В этот раз Катя замешкалась, очень уж необычная парочка зашла в вагон. Первая женщина – вполне приличная, лет сорока или пятидесяти, не поймешь, толстая такая, гитару из-за полноты ей неловко держать, живот мешает. Лицо круглое, тоже приличное, как у сытой домохозяйки, румяное. Пальто, сапоги, все, конечно, мама не горюй, но не убитое, не грязное. Иная Катина покупательница может в таком пальто прибрести. А потом возьмет и купит можжевельников на две сотни ненаших рублей. Катя поначалу частенько ошибалась и хамила, а чего не хамить, если тетка, одетая хуже тебя, дергает дорогущие саженцы за хлипкие ветви и требует достать еще тот и тот из самого заставленного угла. Так что женщина с гитарой весьма пристойно выглядела. Может, сыну гитару везла? Или на репетицию самодеятельности какой. И глаза у нее веселые, без наглости и спокойные, ясные карие глаза.
А за ней следом выдвигалась типичная бомжа, с опухшей мордой, в черной вязаной и линялой шапке, надвинутой, несмотря на теплую погоду, до бровей, в черной куртке и черных, круглых каких-то штанах. И все это черное – куртка, штаны и шапка – казалось разного цвета, одно блеклое, другое выгоревшее, третье линялое. Бомжа тянула лет на восемьдесят пять, в руке у нее дрожала пластмассовая банка из-под майонеза "Моя семья", приготовленная для денег – подайте, граждане пассажиры.
Первая женщина, с внешностью домохозяйки и веселыми глазами, запела, аккомпанируя себе на гитаре. Она взялась за старый романс, времен молодости Катиной мамы. Катя вздрогнула. Женщина пела легко и ровно, да еще в редкой тональности ре-минор, редкой для тех, кто играет на гитаре при помощи пяти аккордов. И ветер, и ночь с запахом белых лепестков, далекие дома с темными окнами, скамейка, влажная от дождя, и печаль по ушедшей молодости, и кроткая ласковая мудрость были в ее голосе. Звуки собирались аккуратными капельками, сливались друг с другом, проливались щедрым потоком на середине мелодической фразы, затихали к концу, чтобы родиться вновь после проигрыша на дребезжащей гитаре. Лишь ко второму куплету Катя обратила внимание на некоторую странность дикции певицы и, приглядевшись, обнаружила отсутствие у той передних зубов. Когда странная пара подошла ближе, Катя, не задумываясь, опустила в майонезную банку припасенный для контролеров червонец. Обычно дежурный червонец тратился на шоколадку в вокзальном ларьке.
Всю осень Катя встречала вагонную певицу, когда одну, когда с "подругой". Репертуар ее был довольно разнообразен: романсы, русские народные песни, песни времен советской эстрады – но подчеркнуто старомоден. Ничего из того, что сейчас исполняется, даже по радио "Русский шансон". Песня всегда пелась целиком, даже если надвигалась остановка и времени для сбора денег не оставалось, свои песни певица уважала. Также в одном поезде никогда не пелось одно и то же, во всяком случае, в соседних вагонах.
Не всякий раз Катя делилась червонцем, не могла позволить себе благотворительность. Но певица заинтриговала ее до невозможности. Катя сочиняла ей судьбы, одна красочней и ужасней другой, мексиканские сериалы отдыхали штабелями. Как-то раз Катя, выскочив в Лигове, прозевала хорошую электричку и загорала под мелким дождичком в ожидании следующей. Идти под железный навес не хотелось, там на скамейке сидели пьянчужки. Но среди них Катя заметила свою певицу и решилась. От компании шел тяжелый дух перегара, пота и чего похуже. Певица явно была там чужая, сидела на краешке. Катя встала рядом и тихонечко сказала:
– Как вы замечательно поете.
Тысяча вопросов томили ее, но решимости не хватало.
Женщина улыбнулась, ответила:
– Я – что. Вот моя подруга пела, так пела. Ей-то уж точно Бог в глотку плюнул. Жаль, сейчас ничего не может. Да, ты ее видела со мной поди.
Мужичонка в ватнике мерзко засмеялся, сплюнул, ухватил певицу за коленку и уставил на Катю красные глаза. Кате сделалось противно, она не ответила, вернулась под дождь и побрела на другой конец платформы.
Через месяц осень внезапно кончилась. В один день дороги завалило снегом, листья с деревьев не успели облететь и трясли сморщенными ладошками под колючим ноябрьским ветром. Катя ехала на дачу к своим, к печке, кошке, к домашним пирогам и долгим выходным. С работой можно было завязывать, еще пару раз выйти, и все, свобода, свобода на месяц. А потом искать новую, хорошую. Нет, искать придется сразу, можно ведь искать работу и отдыхать одновременно.
В эту пору народу в вагоне мало, никто не ездит на дачу по понедельникам во второй половине дня в глухом ноябре. Продавцы не носят по вагонам мороженое и чипсы, разве носки-колготки да перчатки. На гитарах тоже никто не играет, не поет, к счастью. Но и певицы знакомой нет, не сезон. Из задумчивости Катю вывел мерзкий запах. Так и есть, села напротив бомжихи, размечталась о новой работе и не посмотрела, куда плюхнулась, вот курица. У той под ногами два мешка, набитые жестянками из-под пива и джин-тоников, сапоги драные, куртка черная в пятнах, линялая шапка до бровей, еще и лицо разбито, ужас, быстрей отсюда прочь. Но вгляделась Катя и узнала попутчицу – она самая, та, что сопровождала вагонную певицу. Совсем опустилась, дрыхнет, рот открыт, нитка слюны на подбородке. Да что же это, вон у нее уж и штаны мокрые.
Катя решительно поднялась, бросила последний взгляд на старуху и забыла, как дышать. Из разбитого слюнявого рта вместе с хрипом выпорхнула маленькая птичка, коричневая, с желтым брюшком, носик тоненький. Глянула на Катю лукавым глазом, цокнула, головку повернула и пропала.
Катя стоит в проходе, не соображает ничего, люди об нее спотыкаются, бабулька с кошелками заворчала:
– Что стоишь на проходе, не видишь, к станции подъезжаем, давай, посторонись, дай людям пройти.
Катя моргает, не говорит ничего. Бабулька посмотрела на бомжиху да как заголосит:
– Ой, батюшки, пьянчужка-то померла, мертвая, вон, едет. Надо милицию вызывать. Дочушка, нажми кнопку, машинисту-то скажи, пусть милиционеров пришлет.
Тут Катю как ветром ноябрьским сдуло, выскочила в тамбур, а там и Лигово. От Лигова бегом по шоссе до Старопанова, у магазина на маршрутку села, двадцатки не пожалела. Домой, скорей домой, в тепло, к своим.
Мама и бабушка сердились. Что это Катерина надумала, отирается по квартирникам – слово-то какое, нечеловеческое – неизвестно с кем, говорит, концерты у нее, выступления, а то репетирует ночи напролет. Кто по ночам репетирует, известно, чем они занимаются, но как запретишь? Катерина себе хозяйка, зарабатывает, еще им денег подкидывает. Даст Бог, отстанет от дурацкого занятия. Работа-то у ней хорошая, денежная, кабы не это безобразие, жить да жить. Вон, денег хватает, чтобы комнату в городе снимать, или врет? И чего она так с глузду сдвинулась. Катя терпела нападки молча. Не могла же, в самом деле, рассказать маме и бабушке о коричневой птичке, залетевшей к ней в то лето, когда умер отец, а они остались без жилья. Теперь Катя знает, что за птичка. Катя сумеет вырастить ее, записать пластинку своих песен, выучиться, наверстать те годы, когда пела только грядкам с клубникой. Птичка дождется, что им, птичкам, потерянные три-четыре года, они-то живут вечно.
Коловертыш
Тем вечером заснуть никак не удавалось. В крохотной спаленке на чердаке душно, на дворе август вовсю, а комары бесчинствуют, как в июне. Второй год дачу обустраиваем, вроде и хозяйством обзавелись: астры, петунья, вон четыре штуки кабачков и укроп. Но чем больше хозяйство, тем больше неприятностей. Вишня зацвела дружно, сад зарумянился, приоделся – и на тебе! За один день села на вишневые нежные побеги черная тля, все пожрала. Петунью и укроп умяли толстые слизни, на астре гусеницы – толстые, зеленые в крапинку. Где тут заснуть! Все думаешь, а ну как завтра еще какая скотина насекомая на кабачки навалится, да комаров хлопаешь. Так расстроилась, что не заметила, как в сон провалилась.
Утром еще не проснулась толком, глаза не открыла, но слышу: за дверью спаленки шум какой-то, словно падает комок теста и, хлюпая, отрывается, сам собой катается в колобок. Солнце лезет в окна и щели меж неплотно пригнанных досок под крышей, немного страшно – что за звуки, но скорее любопытно. Дверь в спаленку тоже неплотно закрывается, глаза прищурила, вижу: за дверью по домотканому коврику катается кошка, черная, пушистая, с белым галстуком. Хотела засмеяться над своим страхом – подумаешь, чужая кошка пробралась в дыру под крышей, но слышу: подож-ж-жди, подож-ж-жди. Отчетливо так слышу. Ну все-таки страшно. Высунешь руку из-под одеяла, а эта неведомая кошка – хвать, и откусит. А солнце выше поднимается, и понимаешь: ночные глупости в десять утра не пройдут. Тихонечко, чтобы чужую черную кошку не напугать, встаю, говорю вежливое "кис-кис, щас тебе молочка принесу!", протягиваю руку – за ушком почесать. Кошка смотрит на меня, как на дуру, зевает. Опасаюсь кошку приласкать почему-то, иду умываться, чай пить. Кошка за мною. Выхожу в сад-огород, проверить кабачки, и кошка тут. Так и есть, между кабачков за ночь вырос муравейник, откуда что берется, сожрут последнее хозяйство, ну что за лето! Нет никаких моих женских сил с этим бороться!
– Вот видишь, что творится! – жалуюсь кошке, а та все ходит следом. – Какое хозяйство! Ущерб один. Развелось всякой скотины!
Но солнце ярко вспыхнуло и заиграло, как в раннем июле, воздух уплотнился, обжег кожу, кошка села, почесала лоб задней лапой, поглядела пристально. Цветы, да и все краски в саду стали ярче, и что-то неуловимо, но бесповоротно поменялось в окружающем пространстве. Я даже не удивилась, когда кошка заговорила. И не испугалась, не то что утром, когда услышала шум за дверью. Все-таки, когда лежишь, чувствуешь себя беззащитным, а тут, на улице, можно и соседей кликнуть.
– Ну чего тебе? – ворчливо спросила кошка, и рот ее двигался, как человеческий рот, да что там, ее рот был каким-то подозрительно знакомым. Я помнила этот очерк, короткую верхнюю губу и пухлую нижнюю, этот выговор, смешное стяжение гласных звуков. Хорошо помнила, но не могла сообразить, откуда. – Чем ты недовольна? – уточнила кошка и добавила: – Только перестань называть меня кошкой, неприятно, знаешь ли!
Я села в борозду. Подумала недолго и не нашла ничего умнее, чем спросить:
– А ты говорить умеешь?
– Уже заметила, да? – ехидно переспросила кошка, нет, не кошка! Стоп!
– А ты кто? – исправилась я.
Некошка фыркнула насмешливо, теперь уже и нос ее стал совсем некошачьим, а тоже очень знакомым, немного вздернутым, не раз мною виденным… где?
– Конечно! – пожаловалась некошка. – Домовых вы теперь не видите. Как вам домовых видеть, ежели лошадей не держите! Домовых ведь только через хомут можно разглядеть. Ну или через три бороны…
Становилось все непонятнее, но интереснее.
– А вы – кикимора? – я перешла на "вы".
– И не знают ничего, и не интересуются, – брюзжала некошка, – а еще хозяйство заводят. Без всякого понятия… Астры у них… Петуньи… Нет чтобы скотиной заняться! А коргоруша, значит, простаивай, ерундой майся. И хозяйство прахом пойдет… Без скотины! – Некошка забила пушистым хвостом по гряде и совершенно по-женски всхлипнула.
– Коргоруша, – я попробовала незнакомое слово. – Красиво как звучит!
– Не подлизывайся! – отрезала некошка-коргоруша. – Коргоруша, коловертыш… По хозяйству мы. Твоя бабушка, вон, три коровы держала и лошадь, про птицу уж не говорю. А ты, – коргоруша безнадежно махнула темной лапой. – Уж я тебе и так намекаю, и этак… Скотины нет, так я тебе слизней… А что, слизни крупные… И тли тебе, и муравьев вот… Нет, все в разум не войдешь. Хоть бы карпов развела, что ли. Долго ли пруд выкопать? А я бы сподмогла, карпы бы у тебя жирные пошли, дружные. Мы, коргоруши, сами ведь болеем, ежели хозяйство скудное да без скотины.
– Так вы в человеческих семьях живете, – догадалась я. – Ну раз вы про мою бабушку знаете…
– Выкать она мне вздумала! – возмутилась, опять фыркнула. – Что я тебе – сестры-лихорадки, что ли? В семьях – это домовые, а мы при дворе, при хозяйстве. И все, что твоего хозяйства касается, даже прошлого, я знаю. Да, дом этот не задался, перестроишь его скоро, думаю. Может, ты еще не совсем пропащая, вон утром в грядки вышла… Хозяйки-то прежние, молодые которые, они по другой части. А старуха, ну что старуха… Сильно мне ее бородавка на носу мешала, нюхать тяжело, толком не поохотишься, – неожиданно и непонятно заключила коргоруша.
Старуху, прежнюю хозяйку дома, я видела дважды: первый раз, когда мы приезжали смотреть дом, второй – когда бумаги на покупку оформляли. На носу у нее действительно была большая бородавка, на самом кончике. Но при чем тут охота? Как старухин нос мог помешать моей коргоруше? Я уже называла ее своей.
– Скотины старуха не держала, грядки запустила. Правда, травы-укропа много было, все пучки вязала на продажу. Но мне же скучно с одной зеленью-то! – пожаловалась коргоруша. – Мы, коловертыши, любим разнообразие, недаром так прозываемся! Как сил не стало у бабки, вот и продала тебе дом. Уж так я надеялась, так надеялась – может, хоть уток заведешь?
– А что за молодые хозяйки? – несколько ревниво поинтересовалась я.
– Так дочери старухины, – охотно пояснила пушистая сплетница. – До драмы-то своей они частенько тут бывали, но в земле ковыряться не любили, все на крыше лежали, загорали. А уж после – ни ногой.
Как-то неуютно мне стало. Оказывается, в домике драма разыгралась, то-то сны снятся чужие и странные. Лучше не спрашивать, потом забыть не смогу, а вдруг что-то страшное произошло в этом ветхом домике, собранном чуть ли не из тарной дощечки.
Коргоруша пристально взглянула на меня и успокоила:
– Не бери в голову, ничего страшного. А лучше прополи все грядочки, вот прямо сейчас и прополи, а вечером я к тебе приду по сумеркам – чай пить! Тогда и расскажу. Если хорошо прополешь! – распорядилась, и как не бывало ее.
С непривычки спину ломило, пальцы распухли от влажной земли. Я чуть не задремала прямо за столом, жесткая узкая лавка казалась удивительно удобной; солнце, перед тем как упасть за сирень, длинными лучами лениво оглаживало занавески с разноцветными кружочками. Чай остывал и все слабее пах мятой. Комары, похоже, решили взять выходной, а на дровах за верандой сидели два здоровущих кота: рыжий и белый пятнистый, похожий на корову ярославской породы. Может, тоже коргоруши? Моя возникла неожиданно, просто появилась на табуретке, как будто с обеда тут сидела, и так же неожиданно пустилась рассказывать.
Было у старухи две дочери, старшая похитрей, младшая покрасивей, но ленивые обе. Все бы им в городе работать, а по хозяйству толком – ни-ни, отдыхать они сюда приезжали, вот что выдумали!
Я собралась вступиться за дочерей – на то и дача, чтобы отдыхать, и какие же дочери ленивые, оказывается, у них в городе работа! – но коргоруша поджала губы, и опять я задумалась – ее лицо, совершенно человеческое в сумерках, было определенно мне знакомо. Так и промолчала, не вступилась.
– Вот-вот, – удовлетворенно продолжила менторша, – ленивые. Приедут, на солнышке развалятся, а вечером на поляну уйдут и до самого допоздна шляются с другими такими же бездельниками-дачниками. Уж как они там развлекались, не знаю, некогда мне, я за хозяйство переживаю, только как придут, в постель повалятся – и спать до обеда, почитай, до полудня. И так все выходные, а в понедельник – в город. Вот и доразвлекалась старшая, влюбилась, тоже в бездельника, кудрявый такой был, видный. Стал он сюда похаживать, чай пить на веранде. А младшая сестра рядом крутится, глазами стреляет, не хочет младшая одна на поляну ходить. Ну кудрявый-то смекнул, что младшая сестра завсегда лучше старшей будет, и на личико посмазливей, и характером поживей: все хохочет, да взвизгивает. Младшей он, может, и не шибко нужен, но скучно и лестно, опять же: у старшей ухажера отбить. А старшая места себе не находит, с лица спала. Стали они цапаться с младшей, тут уж не до хозяйства. Старуха младшую урезонивает, а та смеется: я при чем, я – ничего. И надо тебе сказать, жила в то время, да вот, почти напротив нас, ведьма. Мало про нее рассказывали, боялись. Но несколько раз ей кусты жгли и стекла били. У нее-то как раз хозяйство было – эх! Кур держала, четыре штуки… Собаку большущую. И конечно, старшая решилась к ведьме за помощью обратиться, говорю, старшая сестра похитрей была. Попросить, чтоб приворожила ей кудрявого насмерть, до женитьбы, то есть. А ведьмы, они плату вперед берут, вот эта и попросила отдать ей вишневое цветенье да сон на чердаке. Старшая еще порадовалась, что дешево: без вишни легко обойдется, а спать можно внизу в комнатке. Вишни-то у них знатные были, богатые, а у ведьмы не росли, как ни странно. Сговорились они. Ведьма научила, как зелье сварить, какие слова сказать да как в чай кудрявому вылить незаметно. Старшая все сделала, как велели, причесалась, глаза намазала, чай на веранде накрыла, новые чашки поставила, сидит, ждет милого. А младшая и довольна, что не ей на стол накрывать, валяется на гобеленовом диване в комнатке, книжку листает. Даже не намазалась, только юбку новую нацепила. Старуху же старшая дочь в город спровадила – мыться в ванной да вишневое варенье варить.
А на небе к вечеру нехорошо стало, гроза собралась. Небо не любит, когда колдуют, от того всегда гроза бывает, тут еще начало августа, самые страшные грозы. Потемнело, похолодало. Кудрявый неподалеку жил, только дорогу перейти, зонтик взял, конечно, даже куртку накинул, а сапоги резиновые обувать и не подумал, какие сапоги! Идет он по дороге, впереди девушка, из местных, деревенских. Хорошая девушка, неленивая – со станции торопится, из города возвращается, куда ездила по хозяйской надобности. Но днем-то солнышко светило, жарко было: девушка без зонтика, в легоньком сарафанчике. И тут как хлынет, сразу, сильно, да ветер, что ураган в степи. Такая гроза, в двух шагах ничего не видно, а капли огромадные, с утенка почти размером. Кудрявый девушку пожалел, укрыл своим зонтиком, укутал курткой. Ей ведь далеко идти до деревни, да еще через лесок, промокнет вся, простынет. Девушку-то он знал, здоровались, но чтобы разговаривать – не было такого, некогда ей с дачниками разговаривать, по хозяйству она устает. А тут, пока шли-провожались, разговорились, да промокли, несмотря на зонтик. По тропинке потоки побежали, им ноги опутали, до щиколоток промочили. Платьишко у девушки к телу прилипло, идет как без платья вовсе, коса у нее на затылке развилась, упала ниже пояса, глаза в темноте сияют. Смотрит кудрявый и говорит себе: что это я у сестер не видал? А чаю можно у этой девушки попить, как бы мне напроситься? А она уж сама предлагает зайти, переждать грозу. Вот и переждали.
К весне поженились, исправился кудрявый, тоже неленивый стал. И сейчас живут хорошо. Корова у них, куры, собака и две кошки. Ну и дети тоже, двое. Теплый погреб есть, картошку отдельно в поле сажают, четыре сотки под картошку, машина большая – хозяйство, что и говорить… Так он и не узнал, чего в тот вечер избежал, что бы с ним после того приворотного зелья стало.
А вишни у старухи извелись, как зацветут – сразу тля сядет, не то заморозком побьет. И что странно – у ведьмы напротив, в трех шагах, каждый год ветви от ягод ломятся, заморозок стороной обходит, тля не добирается.