Да, идти до карьера оказалось далековато! Целый час они добирались до него по заброшенной, ухабистой лежневке. Вышли - Локотков увидал огромную яму, будку с распахнутой дверью, около - обрывки ржавых тросов, железки, деревянная бочка из-под солидола… "Тобка-а!" - крикнул он.
Сначала раздалось неистовое тявканье, - затем из двери выскочил щенок и, захлебываясь от визга, бросился к Тане и Локоткову. Последние метры он прополз на животе, потом перевалился на спину. Они, обрадованные, стали наперебой его гладить и давали кусать свои руки.
- Где Костя, Тобик? - спросил Валерий Львович. Песик униженно заскулил. Локотков поднялся и пошел к будке.
Костя Шубин лежал в дальнем углу загаженной будки и тоже негромко поскуливал: "У-у… У-у-у…" Завидев Локоткова, он вскинулся, хотел, видно, отползти куда-то, но не смог, и слабо сказал, показывая на него:
- Пухой, пухой…
Взгляд у Кости был горячий. "Смотрите, что это с ним, неладно, видать…" - сказала сади Таня. Подошла сзади Таня. Подошла к Косте и дала ему руку. Он приложил ее к своей щеке. "Ну-ка ляг, Костенька. Валерий Львович, держите его, он совсем горячий". Локотков приблизился, был он слегка растерян: с одной стороны, доволен, что поиски их увенчались успехом, с другой - страшился почему-то карлика, увиденного в странной ситуации. Дотронулся до лба его - Костя снова дернулся, просипел: "Пухой…" Но он был явно болен, это стало ясно. Таня осторожно гладила его. Коснулась правой ноги - послышался слабый крик, и она едва успела увернуться от метнувшихся к ее лицу ногтей.
"Кажется, сломал. Видно, оступился в эту дыру", - она показала на место в полу, где была выломана доска. "И что нам теперь делать?" "Надо нести. На машине сюда все равно не проехать, гиблое дело".
Легко сказать - нести! Карлик щерился, рычал и барабал ручками, словно его собирались пытать. Видно, очень уж сильно болела нога, и он не верил в избавление. "Ну-ка живо, не балуй!" - крикнула Таня и перехватила ему запястья, а Локотков в это время повернулся спиной и нагнулся. Она посадила Костю на него. "Пуха-ая…" - услыхал Валерий Львович.
Несмотря на габариты, карлик оказался тяжел: уже метров через двести Локотков изрядно устал. Да еще Костя сзади жарко дышал ему в шею и, сцепивши ручки на горле, сдавливал его. Таня пыталась сзади помогать, поддерживать, но, в-общем, толк уот нее было мало. Валерий Львович отошел к обочине, пошатываясь, и облокотился на елку. Она сняла уродца, положила на землю, и он сразу забылся. Отдохнув немного, они снова пустились в путь. Сначала говорили между собой о чем-то, а потом у него не стало на это сил. Шли и отдыхали, шли и отдыхали, и промежутки пути становились все короче. Таня тоже пробовала нести на себе Костю, однако ее хватило совсем ненадолго. Так они шли в направлении села, покуда Локотков не опустился, совсем обессилев, вместе с Костей возле того места, где лежневка сворачивала на хорошую дорогу.
- Вот и добрели! - с облегчением сказала Таня. - Теперь вы меня здесь ждите.
Костю протрясло за дорогу, да и Локотков измучился с ним: когда карлику становилось особенно больно, он бил Локоткова сзади, кусал за плечи и шею. А теперь он сидел, держась за больную ногу, и плевался в сторону Валерия Львовича.
- Пухой, у! Куй! - и делал неприличные жесты. Локотков обессилено лежал в траве и бормотал только:
- Ладно, ладно тебе, обалдуй несчастный… Как тебя туда занесло, спрашивается?
Тобка сидел тут же, вывесив розовый язык.
- А ты, псина, тоже порядочный негодник. Что делает сообразительная собака, когда человек попадает в беду? Она спешит за помощью. А ты… Приедет твоя хозяйка, скажу ей, чтобы сдала тебя на унты. Из тебя должен выйти знатный унт.
Глупый Тобка морщил крошечный носик, лаял невпопад.
20
Скоро загудела и подъехала молоковозка. Отдохнувший Локотков перенес Костю в кабину, посадил себе на колени. Щенка он сначала отпихнул, но Таня сказала:
- Да возьмите его тоже! Ведь сколько он настрадался, совсем пропадет с горя…
В машине щенок сидел тихо, словно боялся, что выгонят, жался к ногам Влерия Львовича. Карлик тоже присмирел, прислонился к нему, задремал. Иногда, на яме, он просыпался, видел перед собой сидящую за рулем Таню и брал ее за руку: "Ма-аинька… Мя-ахка-а…"
Они ехали в райцентр, в больницу. Рябининский фельдшер ушел в отпуск, медпункт был закрыт, и всех больных возили в район.
Темнело. Локотков глядел вперед, по сторонам, и едва узнавал места, которые он проезжал весною на этой же машине, пытаясь удрать из Рябинино… Куда? К кому?! Что за чепуха взбрела в голову. Минуя место, где наехал на собаку, он даже чуть напрягся. Костя почувствовал это, застонал, и Валерий Львович крепче обнял его. Но тот все равно очнулся, стал всхлипывать, мотать большой головой; чтобы его успокоить, Локотков запел песню, некогда, в студенчестве, любимую, теперь полузабытую уже:
- Круглы у радости глаза и велики у страха,
И пять морщинок на челе от празднеств и обид…
Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха,
И все затихло, улеглось и обрело свой вид.
Костя снова уснул, а Валерию Львовичу вспомнился вдруг Гастон, певший эту песню в последнюю их встречу. Каково-то ему теперь живется, бывшему сердечному другу? Скачет днем немолодым зайчиком, а ночью ноет в своей норе?.. И ну его к Богу. Локоткову стало тяжело, захотелось переключиться на что-нибудь приятное, - но вместо того подумалось о мальчике, из-за которого угодил в тюрьму. Ох и срамота, низость - выскочить с кулаками на такого же, как этот Костя - слабого, беззащитного, пугливого до судорог… Он облился жгучим стыдом, впервые за все прошедшее с того дня время… И то, что было дальше - это тебе поделом. Не надо и преувеличивать своих страданий: ведь везде, где побывал, остался и жив, и цел. Только что человека не было рядом. Так его и никогда не было.
- Пухой, пухой… - снова проснулся и засучил ручками Костя.
Но они уже подъезжали к больнице. Тобка сразу убежал куда-то, а дурачка Локотков на руках понес в приемный покой. Увидав врача, Костя оскалился и начал вырываться. Таня и Локотков с трудом удерживали его на кушетке, пока обследовали ногу. "Перелом, - сказал врач. - Надо делать операцию. Господи, куда же нам его такого, если мы и с нормальными смучились?" "Ничего, - стала успокаивать его Таня. - Он тихий, когда привыкнет, невредный". "То-то - когда привыкнет! - усмехнулся врач и распорядился: - Ладно, давайте отсюда, станем его готовить. Звоните, в-общем, наведывайтесь, а пока - шагом марш!"
Локотков с Таней вышли из больницы. Сойдя с крыльца, Валерий Львович остановился, как-то растерянно развел руками: "Знаете, Таня, - неясно почему, но такое впечатление, будто у меня ребенка отобрали". Яркий свет из окон покоя падал на них. "Вы добрый! - сказала ему Таня. - Я раньше о вас почему-то по-другому думала. А вы - вот, оказывается…" "Я-то добрый? Ошибаетесь, Таня, ох, ошибаетесь!" "Да хватит вам врать-то, я ведь чувствую, я женщина…"
Зашумел мотор, и машина двинулась обратно. Теперь Тобка спал на локотковских коленях, поуркивал во сне. Таня вела молоковозку молча, и Валерий Львович был благодарен ей, что она не раздражает его женской пустой болтовней. Какая хорошая девчушка, что бы он без нее делал, где искал этих бедолаг! Захотелось в какой-то момент снять с руля ее руку и прижать к своей щеке. Сейчас вот они единомышленники, люди, сплоченные общим делом, а приедут в Рябинино - снова все распадется, снова придется одному коротать вечера на крыльце, теперь уже без Кости, когда он еще выпишется?.. Нет, так не должно произойти. Но что для этого надо сделать? От езды, от работы с педалями подол Таниного платья вздернулся, открыв белеющие в темноте круглые колени. Таня заметила взгляд Локоткова, погрозила пальцем, одернула платье. Сделала она это, однако, так необидно, без зла, что Валерий Львович удивился еще раз: откуда столько такта в деревенской девчонке? Повезет, кому достанется… Тут его стало клонить в сон, и он задремал.
Локоткову приснилось, будто он - революционер, давний герой его диссертации, едет в тряской бричке в отцовское имение. Позади первый курс университета, впереди - каникулы, или, как их раньше называли, "вакации". Качает дорога, лежащая под теплой пылью, а у молодого студентика жизнь позади еще куцая, тонкий голос не надорван курением, тюремным кашлем, спорами о грядущем добре и о средствах достижения оного. "Эй, гони!" - кричит он ленивому кучеру. И думает о сестрах, об отце, которых скоро увидит, о дочери соседа-помещика, которому обязательно надо нанести визит… Может быть, окончив курс, он сделает ей предложение, увезет в столицу и начнет покойную, немятежную жизнь благоприличного чиновника с будущим, по примеру некоторых родственников… О таких делах сладко, хорошо думать в дороге. "Эй, гони!"
Валерий Львович вздрогнул на ухабе, очнулся, вспомнил сон и прислушался к себе. Флейты молчали. Да и как они могли петь, если увиденное никоим боком не относилось к Истории, какой привык ее воображать Локотков? Это было другое. Чужая душа протрепетала в нем недолго и ушла. Холодок страха, неверия воровато заходил по телу. Локотков стер слезу и стал смотреть на выхвачиваемые из темноты фарами деревья.
Таня высадила его возле дома. Он обогнул машину, подошел к дверце с Таниной стороны, хотел что-то сказать, - но ничего не сказал, ушел в избу. Молоковозка постояла еще немного, и тронулась.
В ближайший выходной они поехали на автобусе навестить Костю. Нога у него была в гипсе, к новой обстановке он притерпелся, хоть и выглядел еще испуганным. С приходом Тани и Локоткова карлик стал ныть, проситься на руки, - думал, видно, что его увезут домой. Поняв же, что - нет, не увезут, - зауросил, покрикивая и взметывая маленькими ручками. Бросался конфетами, гукал: "Пухой! Пухой!" Пришедшая на шум сестра, видя такое дело, выпроводила их.
На улице Таня вздохнула: "Костя, Костя! Видно, никому он, кроме вас, не нужен. Да я еще езжу к нему, дурочка…"
Они сходили в кино, побродили по парку, посидели на скамейке, где Локотков еще недавно коротал ночь. В сумерках шли на автобус, и Валерию Львовичу показалось. Что под руку с высокой изможденной женщиной его обогнал Шурка Сальник. Хотел окликнуть его - и раздумал. Все равно ничего хорошего ни из их встречи, ни из разговора не могло получиться. Еще - не хотелось общением с Сальником вспугивать свою попутчицу. За день они привыкли друг к другу, и Локоткову иногда даже казалось, что он нравится Тане. Но он грустно думал о своей старости и говорил скучные, самому неинтересные вещи. Под конец он совсем сконфузился, и путь от отворота на Рябинино до дома проделал молча. Каково же было удивление Валерия Львовича, когда Таня, дойдя вместе с ним до избы Веры Даниловны, не покинула его, а поднялась на крыльцо, и дождавшись, пока он дрожащими руками отомкнет замок, первой вошла в дом!
Утром, чуть начало светать - притихшая Таня очнулась, села на кровати, затрясла головой, бормоча: "Что же это я наделала-то, Господи? Что же это мы наделали-то, Господи?.." Локотков лежал, запрокинув голову, тяжело дышал. Вдруг засмеялся скрипуче: "Это называется: связалась молодушка с чертом. Только зачем - вот вопрос?" Таня погладила его лоб: "Так не говори. Не надо так говорить".
В сенях, когда он пошел ее провожать, Таня обхватила руками его шею, прижалась и замерла. Он застыл в неудобной позе, поцелуй его был сух и тороплив. Девушка шмыгнула носом, часто заморгала - он стал ее успокаивать: "Ну что ты, не расстраивайся.
Я ведь старый, тоже надо понять…" "Как ты это говоришь - не расстраивайся. Что мне расстраиваться-то! Разве тут в этом дело? Эх ты, Валерий Львович!.." Лицо ее стало чужим, надменным, она оставила его и вышла на крыльцо. Локотков в приоткрытую дверь смотрел, как она идет по деревенской улице. Потом закрыл дверь на запор, и верулся в избу. Унимая дрожащее сердце, заходил по тесному помещению. В какой-то момент у него запершило в носу, горле, глазах, он лег на пол, и прижался мокрой щекой к теплой доске.
21
Прошло три года. Как-то летним днем к Локоткову, работавшему теперь слесарем, подошел заведующий совхозными мастерскими Вешкуров и сказал:
- Слышь, Львович! На поле, у Закамени, комбайн встал, сцепление у него углан сжег, практикант. Ты давай-ко сходи, помоги починить. Вон Михаил отвезет тебя.
За спиной его маячил Миша Зюлев, прикрепленный к совхозу инженер-технолог из районного ремонтно-технического предприятия.
- Не пойду! - твердо сказал Локотков. - Почему это - ихняя машина, а мы должны делать? Сами сломали - пускай сами и ремонтируют. На чужом горбу в рай въехать хотите?
- Да ты понимаешь ли… - рванулся Миша, но спокойный Вешкуров удержал его:
- Ты не шуми. Львович сделает. Он у нас исполнительный, дисциплинированный. Правильно ты говоришь, Валерий, понимаю я тебя, а - надо помочь! Иначе нам с ним такой кабыстос выйдет… Уборка ведь, ты что!
- Зачем мальчишку садите? Он и опять его сожжет, ему долго ли?
- Да заболел Андрей-то, вчера прямо с поля с температурой увезли! Вот пацан и сел. Их ведь в училище тоже, поди-ко, чему-то учили?
- Учили… Учат их… - ворчал Валерий Львович, собирая инструмент. - Ладно, поехали…
Миновав старую, заброшенную деревушку Закамень, ее ветхие развалюхи, они увидели большое поле и комбайн на нем. Возле него, в тени, сидел конопатый практикант Васька. "Но нас с таб-бой соединить пар-ром не в сила-ах…" - хрипло рыкал транзистор. "Газик" остановился рядом с комбайном, Локотков с Зюлевым вышли из кабины.
- Хорошо ты устроился, вредитель! - сказал Валерий Львович, показывая на приемник. - Еще и не поработал, а балдежную машинку все равно успел купить!
- Это не моя, а Андрюхи, комбайнера, он оставил! - залыбился Васька, поднимаяь. На лице его не было ни малейших признаков раскаяния. - Мне что, я выключу! Только с ней веселей.
- Не хватит ли тебе веселиться-то? - прикрикнул Зюлев. - Вон, повеселился… Гляди у меня! Живо в мастерские загремишь, только узнаю еще… Слушайся Валерия Львовича. Я заеду часа через два.
Машина запылила обратно, а Локотков с Васькой полезли на комбайн.
- Я кожух-то отвернул, а что дальше делать - не знаю.
- Не знаю… А учили чесу?
- Дак мы больше в теории… Я бы сам все поотворачивал, конечно, да боюсь - сломаю какую-нибудь штуку, потом еще больше ругаться будут…
Вдвоем они отсоединили диск со сгоревшими накладками. Локотков оглядел его:
- Да, крепко ты приложился… Аж металл посинел. Надо в мастерские ехать, клепать по-новой… Давай теперь Мишу с машиной ждать.
Они спустились к ручейку, ополоснулись, и сели в тени под ивой.
- Слышьте, Валерий Львович, - сказал пэтэушник, - мне ребята говорили, только я не понял. Вы кто - кандидат или депутат?
Локотков поглядел в голубое небо, на легкие облачка.
- Если уж быть до конца точным, то - депутат в кандидаты. Понял, усвоил?
- Аха…
- Так и запомни.
- А… что это такое?
- Все тебе надо объяснить. Это большой человек. Ты в мастерских мой портрет на Доске почета видел?
- Видел.
- Вот это то и есть. Учись, старайся, и тоже станешь таким. И не растыкай лишку, давай включай лучше свою оралку.
Васька ткнул кнопку - и заколобродил голос в маленьком черном прямоугольнике:
- Круглы у радости глаза и велики у страха,
И пять морщинок на лице от празднеств и обид…
Но вышел тихий дирижер, и заиграли Баха,
И все затихло, улеглось, и обрело свой вид…
- Найди-ка, Васька, чего-нибудь повеселей, - устало и равнодушно сказал Локотков. - Ишь, раскукарекался тоже…
22
В мастерской они наклепали диск, поехали ставить его на комбайн. Там же, в поле, Миша опробовал сцепление и остался доволен. Обратно на работу Валерий Львович не стал возвращаться, попросил инженера завезти его прямо домой. Сегодня у него был святой день: баня.
Жил он теперь с Таней и двухлетним сынишкой Вадиком в добром пятистенном доме, выстроенном трудом и заботами больше тестя, Васьки Палилки, после женитьбы Локоткова на Тане. А из школы в мастерские он ушел сразу, как только решил жениться на ней. Что травить душу! Да и ради чего? Работа пошла у него сразу, начальство было им довольно. Дома - тихо, покой, спокойная и добрая Танина душа. Житейские маленькие заботы. И так день за днем плывет над головой. Школа как-то сразу отделилась от него, и он почти забыл, что работал в ней.
Дома его встретила Таня. Она была опять беременна, и работала на легком труде, в совхозной столовой.
- Валера, ты за вениками-то побежишь?
- А я нарвал. Я у Закамени был, там березки хоро-ошие…
- Ага, хорошие! Там еще ключик есть, такая вода вкусная! Знать, так посуду бы тебе дала… Ну, отдохни да иди! Пока там жарко. А мы уж с Вадькой после.
- Ты гляди, осторожней там, береги себя!
- Ну, что ты, Валерик…
Никогда не шумит. Всегда спокойная. Нет, повезло ему с бабой. Ну, так ведь и он не из крикливых. И начальство ценит его в первую очередь за неторопливую рассудительность. Что Вешкуров - сам директор совхоза знает ему цену! И не раз звал работать кем-нибудь в контору. Но Локотков сам не идет - в мастерских ему покойнее, отвечаешь только за себя, за свою работу.
Часа через два, вдоволь напарившись, нахлеставшись березовым веником, напившись холодного квасу, он выходит, легкий, на улицу, и садится на лавку перед палисадником. Скоро к нему подбегает чистый, вымытый Вадик, и садится рядом.
- Вот Буско идет, - говорит Вадик. - Он утром мышку поймал.
- Ты видел?
- Мне мама сказала.
- Аха…
- А ты, папка, Анитипиных знаешь?
- У речки живут?
- Аха… У них петух клевачий.
- Что, клевал тебя?
- Не, он Верку, из нашей группы, клевал.
- Аха…
Открывается дверь дома напротив, выходит на крыльцо сосед Алешка, механизатор.
- Львовичу-у! С легким паром, что ли?
- Привет, Алексей. Спасибо, спасибо, Алексей.
- Ты сцепление-то у Андрюхиного комбайна делал? Курсант-то нарушил?
- Ну их к черту! - опять сердится Валерий Львович. - Почему они должны ломать, эти районщики, а мы - делай? Они ведь работу-то нам не оплачивают!
- Хе-хе-хе… Они тебе премию выпишут! Хе-хе-хе…
- Жди, выпишут…
- Сегодня, слышь-ко, говорят, хек в магазин привозили! Твоя купила? Моя опоздала…
- Я не знаю, не спрашивал.
- Ну, да столовским-то все равно, наверно, досталось! Поделился бы, а?
- Посылай свою, пускай сами договариваются, ну их к шуту…
- А в баньку-то, Львович, один теперь ходишь? Хе-хе-хе…
- Она ведь у меня в положении…
- Ну, а я че и говорю! Хе-хе-хе…
Темнеет небо, пустеет улица, а Валерий Львович все сидит на лавочке. Вадик перебирается к нему на колени, и спит, посвистывая носиком. Слух и зрение Локоткова обостряются, ни одно движение, ни один шорох не пройдут мимо его внимания. И вот от реки поднимается высокая, худая, нескладная фигура. Это учитель физики Борис Семенович идет домой с рыбалки. Путь его лежит в стороне от лавочки локотковского дома, и Валерий Львович не может окликнуть его - боится разбудить сынишку. Да и о чем им говорить? Наконец учитель сам по белой рубашке замечает его, - машет рукой, хрипит что-то невнятно, и удаляется своей дорогой. И на душе у Локоткова снова делается больно, тяжело.
Слезы ненависти, бессилия что-то изменить подкатывают к горлу; Локотков трясет и крутит головой. Проклятая судьба, как ни успокаивай себя размышлениями о простоте и покое здешней жизни! Стоило любить науку, лезть вон из шкуры, превозмогая всяческую боль, чтобы теперь тратить время на разговоры, завезли ли рыбу в сельповский магазин!..
Таня в открытое окно зовет его домой, - он отвечает ей хриплым тягучим мыком. Она замолкает - знает, что в такие минуты мужа лучше не тревожить.
Ничего. Кто сказал, что все потеряно? Конечно, с ним самим завязано накрепко, навсегда, и никуда теперь не денешься. Но растет ведь Вадик, и вот еще кто-то должен появиться… Дети - вот последний и единственный шанс вернуться. Надо только научить их любить Историю так, как когда-то любил сам. Дальше - пусть идут своим путем. Он будет сбоку, сзади - рядом. Он подстрахует, подскажет, остановит в нужный момент. Он еще отыграет его, свой шанс.
Он еще придет к ним, и покажет, чего стоит.
Пускай не сам.
В конце концов, это не главное.
КОНЕЦ
Примечания
1
"Король Лир", акт IV, сцена 1.