклого стекла, купленная женой на распродаже в соседней посудной лавке, оскорбляла его взгляд несколько дней. Оскорбляла, оскорбляла, пока не свалилась – сама по себе – в кастрюлю с борщом и не испортила обед и воскресное настроение. Готовить-то теперь приходилось самому, раз у жены рука в гипсе. Хорт накричал на жену, и та ушла ночевать в гостиную. Почему-то с этой смешной размолвки они стали спать врозь. Дети дружно принялись ругаться между собой и грубить родителям. Пиво приобрело неприятный запах, где его ни покупай, по телевизору косяком пошли идиотские сериалы, а чемпионат по хоккею посмотреть толком не удалось: из-за обильного снегопада часто вырубалось электричество. Словом, бог любви и удовольствия сачковал и явно норовил переложить часть обязанностей на бога удачи, поскольку тот традиционно отвечал еще и за погоду.
Бог удачи ответил внезапной оттепелью, гололедом и штрафом за неправильную парковку. А потом уж прорвало батареи. Бог благосостояния не отставал: испорченные ковры, мебель, неоплаченный больничный на работе у жены, серия новых поборов у детей в школе. Напрасно Хорт тратился на достойные жертвы, напрасно менял и лакировал алтарь: боги дремали, все четверо, и знать не желали о его проблемах. Пробуждаясь лишь к жертвоприношению, они плакались Хорту на ломоту в каменных костях и сезонную депрессию. Боги состарились и обессилели.
Вырастить новых богов в тайне от старых зимой практически невозможно. Следовало дождаться весны, перетерпеть. Много неприятностей свалилось на семью за эти темные холодные месяцы, в марте чуть-чуть полегчало, жена вернулась из гостиной в спальню, гастрит утих, грубость детей сделалась привычной и не доставляла столько огорчений, как в декабре. Больничный жене оплатили, всего лишь сорок процентов, но все же, все же. Боги самодовольно улыбались, щурились на молодое мартовское солнце, намекали на новые подношения, но Хорт видел: они уже ничего не могут, осталась лишь каменная оболочка.
Едва сошел снег, Хорт ринулся на дачу. Земля сопротивлялась, Хорт вспотел до костей, долбя ее непослушную плоть маленьким ломиком, но все же нашел, что нужно. Четыре маленьких белых камушка лежали рядом на достаточной глубине и вполне годились для того, чтобы при надлежащем уходе и подращивании стать новыми богами. Он похудел, на щеках прорезались глубокие морщины, руки болели от постоянной работы с землей, ведь яму с будущими богами приходилось каждый раз углублять и закапывать от прибывающего света. После работы Хорт ездил на дачу растить маленьких, дома же говорил, что строит сарай для лодки. Сарай-то ведь тоже пришлось строить, старые боги запросто могли его проверить и уличить во лжи.
Наконец камушки проклюнулись на поверхность, к концу мая, к радостному, отчасти наивному ожиданию Хорта, из них вылупились новые боги и прочно заняли дачный алтарь. В тот же день семья переехала на дачу, хотя жена и ворчала, что еще слишком рано, слишком холодно. Старые боги, утомленные переездом, неприятно удивились, обнаружив на алтаре соперников. Пока они раскачивались, формулируя общее соглашение, ограничивающее влияние новеньких на Хорта, молодые открыли свежие пасти с белоснежными зубами, и только хруст пошел, полетели по домику редкие каменные крошки, да и те позже подобрал и слизнул шустрый новый бог удачи.
Какая жизнь настала у Хорта! Даже жена несказанно расцвела и похорошела, не говоря уж о прибавке к зарплате. А погода в конце мая могла соперничать с июльской. Наконец-то отпустил гастрит, и сошли мозоли на ладонях. Новые боги дали больше, чем просил Хорт. Юную нежную соседку с розовыми сосками и большим доходом дали боги. И жена не ревновала его, а дети лишь заговорщицки подмигивали за обедом. Но пришло время жертвоприношения.
Хорт расщедрился: за хорошую заботу и платить приятно. Но то, что старым богам показалось бы роскошным пиром, у новых вызвало злую усмешку. Хорт удвоил плату, а боги все кривились. "Нечего баловать, – решил Хорт, – сами не знают цены жертвам, молодые еще. Пусть посидят на голодном пайке, а там поглядим".
Тут-то и выяснилось, что жена не ревновала, потому что не знала о соседке. Рассказали ей дети, ну раз папаша отказался заплатить отпрыскам за молчание. Жена ушла, отсудив квартиру. Нежная соседка одолжила крупную сумму на развитие бизнеса и уехала в Турцию навсегда. Хорту пришлось самому залезть в долги, чтобы немного поправить дела, да и жертвы требовалось принести достойные, успокоить богов. Вечером обналичил деньги, а наутро разразился экономический кризис и наступил дефолт.
Когда Хорт вышел из больницы после обширного инфаркта, стояла глубокая, отменно холодная осень. Он не поехал на дачу, сразу отправился в лес. Там, под корнями старой кривой сосны, нашел четыре подходящих белых камушка, совершил обряд и настроился на долгое ожидание… Эти боги росли еще быстрее предыдущих, уже через неделю подращивания бог удачи высунул из камушка ротик и укусил Хорта за безымянный палец.
Золотая ящерка судьбы
Знаешь, как это бывает? Представь: жара, лужайка посреди редкого леса. Травой пахнет, еще смолой и хвоей, и пылью пахнет от песка под чахлым кустом. Мальчишка бегал где-то все утро, лег под этот куст и не то что заснул, а так, разморило его. Лежит на боку, левую руку вперед вытянул, хотел дотянуться до пучка травы, оборвать его, да лень стало. Рука повернута раскрытой ладонью вверх, пальцы с обгрызенными ногтями, в заусеницах, растопырены. И вроде кажется ему, что из пучка травы лезет золотая ящерка, маленькая, тощенькая, только голова большая. Пригляделся, а голова-то у ящерки человеческая, с носом, высокими бровями и даже с бородкой узенькой, тоже золотой. Схватить бы ящерку, но лень двинуться, сил нет. А она сама уж ползет прямо в руку, устраивается, как в гнездышке, лапки расправляет и – раз, пропадает в ладони, словно ее всосало туда внутрь, под кожу, понесло током по жилкам.
Мальчишка засыпает по-настоящему и, проснувшись на жесткой земле, не может вспомнить – была золотая ящерка на самом деле или приснилась. Но дальше живет с памятью о ней. Знает про себя – что-то ему уготовано особенное. Удача или талант какой, но скорее всего богатство. Вот он вырастет, получит свое богатство и никогда не придется, как сейчас, торчать летом с родителями на унылой даче, носить дешевые шмотки, у одноклассника деньги из рюкзака воровать на компьютерную игру. А уж на игровых автоматах можно с утра до вечера шпарить.
Но почему-то к игровым автоматам больше не тянет, какой-то он скучный делается, без куража. Учится по-прежнему не ахти, но в драки не лезет. Ни математика, ни география его не привлекают, музыкальный слух не прорезается, способности к рисованию тоже помалкивают, и с талантами совершенно неясно – есть ли они у данного среднего мальчишки. Экзамены сдает кое-как. И вот уже работает шофером или охранником, женится без особой любви, но у жены своя квартира. В квартире скоро делается тесно, жена рожает двух детей, одного за другим. Живут они с женой и детьми довольно мирно, ругаются в меру, пьют в меру.
В азартные игры бывший мальчишка не играет, билеты лотерейные больше не покупает, потому как убедился: не везет ему. После работы лежит на диване, телевизор смотрит, пиво только с пятницы по воскресенье. По субботам ходит в баню и позволяет себе расслабиться как следует. Летом они с женой ездят на старую родительскую дачу, дом он, конечно, выстроил там новый, тоже не ахти какой, но все-таки не из тарной дощечки.
В положенный срок умирает от нормальной болезни, и жена оплакивает его совершенно искренне, а сослуживцы оплачивают половину похорон и справляют венок. Сыновья у него вырастают очень симпатичные, гораздо способнее его самого и удачливее и даже, наверное, по его понятиям, счастливее. Старший к моменту похорон отца уже небольшим предприятием владеет, младший на барабане бойко стучит за интересные деньги. Секретарша его конторы на похоронах мирится с его женой, они даже рыдают, обнявшись, и перезваниваются месяца два-три. А после у жены появляются новые заботы, невестка, жена старшего, собирается рожать. А секретарша еще раньше убирает его фотографию из книжной полки и начинает новую жизнь в свои неполные пятьдесят три года.
Перед смертью он вспоминает золотую ящерку с человечьей головой и спрашивает – не себя, сам-то он что может ответить, – спрашивает кого-то, в кого он не верит, что же это было? Зачем? Я прожил обычную жизнь, не видел особой удачи, богатства тем более. Счастье? Да, был день, когда он закончил крыть крышу в новом доме и они все, вместе с мальчиками, первый раз ночевали в нем, а окон еще не было, и ветер сдул бумажную скатерть со стола, опрокинул банку с ромашками, поставленную женой подальше от дивана. Ведь ромашки только так красивые, а пахнут они не слишком хорошо. И еще одна ночь, много раньше, когда жена, молодая и худенькая, купалась в реке, а после они любили друг друга на берегу, и песок пах пылью, а река тиной, но было тихо, так, что слышно, как шуршала кора на сосне под лапками какого-то осторожного маленького, наверняка пушистого зверька. И другая ночь, позже, тоже ветреная, сквозная, с хлопающими занавесками, когда секретарша в чем мать родила варила ему кофе и говорила, что он подарил ей новую жизнь, а он немного испугался, что она хочет сказать, что беременна, но это оказалось не так.
Вспоминает, успевает подумать, наверное, я был счастлив, наверное, это и есть счастье, а я, дурак, не сообразил, надо было хоть получше его почувствовать, не торопиться. И умирает.
Или бывает так: такой же другой мальчишка и та же золотая ящерка, все так же, вплоть до шофера-охранника, жены и, допустим, иномарки и гаража вместо дачи. Но однажды он возвращается очень поздно, выпивший слишком много, а куртка на нем дорогая: кожаная итальянская. От метро за ним идут трое, в первом же проходном дворе нападают, снимают куртку, отбирают борсетку с деньгами и документами, а он не может закричать, потому что стыдно. Но пытается ударить, и тогда его бьют по голове, он еще добирается до дома, а утром попадает в больницу, через неделю впадает в кому, но успевает вспомнить ящерку и удивиться: не помогла.
Простые истории, печальные, как жизнь, и, как жизнь, порой смешные. В каждом человеке найдется хорошее, интересное, только не каждый захочет в себе копаться. Даже счастье у каждого найдется, хотя здесь ты можешь мне не поверить. Счастье, оно коротенькое такое, как солнечный зайчик на стене от проходящего по реке теплохода. У теплохода окна маленькие, но их много, и солнечный зайчик обязательно в одно из окон попадется, если дом на берегу реки выстроен. Ладно, философия не по моей части. Есть ведь и другие истории. Страшные. Злые.
Мы сидели на лужайке, правда, не в лесу, а на низком берегу Волги. Лес был за нами. То есть я сидел, а он распластался на траве. Он говорил все тише, и я лег рядом. Зной звенел кузнечиками, воздух плавился и стекал в реку. Ни облачка на небе, но приближение грозы чувствовалось по общей неподвижности, разлитой вокруг, по внезапной лени и легкому головокружению. Высокая колокольня заброшенной церкви на том берегу, казалось, двоилась в белом беспощадном свете. Я повернул голову и неохотно ответил, говорить было не просто лень, а тяжело, язык словно распух от жары, слова, как пузырьки, с натугой преодолевали сопротивление губ.
– Куда уж страшнее! Скука вместо золотого обещания. Не то нелепая смерть. Хотя ты сейчас скажешь, нелепой смерти не бывает.
Он укоризненно покачал головой:
– Это вы любите словами играть. Для меня запах, к примеру, значит гораздо больше слова, – помолчал, пожевал бледно-зеленый стебелек мятлика. – О первом мальчишке не стану говорить, тут я, как-никак, лицо заинтересованное, – при этих словах у него нервно дернулся хвостик. – А вот второй, которого убили из-за куртки… Тот человек, ну тот из троих, кто ударил, он ведь тоже был мальчишкой в свое время и так же лежал на поляне. Но золотая ящерка его не нашла… Он вырос – без ящерки и стал убийцей. Без защиты куда же!
– Что-то не пойму, куда ты клонишь. Логичней предположить, что без защиты оказался пострадавший, а не убийца. Или ты о предопределенности?
– Сообразил наконец-то, – ворчливо отозвался он. – До чего же вы медленно соображаете! Все из-за логики вашей. Думаешь, легко с судьбою тягаться? Многие наши гибнут. Думаешь, сейчас больше воров и грабителей, чем в средние века, а, допустим, благородных философов меньше? Как бы не так! Людей больше, но пропорция зла-добра та же, – что в сообществе, что в отдельно взятом человеке. А мы как раз за отдельно взятых и боремся. Ведь тому, второму, с дорогой курткой, на роду было написано стать большим разбойником, он должен был убить двух инкассаторов и охранника, так-то вот. Если бы не моя сестра, так бы и случилось. Она вовремя отыскала мальчишку и сумела внедриться в него. Жил бы он долго, скучновато, средне-счастливо и не делал зла, но судьба – капризная функция, да еще со своеобразным чувством юмора. Столкнула его с мелкими грабителями, а те – раз, и убили нечаянно. И сестра моя погибла вместе с ним, потому что внутри была, а освободиться мы можем только в случае естественной смерти человека… Нас все меньше и меньше… А ведь дети у нас редко появляются, мы же почти всегда несвободны. Леса к тому же вырубают, болота осушают, места, где детей выращивать, совсем не осталось. Некоторые из нас, те, кто духом послабее, переселяются, хоть и нехорошо это.
– Как же так получилось, что люди ничего не знают о вас, ни легенд нет, ни упоминаний?
– Да что ты! А саламандры? – он засмеялся. – Была у нас лет шестьсот назад модная теория, дескать, дашь людям философский камень и те сами начнут совершенствоваться, а мы освободимся. Многие наши свели дружбу с алхимиками, да только из десяти алхимиков девять интересовались золотом, а не судьбой ближних… Скучно мне, тоскливо. Сестра – последняя из моей семьи, больше никого здесь не осталось. Жена с сыном еще в позапрошлом веке в Данию переселились… Скучно.
– Ты не боишься, что расскажу о тебе другим людям?
– Чего бояться? Если уж алхимикам не поверили… А ведь мы в то время такие собрания устраивали, куда там! Декларации надиктовывали толстенными манускриптами… А ты уснешь сейчас, проснешься под дождем и все забудешь.
– Постой! Расскажи о первом мальчишке! Так понимаю, это твой, – я замялся, подыскивая слово, – подопечный. Кем бы он стал, кабы ты не внедрился в его ладонь?
Он печально оглядел дальний берег, посмотрел искоса на небо, задрать голову вверх не мог, наверное. Он был совсем маленький, не больше мизинца, словно золотая искра на пожухлой от зноя траве. Аккуратно подстриженная бородка клинышком – не золотая, скорее рыжая, бледное лицо аскета и тело ящерицы с зеленоватой полоской на сияющей чешуе.
– Дождь скоро пойдет, засыпай!
Я послушно закрыл глаза, вытянул руку ладонью кверху и тотчас проверил – нет ли его в ладони. Но его уже не было видно нигде. Сильно пахло тимьяном, как всегда перед дождем.
Зверек вымысла
Сюзанне Б.
Ходит по миру зверек на мягких лапах с тонкими пальчиками и разноцветными коготками, раскрашивает его. По черному пройдет – станет черное сиреневым, по серому пройдет – глядишь, уже оранжевое. Разный мир получается, но не вполне правильный. Зато веселый. Иногда.
Лана песню поет на сцене, зал слушает. Жалостная песня, сине-зеленая, с золотыми и коричневыми крапинами – очень жалостная. Зверек плакал крапинами, пока через песню шел, а что же!
Лана недавно из тюрьмы вышла, осУжденная, как она себя называет. Два срока, последний восемь лет, за торговлю оружием – много. В тюрьме книжку написала под названием "Убегу к людям", о своей судьбе. Зверек сильно помог, прошелся лапами: разноцветная книжка. Пишет Лана, как жила в рабстве у цыган-наркоторговцев, как мучилась и влюбилась там, как бежала по снегу с отбитой почкой, и много еще чего такого пишет багряного-фиолетового, но все же не мрачного. Хоть и по снегу босиком.