11
За всю жизнь у Локоткова не было ни одной женщины, не искушенной уже раньше в делах любви. Это касалось и Ирины, его бывшей жены, - по сути, она перешла к нему от приятеля, утонувшего во время похода на плотах. По инерции она еще ходила в их компанию и однажды ночью осталась с Локотковым… Возникла некая сердечная склонность, дело обоих шло к выпуску; как-то Ирина сказала: "Ты бы женился на мне, Валерка. У тебя ведь, кроме меня, никого сейчас нет? А пока заведешь другую деву - и время, глядишь, упустишь…" Он кивнул, и на другой день они подали заявление.
Сильную любовь он считал книжной блажью; сам же, будучи человеком довольно практическим, видел в ней своего рода спорт, необходимую для регулярного очищения организма функцию. Лишь однажды она предстала перед ним явлением непонятным и удивительным.
Случилось это в аспирантские каникулы, когда он послан был стройотрядом добывать строительные материалы для бригад в базовый поселок нефтяников, за сто пятьдесят километров от строящихся объектов. За день он сделал все дела, но тут испортилась погода, вертолетные рейсы отменили, и Локотков двинулся из аэропорта в рассуждении, где бы переночевать. И сразу ему повезло: проходя мимо аэропортовской гостиницы, он встретил командира вертолета, утром привезшего его в поселок. Тот узнал его, окликнул и спросил: "Что, студент, тормознулся?" И, вздохнув сочувственно, сказал: "Ну-ка идем…"
Администратор гостиницы развела руками: "Куда я его дену? Сам знаешь… Разве вот в седьмой, там вторая койка пустая. Да только он пойдет ли туда, в седьмой-то?" "Какая мне разница?" - удивился Локотков. "Вот именно! - поддержал его вертолетчик, но как-то не очень уверенно. - Какая ему разница! Да и Миша человек спокойный, он его не обидит". Администраторша провела Локоткова в номер, оставила и ушла. Он огляделся. За стоящим возле окна столом, спиной к двери, сидел человек в синем аэрофлотовском мундире, с погончиками. Он что-то писал. Пол в углу комнаты справа от сидящего был завален тетрадями в кожаных обложках. Услыхав приветствие, человек сухо поздоровался, повернувшись и отпечатав в окне рыхлый курносый профиль. Локотков лег на кровать и уснул, а проснувшись, увидал ту же картину: человек в кителе сидит за столом и пишет, и пишет в общей тетради с клеенчатой обложкой. Это ему показалось странным, и он пошел искать по гостинице командира вертолета, благодаря стараниям которого его вселили в этот номер. Тот-то и поведал ему грустную, тяжелую историю о локотковском соседе - сумасшедшем бортмеханике Мише.
Два года назад Миша был послан в командировку на Север. Дома, в одном из городов средней полосы России, у него осталась жена, которую он очень любил. Первый год все шло нормально, они часто писали друг другу, а однажды она даже приезжала к нему на несколько дней. Потом у него что-то застопорилось с отпуском, он стал томиться, задумываться, - в это время пришло от нее письмо: наша любовь не была любовью, а недолгая совместная жизнь - просто глупая ошибка. Она счастлива, что вовремя это узнала. Узнала лишь потому, что полюбила другого человека. И он, Миша, не должен на нее обижаться, ибо подлинное чувство должно внушать уважение. И еще - если уж говорить, то до конца! - этот человек во всем превосходит его, бывшего мужа: умен, талантлив, блестяще образован, посвящает ей стихи и рассказы. Ни о каком восстановлении отношений не может быть и речи. И вдобавок ко всему - прислала фотографию своего нового избранника! Мужик как мужик, даже симпатичный, но ведь и Миша тоже не урод! - рассуждали посвященные в суть дела вертолетчики. Первой Мишиной реакцией было - немедленно ехать домой, и на месте разобраться в ужасном вопросе. Но как раз свалилась уйма работы, на бортмехаников оказался дефицит, и отпустить его значило для эскадрильи - вывести на какое-то время из строя целый экипаж. Никто на это, конечно, не пошел. И сам Миша притих на некоторое время, и только восклицал иногда в подходящем и неподходящем месте, разглядывая фотографию соперника: "Умнее! Талантливее! Что за ерунда! Никакой особенной уж красоты…" Он начал весьма тщательно следить за собой: одеваясь, долго чистил китель и брюки, рубашки носил только свежие; отпустил какие-то особые бачки, постригаться и делать прическу летал с оказией в далекий райцентр. Все это не выходило за рамки, и никто не подозревал, чем может кончиться. Кончилось же - в то утро, когда Миша заявил командиру, что больше выходить на работу не будет, ибо принимается за труд над произведением, которое должно доказать всей жене и миру его выдающиеся ум и талантливость. Так в седьмом номере маленькой северной летной гостиницы появился свой сумасшедший. Миша был тихий: с утра он тщательно брился, чистился, одевался в свой мундир, садился за работу. Когда хотел есть - заходил в открытые номера, где были люди, и молча стоял у порога. Летчики и техники кормили его, не давали в обиду и как-то умело защищали от длиннорукого начальства. "Мало ли с кем из нас не может случиться такое!" - наверно, думали они. К локотковскому водворению в Мишин номер уже весь угол был завален тетрадями в клеенчатых обложках, а бывший бортмеханик писал свое творение в сплошную строчку, без всяких интервалов между словами. Когда Миша ушел добывать себе еду, Локотков заглянул одним глазом в тетрадку. "… Эх, беда! Ну что, Миша, ты, простой технический индивид, мог сказать человечеству умного и талантливого? А вот заставила же любовь поверить, что можешь, и - свела с ума. Как же она была сильна! Но ведь не поднимешься насильно до высокого, если не дано природой…"
Эпизод с Мишей вроде только мелькнул, и исчез из жизни Валерия Львовича, - однако потом он не раз возвращался к нему, думал о нем, пытался осмыслить, что же произошло, все-таки, с несчастным вертолетчиком. Погибнуть из-за женщины - молодому парню, при деньгах… И рассказ о Мише неизменно приобретал в устах Локоткова ироническую окраску. Друзья тоже посмеивались. Только жена, Ирка, как-то сказала: "Ты бы не смеялся над тем, чего не понимаешь". "Не тебе, с твоим умишком, судить, что я понимаю и что нет!" - огрызнулся он. Продолжать разговор не стал, чувствовал: в чем-то она права. Ну, и Бог с ней…
Так что любовь существовала для Локоткова в основном как понятие умозрителььное. Даже чувство к Лиле Сушко, прорезавшееся в заключении сильно, на уровне сердечной страсти, Валерий Львович не считал любовью. Все-таки в нем был оттенок практичности: с кем жить, как устраивать жизнь после отбытия наказания? А еще было - он сидел на корточках, тыкался носом в упругую щеку дочери Юльки и плакал, прощаясь с нею. Вот тогда сердце готово было остановиться, и слезы сами лились из глаз. Невероятное потрясение! Но одно дело - отношение к своему ребенку, и совсем другое - к женщине.
12
Уезжая на новое место работы, Валерий Львович еще в областном городе купил и взял с собой на всякий случай бутылку шампанского. Будто предвидел, что случай этот обязательно представится, и даже невдалеке. Слотин, узнав еще днем, что у коллеги есть такое богатство, даже ахнул от его прозорливости. Так что с этой стороны они к себе претензий не имели. Локотков пододелся потщательнее, причесался перед зеркалом, и они пошли в гости.
- Куда мы движемся, милый мой? - бесом крутился Локотков возле крупно шагающего Слотина. - Объясни, наконец, что в перспективе? Неужели пошлость и разврат?
- Ну, уж это ты… облизнешься, брат! - невозмутимо ответствовал тот. - Они у нас девушки нравственные.
Валерий Львович отставал и пристраивался сзади физика, стараясь не соскользнуть, не подкатиться на тропке.
В избе, куда они пришли, в ее окнах за занавесками горел яркий свет. Постучали с крыльца, им открыли, девушка сказала: "Здравствуйте!" - и они вошли внутрь. Валерий Львович сразу узнал всех троих: они тихо, как мышки, сидели сегодня на педсовете, а в перерыве шушукались в углу. Так вот что они обсуждали: планы на вечер! Что-то говорили и о нем, толковали, наверно: приглашать или нет? А может быть, и вся вечеринка - повод для знакомства? Не обольщайся, поводов для нее много, ты среди них - лишь один из мелких, а главное - хочется быть молодыми, красивыми, в модной одежде, на глазах у мужчин, чтобы была музыка, вино слегка кружило голову, чтобы за столом можно было вспомнить эту ужасную, и - ура! - оставшуюся-таки позади четверть.
Локотков, вспомнив правила галантных манер, стал при знакомстве целовать девушкам руки; они очень смущались и отходили, пискнув: "Галя", "Света", "Маша". "Валерий Львович", "Валерий Львович", - говорил он. Величать себя Валерой и тем самым равнять себя с ними мешала - то ли гордость, то ли застенчивость, то ли обе они мешались между собой, и заставляли чувствовать себя скованно, как никогда он не чувствовал себя в компаниях.
- Кто куда, а я за стол! - Борис Семенович крякнул, потер ладони и потащил за собой Локоткова. "А шампанское?" - Валерий Львович отстал, вынул из кармана висящего пальто сверкающую фольгой горлышка бутылку, и только тогда вышел к столу. "Ой, как прелестно! - воскликнула худенькая шатенка в джинсах - кажется, Галя. - Сережа, погляди, шампанское!"
Сережа сидел тут же, за столом - по-видимому, это и был тот самый ухажер, экономист. Сухой, узкоглазенький, смахивающий на татарина, невысокого роста. Он протянул через стол руку, назвался, и Локотков отрекомендовался тоже: "Валерий Львович, новый учитель истории". "Хоть ты и историк, а шампанское все-таки позволь сюда, - сказал Слотин, и пропел, нарочито налегая на "о": - Позволь-позво-оль!.." Девушки хихикнули, сразу сели, сгруппировавшись на противоположной стороне стола, рядышком. "Ваш борт переполнен, - улыбнулся Локотков. - Смотрите, черпнете воду. Пусть лучше кто-нибудь пересядет к нам, тогда будет полный баланс". "Мы сначала так, - ответила та же Галя. - Сначала присмотримся к вам, обвыкнем, чтобы не бояться. Потом… потом видно будет!"
Она была, пожалуй, самой раскованной и самой симпатичной из всех. "Вы - математик? - спросил ее Локотков. - Я не ошибся, точно?" Не ошибся, точно. Пожалуй, парню повезло. Впрочем, не надо делать выводов, не зная характера, иных обстоятельств. Но с одной разобрались, уже неплохо.
Две других девицы - литераторша и биолог - показались ему невзрачненькими. Литераторшу звали Маша, а биолога - Света. Маша была толстенькая, рыхловатая, с конопушками на широком лице, и двигалась, словно утка, вперевалку. Света - рыжая, с длинным носом, и подчеркнуто городская. Говорила: "здравствуйце", "быць может", "подайце", и т. д. Она и одета была словно наособицу: вязаное платье, шнурок с бомбошками. На фигуру биологиня выглядела довольно ладной, однако нос - очень уж был длинен!
Все уже выпили по разу из стеклянных дешевых рюмочек, атрибутов совместного незамужнего житья, выпили еще, - а разговор все не завязывался. Борис Семенович вообще был немногословен и безразлично относился к таким застольным беседам, Сережа еще не обвык, не обтерся в этой компании, да и стеснялся незнакомых, а Валерий Львович просто не знал, как себя вести. Не возникло еще атмосферы общения, и любая реплика могла сказаться невпопад.
Девицы выпивали чинно, не до конца, смаковали шампанское, и мужчины, оставив им благородный напиток, умахнули в себя еще водочки; глаза их загорелись, и настороженность стала исчезать. Оживившийся Сережа рассказал старый студенческий анекдот. Все его знали, однако посмеялись. В Локоткове тоже начали пошевеливаться старые ухватки светского льва, души компании, он чувствовал, как снова обретает независимый, самоуверенный вид, все стало казаться легким и простым, а молодые учительницы - довольно симпатичными и достойными внимания. Как вдруг не перестававшая сверлить его взглядом Света выдала:
- Валерий Львович, а правда или нет, что вы кандидат наук?
Локотков подавился жареной картошкой. Слотин стал бухать его кулаком по спине, все засмеялись, и острота вопроса как-то сгладилась. Но ответа девицы ждали, аж замерли. И Валерий Львович, прокашлявшись, хохотнул:
- Вы меня убить хотели, признавайтесь? Как-кой изощренный способ!
- Ну, а все-таки? - не унималась биолог.
Тут кстати встрял физик:
- Девчата, девчата! Что за чепуха! Только кандидатам наук и дел, что преподавать в нашей славной восьмилетней школе!
- Именно, именно! - воскликнул Локотков, у которого душа ушла в пятки. - Чепуха, ей-Богу! Кто вам это наболтал? Я скромный учитель, только и всего!
- Но ведь не начинающий же, верно? У вас двенадцать лет педстажа, нам бухгалтер сказала!
Тут и Борис Семенович с удивлением посмотрел на него: неужели?
- Я работал учителем труда и учился заочно на истфаке! - пытался выкрутиться Локотков. - Давайте кончим об этом, что за ничтожный разговор! Подлить еще? Составляйте, составляйте рюмочки рядом!
Однако понял, что остался в сильном подозрении. И шатенка Галя сказала, глядя мимо всех:
- Хотелось бы знать, что может заставить человека, уже не очень молодого, вдруг все бросить и поехать в такую глушь, как наше Рябинино…
- Любовь! Несчастная любовь! - загорелись глаза у конопатенькой Маши. - Признайтесь, Валерий Львович, признайтесь нам!
А Света отрубила безапелляционно:
- Любовь, девочки, не может быть несчастной. В любом виде она - благороднейшее из чувств. И забыть ее, девочки, тоже нельзя, даже самую давнюю, самую безответную. Она не прах с ног, который можно стряхнуть.
- Не согласен! - в тон ей ответил учитель физики. - Классика на этот счет удивительно точна. Слушайте:
- Гляди, я дую на свою ладонь
И след любви с себя, как пух, сдуваю…
Он поднял к губам ладонь, поставил ее параллельно полу, и дунул.
- Развеяна. Готова. Нет ее.
- Ах, Борис Семенович! - закричали девицы. - Опять вы со своим Шекспиром. Ведь мы серьезно, а вы…
"Девочки, девочки! - подумал Локотков. - Стоило заикнуться о любви, и все забыли…" Он обратился к Слотину:
- А ты, оказывается, знаток Шекспира…
Тот прижал к сердцу руку, и ответил очень серьезно:
- Это - моя жизнь, моя страсть!
Ну и ну… Оказывается, кроме офицеров, еще и Шекспир.
- Ты не прост! - сказал Валерий Львович Слотину.
- Да и ты, оказывается, тоже… штучка! Давай, клюкнем по этому поводу.
- Может быть, хватит? Неудобно при дамах столько пить.
- Подставляй, не куксись! Опять я разбередил себя, теперь на весь вечер…
Тем временем завели маленькую радиолу. Стало жарко, шумно. Учительницы заподскакивали, запрыгали, взмахивая руками. "Ну же, Валерий Львович!" - крикнула Маша, и он, тоже припрыгивая в такт музыке, стал приближаться к ней. Ее толстое тело в белом платье кружилось перед ним, приседало и дергалось. Рядом Сережа танцевал с двумя; физик так и не встал из-за стола. Темп был быстрый, и скоро Локотков почувствовал, что выдыхается. Удивился: вот так здорово! Лет еще пять-семь назад он только-только начал бы входить во вкус, а тут - на тебе! Ничего, ничего, мне двадцать лет, - повторял он про себя, и снова крутился вокруг Маши. На последнем издыхании, но танец он все-таки закончил, и плюхнулся на свое место, рядом со Слотиным. Сердце колотилось бешено, в душе стало образовываться радостное ожидание чего-то. Он налил себе водки, выпил и легко вздохнул. Борис Семенович наклонился к нему:
- Дела, гляжу, идут, контора пишет?
- Да, идут! Контора пишет! - ответил Локотков.
Ему было хорошо. Впервые он был среди своих, в компании равных, кругом был "своя народ", как любил он говорить раньше. Ему снова хотелось всего, и все казалось доступным.
Опъяненный вином и этим сознанием, он потерял контроль над собой. И когда после очередного танца Маша, смеясь и поправляя волосы, пошла на кухню, за большую печку, Локотков двинулся за ней, догнал, и, повернув девушку за плечи к себе, стал жадно и настойчиво целовать. Она отбивалась, говорила: "Ну я же не нравлюсь вам, зачем это?"
"Нравишься… нравишься…" - повторял Локотков, когда отрывался от ее губ. Наконец она изловчилась, уперлась руками в его грудь и с силой оттолкнула от себя - так, что он отлетел. "Вот ведь какой!.." - и она выбежала, вся красная. Тотчас в кухню заглянули сначала Галя, потом Света; исчезли. Локотков стоял бледный, опершись на печку ладонью, опустив голову. Он не заметил, как появился физик, и очнулся, только услыхав его слова: "Давай-ка, Львович, станем потихоньку одеваться".
Потом Валерий Львович одевался у порога, и губы его вздрагивали от стыда. Две учительницы стояли у дверей горницы и глядели на него в упор, а третья всхлипывала где-то за комодом. Локотков протрезвел, пыл его улетучился, и он вдруг увидел себя глазами этих девчушек, совсем молоденьких, коим едва перевалило за двадцать: пожилой, неясно откуда взявшийся потаскун, сутулящийся уже, в неновом костюмчике!.. Хорош, эх! Разве так надо с ними? Они и любви-то, пожалуй, еще не успели хлебнуть по-настоящему, не видели, по сути, перед собой мужчины.
Сережа из-за Галиного плеча легонько кивнул ему. "Оказывается, он хороший парень!" - подумал Локотков, и шатнулся было попрощаться с ним, но Слотин уже открыл дверь и сказал: "До свиданья, девушки, извините, если что не так", - и они вышли из избы.
На крыльце физик захохотал: "Ну, брат! Навел ты шороху. Думал, наверно: "Не везет, мол, мне в смерти - повезет в любви?" А? Я ведь говорил: они у нас нравственные, подход нужен. А ты хотел - раз, да и готово дело? Нет, удачу так ловить не годится".
- Откуда ты знаешь - как годится их ловить, как не годится? - устало спросил Валерий Львович.
- Откуда-то знаю… Я приоткрою тебе тайну - просто так, для сведения: ты разговариваешь сейчас с неудачником-профессионалом. Являясь таковым я усвоил тебя сразу: ты еще молодой неудачник, начинающий. Не привык к этому, отсюда и выбрыки…
Ничего, привыкнешь. И со временем даже станешь находить в своем неудачничестве нечто привлекательное. Станешь. Здешнее жилье располагает. И выучишь, как я:
Отверженным быть лучше, чем блистать
И быть предметом скрытого презренья.
Для тех, кто пал на низшую ступень,
Открыт подъем и некуда уж падать.
Опасности таятся на верхах,
А у подножья место есть надежде,
О, ветер, дуй! Ты стер меня во прах,
Мне больше нечего тебя бояться.
Село было уже пустынным, и голос Бориса Семеновича звучал в стылом весеннем воздухе гулко. Локотков шел сзади; мысли его были горькими. Он понимал, что поступил дурно, казнился, и в то же время удивлялся себе, раньше ведь никогда не сообразил бы, что то, что он сделал, оказалось плохо. "Дело сделано, и нечего с ним казниться!" - вот такая была позиция. А теперь жалел бедную литераторшу, трепещущую под чужим, грубым мужским ртом: как это неприятно, пожалуй!