Слотин скоро свернул в сторону своего жилья, и Валерий Львович пошел дальше один. Рябинино уже спало, кругом было тихо. Неожиданно позади послышались быстрые шаги, сопение; Локотков сдвинулся в сторону с тропки. Кто-то короткий, приземистый, похожий на маленького медведя, проскочил мимо и остановился. В лунном свете Локотков увидал большое белое лицо, широкий короткий нос. Карлик что-то басовито гукнул и помчался дальше, быстро перебирая короткими ножками - вниз по улице. "Костя Шубин, - вспомнил Валерий Львович слова шоферши Тани. - Костенька, дурачок наш. Мать родила его в лагере, в заключении". Этот Костя, Таня, физик, девчонки-учительницы… Из дома, куда он был приглашен сегодня, его выгнали, по сути. Теперь там, наверно, вовсю обсуждается его отвратительный моральный облик. А ведь с ними надо еще встречаться в школе, работать, находиться рядом в учительской - это каково? Но из этой школы он все равно не уйдет, шалите! Разве что выгонят - за неспособность или еще за что-нибудь.
Хозяйка квартиры встретила его с укоризной: "Загулялся, кавалер? И винца выпил, чувствую. Чаю согреть тебе?" "Нет, Вера Даниловна, спасибо, ничего не надо, я сейчас сразу лягу…"
13
Снова ударил страшной силы колокол, лохмобородый пустынник с безумными глазами ударил посохом, возопил утробно: "Время ко-ончило-ось! Вечный миг наста-ал!.."
И снов началась Последняя Война. Еще хуже, безысходней, чем в предыдущем сне, виденном в строительном общежитии. Теперь ужасный одновременный удар расколол хрупкую, тоненькую земную кору - она треснула, развалилась, словно скорлупка, и магмовый взрыв моментально сожрал всю земную атмосферу. Космический холод вгрызся в неслыханной температуры вещество, заставил его сжаться, почернеть, застыть чудовищным сколком материи. Так загадочным Черным Карликом, одинокой звездой полетела Земля в безмерное пространство. Никаких могил, селений и никаких прощальных хоров не доносилось с нее…
Локотков проснулся от собственных рыданий и сразу вскочил с кровати. Руки его тряслись, голова моталась из стороны в сторону. Натянул трико, вышел из комнаты, чунул ноги в ботинки, кинул на плечи хозяйкину телогрейку и выбрался на крыльцо. Было темно, деревня куталась в низких тучах. За ними гудел самолет, и в гуденье этом Валерию Львовичу слышалось что-то беспокойное, будто он сам блуждал в черном небе и никак не мог найти нужный, специально для него высветленный квадратик земного пространства. "Нет, так не может быть. При нынешних средствах воздушной навигации это невозможно". Но самолет ныл и ныл, тоскливо и тягуче. А вдруг у него отказала связь? На обратную дорогу не хватит топлива, а лететь вперед - не знает куда. И кружит, и кружит…
С крыши капала вода, долбила дырки в рыхлом снегу.
Стоит ли, черт возьми, корячиться, надрываться, разоряться душой, если все равно впереди - такой ужасный конец? Конец не только свой собственный, с этим-то можно было бы примириться, и человек мирится, а конец всего заработанного и созданного им ценой беспокойных тысячелетий! И что говорить про Историю, когда дела гораздо серьезнее! Надо думать, кто-то вспомнит о ней, нажимая смертоносные кнопки. Теми будут владеть совсем другие идеи. В-общем, у них не будет и идей, только лишь функция: нажать кнопку. И через какое-то быстрое время самим исчезнуть с лика земли, запечатлевшись бледной тенью на строгой стене военного учреждения… Неужели мне дано дожить до этого? - спрашивал себя Локотков. И как прожить этот - длинный ли, короткий, никто не знает, какой - отрезок? В конце его - вселенский грохот, - впрочем, грохота уже не услышишь, вспышка - и все. Здесь-то все и уравняются: власть имущий и бесправный, чревоугодник, гурман, и голодный, трудолюбивый с ленивым, умный с дурнем, гордый талант - с низким ничтожеством, приспособленцем.
Он, Локотков, тоже будет в сонме этих многих. И никто не вспомнит о нем в последний момент, разве что мать. Люди не любят его. Никогда, видно, не любили. Он подумал об этом с сожалением, со сковавшей сердце тоской. Так тяжело сейчас, и хоть бы один оказался рядом…
Валерий Львович озяб. Под шум капели он встал, тихо пошел в дом. Там в темноте нашел ведро с водой и стал пить из ковшика, освежая засохшее горло. Удивился тому, чему не удивлялся никогда в жизни: сладости воды. Прохладная, просто чудесная по вкусу! Вдруг вздрогнул, чуть не уронил ковшик, ощутив чей-то идущий из тьмы взгляд. Он шел снизу, мерцающий и тревожный, и сразу замер, насторожился, когда замер и насторожился Локотков. Всего мгновение это длилось, но оно было очень тяжелым для локотковского сознания. И лишь уловив короткое, прерывистое тобкино дыхание, посапывание его тупого носика, он кашлянул облегченно и пугающе. Кобелек скульнул и убежал, переваливаясь, в горницу, на свою подстилку.
14
Каникулы кончились, и потекла учительская жизнь. Неделю примерно она еще казалась Валерию Львовичу внове, а потом он привык, и иногда так представлялось, что он всю жизнь только и делал, что ходил в классы, составлял планы, гонял курильщиков из уборной, носил по субботам воду в баню… С ребятами он был хоть и строг, но немелочен и немстителен; оценив это, они его уважали, и звали Валерой Пеночкой (на одном из первых своих уроков он, по старой своей привычке, выразился так: "Своими попытками ухода от действительности реакционная интеллигенция пыталась создать этакий налет, как бы пеночку на начинающем вскипать общественном котле"). Его весьма задело, когда он узнал свое прозвище, однако вида никому не подал, а пережил в себе. Молодые учительницы оказались незлопамятными девчушками и скоро отошли от своей обиды, - тем более, что Локотков в первый же день занятий отозвал их в сторону и извинился за свое поведение, объяснив его тем, что перепил. Как ни странно, это их удовлетворило, однако сразу своих позиций они не сдали, - почопорничали какое-то время, и лишь постепенно стали совершенно своими людьми. Локотков иногда поддавался обаянию их молодости, когда и некрасивой можно выглядеть привлекательно, но ухаживать уже не пытался и даже пугался такой мысли, если она приходила.
Не раз в учительской муссировался вопрос о его кандидатском звании. Валерий Львович пресекал эти разговоры, если они велись при нем, и незаметно они смолкли, сошли на нет.
Прошел апрель, последняя четверть покатилась к закату. На майские праздники к физику Борису Семеновичу приезжали его друзья-офицеры из недальнего гарнизона. Локотков, уставший от школьной мороки и ежевечерних бесед с хозяйкой, тоже пошел туда, надеясь, что развеется, - однако вернулся недовольный и с больной головой. Никому он там не был интересен со своей теорией о Земле - Черном Карлике. Видно, убежала невозвратно пора молодых безрассудных пьянок! Слотин был там волен, свободен, читал Шекспира, и был совершенно к месту, а он… У него и Шекспира не было. Дорогой он вспомнил свое давнее ночное сидение в Петропавловке и показалось, что флейта-пикколо тоненько пропела ему. Локотков остановился, прислушался, - однако вторая не откликнулась. Ходи в школу, готовься к урокам, болтай по вечерам с глупой хозяйкой.
15
В середине мая Валерия Львовича вызвали в райвоенкомат по учетному вопросу. Он отпросился на весь день, приехал еще до обеда и быстро уладил там все положенные дела. Потом прошелся по магазинам, купил себе летние сандалии. Чтобы скоротать время, заглянул в местную церковь. Там шла служба, священник читал проповедь, люди слушали и молились, ходила пожилая женщина с блюдом. Хромой молодой служка с длинными волосами и фанатическими, горящими глазами вдруг подошел вплотную к Локоткову и так пронзительно посмотрел на него, что тот смешался, быстро повернулся и вышел из церкви. Тьфу ты!.. Не надо было и заходить. Прежде чем идти на автобусную станцию, ждать обратную машину, он решил пообедать в местной столовой.
Стоя в очереди в грязноватом, чадном помещении, он не обращал внимания на окружающих его людей. Крупно, испуганно вздрогнул, когда кто-то тяжело хлопнул по плечу, сказал:
- Привет ученому народу! Это ведь ты, Львович?
Локотков повернулся и некоторое время смотрел, не узнавая в мужчине с неотросшими еще волосами, в новом ломком костюме Шурку Сальникова, отбывавшего вместе с ним срок в колонии. Шурка широко улыбался, выставляя желтые крупные зубы.
- Здорово, Сальник! - радостно сказал Локотков. - Ты откуда? Освободился, что ли?
- Месяц, как здесь! - отвечал Шурка. - Отдыхаю от зоны. Я ведь здешний. А вот ты как оказался в наших краях?
- Да, долго рассказывать…
- Так торопиться, вроде, некуда. Мне, по крайней мере. А ты что - отваливать куда-то собрался?
- Вообще надо…
- Ладно, стой здесь. Я быстро…
Сальник вернулся действительно очень скоро, с оттопыренным бутылкой карманом брюк. "Возьми чего-нибудь закусить, я пока посижу, подожду там…" - и направился к столику.
В колонии они никак не общались, и друзьями тем более не были: Валерий Львович строго охранял свою значительность, подчеркивал отстраненность от этих людей, разность интересов, ума. В своих пределах, конечно, чтобы не зарваться и не возбудить их ненависть - тогда жизнь его сделалась бы ужасной, возможно, даже не удалось бы выжить.
И вот сейчас, увидав Шуру Сальника, Локотков, к своему удивлению, вдруг ощутил такую радость, как будто он после долгой разлуки встретил давнего и желанного друга. Наконец-то будет с кем поговорить как с человеком, вспомнить кое-что, незабытое, выпить горькую рюмку за ту проклятую жизнь в неволе.
Он взял на поднос еды, для себя и для Сальника - сколько вошло - и вышел в зал. Вот они уселись, и Шурка, озираясь, плеснул по стаканам водку.
- За тебя! - сказал почти шепотом Валерий Львович. - Я рад, Шура. Прозит!
- Давай… - Сальник влил водку в рот, подвигал челюстями. - Ты как здесь оказался?
- Случайно, голубчик. Работаю в школе, в Рябинино. Я ведь историк, ты не знал?
- Историк, не историк… Главное - человек. Хоть историк, хоть слесарь.
- Да, человек. И ты, Шура, человек, - тихо, глядя в душу Сальникову, произнес Локотков.
Оба расслабились, легко вздохнули.
- Знаешь, Шура, - заговорил снова Локотков, - это хорошо, что я тебя встретил. Очень даже хорошо. А то пусто, глухо, словно в танке. И поговорить не с кем. Душа болит, скорбит, понимаешь ты? - он затряс пятерней перед Шуриным лицом. - Никогда не было такого со мной. И окажись я теперь снова в старой своей, счастливой вроде жизни - все равно не знал бы покоя. Что со мной, Шура, а?
- Да-а… - протянул Шура. - Потеряешь, не найдешь… А я вот здешний. Львович. Освободился месяц назад, приехал вот… живу тут, у одной… На работу выхожу с той недели. Слесарить на автобазу. Тоже нема хорошего. Хотел поначалу завербоваться куда-нибудь в леспромхоз, да раздумал: ну его к черту, этот лес, там надоел. И общаги эти, пьянки, - и не захочешь, да раскрутишься. Ладно, лей еще…
Локотков видел, что и бывший товарищ по несчастью тоскует, томится чем-то: видно, после серых лагерных дней жизнь на воле, требующая самостоятельного подхода к каждому случаю, страшила его, и он боялся сделать в ней опять что-нибудь не так. Но после своих двух "ходок" Сальник был уже настоящим зеком, отпетым парнем, и знал про себя, что рано или поздно он это "не так" обязательно сделает, - поэтому он даже на людей вокруг себя смотрел теперь по-своему: тяжеловато, чуть презрительно. И Львовичу, "доценту", он тоже обрадовался, как напоминанию о полосе хоть и тяжелой, но в-общем, привычной жизни. И тут же, за водкой, выложил лагерные новости, скопившиеся со дня локотковского ухода из заключения. Тот освободился, этот освободился и успел уже прийти обратно, третий вышел в "бугры", в бригадиры, теперь ломает вовсю горб, четвертый попал под лесину и лег надолго в больницу, похоже, будет инвалидом, пятый "пошел на вышака", - достал водки в зону и пьяный убил активиста… Невеселые, в основном, дела… И лучше бы об них не думать, не узнавать, да куда вот денешься! Странно еще, что Локотков слушал все, сообщаемое Сальником, с огромным, болезненным интересом. Ему была любопытна жизнь там, в зоне. Он радовался за освободившихся и жалел попавших в беду. Снова переживал и глушил водкой непонятно откуда накатившую боль.
В столовой Шурка "позаимствовал" стакан, и, когда они вышли оттуда, снова купил бутылку, два плавленых сырка. "Я не буду больше пить! - сказал испугавшийся Локотков. - Ну к черту. Напьешься еще с тобой, попадешь в вытрезвитель, после не отмоешься…" "Бздун ты, Львович! - лениво усмехнулся Сальник. - Ладно, хорош, заставлять не стану".
Он отмяк после встречи и водки, стал веселее, - а войдя в пустой в это рабочее время городской парк, спустился на танцплощадку и отбил там "цыганочку", грохая каблуками об дощатый пол. Потом они примостились на скамеечке в дальнем углу, и Шурка снова нахохлился.
- Я, Львович, сказал тебе, что здешний, - начал рассказывать он, - только это не совсем так. Здешний, но не из райцентра, понимаешь? Из деревни. Небольшая такая деревня, цела еще, там и сейчас ферма… Ну, не об том речь. Мать меня в сорок лет родила, я у нее поскребыш. И вот, как пришел из армии - раз за разом… Сначала, как в первый раз попал, все думали - ошибка вышла. Я и сам тогда плохо верил, что это все - всерьез, Вот и покатило: первая "ходка" три года, вторая - пять! Я после первой домой не заявлялся, закутился как-то, да и скоро снова попал. И до-олго своей мамки не видал, только письма от нее получал. Я ведь один у нее остался, была сестра, старше, да умерла от рака. И вот, знаешь, полтора года назад в бараке приснилась мне моя мамулька - не старая еще, а какой я ее еще в детстве знал: будто пошли мы с ней на поскотину за коровой, я отстаю, а она меня не ждет, идет вперед, только оглядывается и рукой так делает, зовет: "Иди, мол, иди ко мне скорей!" Я как проснулся тогда, так и подумал: неужто умерла? А недолго погодя из сельсовета пришла справка, что скончалась, в тот самый день. Старая уж была, что говорить… Я тогда ревел, аж катался, все руки себе изгрыз. Мамка, думаю, мамка, как же ты одна успокоилась… Ладно, не о том речь! Освободился я месяц назад, сошел с поезда в областном центре и побежал с вокзала такси ловить. Деньги у меня с собой были хорошие. Нашел парнишку, кричу ему: "Слушай, шеф, если согласен отмотать только в одну сторону двести километров, то скажу: ты не обидишься. Скажу больше: будешь доволен. Но дорога дальняя, это я предупреждаю". Он как-то так на меня глянул, и сразу усек. "Садись". - говорит. Без разрешения на выезд, безо всего - мотнул со мной. Речь не об том, но ехали мы три часа досюда, да часа два до деревни еще пилили… слякотная, плохая там была дорога! И вот приехали, подрулили прямо к нашему дому. Время - где-то уж полпятого утра. Таксиста не отпускаю: пускай чернь видит, что я не как-нибудь - на "Волге" прикатил! Так… Доски, замки сорвал, в дом вошел, а там - темно, пустота, холод.
Стекла где целы, где выбиты. Присел, выпил стакан водки, всплакнул, и - обратно на улицу. Кричу шоферу: "Теперь включай полностью фары, сигналь на всю железку!" Загудела коломбина. Гляжу - свет повключали, забегали… А я хожу меж домами, стучу в окна, машу: "Выходи!" Кто выходит - я ему стакан с водкой в руку: "Выпей за память о моей матери!" Собрался народ - я кричу: "Сволочи вы все! Скажите, кто из вас помог бедной старушке в ее тяжелой одинокой жизни? Скажите, звери! Кидаю тому двести рублей!" Так никто и не сказался. Тогда я делаю так: даю каждому по червонцу. "Идите, - говорю, - теперь на кладбище к месту, где ее могила, впереди меня, и утаптывайте мне в грязи дорогу… А там - будет вам еще водка". Таксиста отпустил, кинул ему два куска, а сам - вперед…
- Неужели пошли? - с изумлением и ужасом спросил Локотков.
- Куд-да денутся! Я ведь их и поил, и деньги дал! Правда, кое-кто смылся, и червонцев не взял - ну, так после, наверно, зубами-то и клацал, когда другие за мой счет целый день гуляли… Я им показа-ал тогда, ткнул мордой в дерьмо, зверей…
- Слушай. Сальник, постой, - сказал Валерий Львович. - Ну, мать умерла, она была одинокой в последние годы, нуждалась в помощи… Но мне кажется - ты обвиняешь людей, живших в то время возле нее, а совсем не самого себя. Тут что-то не вяжется, Шурка…
Сальник замолчал, настороженно поглядел на Локоткова; поставил выпитую наполовину бутылку рядом со скамейкой, и вдруг сгреб собеседника за ворот:
- Ты, не крутись, падла, зверь! - крикну он. - Сидеть смирно, кому сказал! В упор тебя не вижу, не знаю, и знать не желаю. Я Ш-Шура Сальник, а ты кто? Зверь, гнида, в упор не вижу… В спецчасть в лагере бегал? Оперу стучал? Признавайся, зверь, в упор не вижу…