Локотков смотрел в обезумевшие, совершенно пьяные Шуркины глаза и бормотал растерянно: "Что ты, Шура, Бог с тобой, какая спецчасть? Я ведь Львович, Львович, ну что ты, совсем уже одурел?" Сальник вытащил его на дорожку, поставил перед собой, хотел уже ударить, - но в это время Локотков дернулся вбок, вырвался; сгруппировавшись, бросился Шурке в ноги и подсек его. Сальник упал с ревом и стал барабаться, пытаясь встать. Ему, пьяному, это не удавалось, а Валерий Львович, быстро вскочив с земли, начал пинать его ногами, куда придется. Наконец Шурка распластался на дорожке и затих. Локотков посмотрел на его тело и бегом побежал из парка. Выйдя на улицу, он волевым усилием успокоил себя, и деловой, может быть, излишне размеренной походкой отправился на автостанцию. Ближайший автобус уходил через полчаса, и удалось сразу купить на него билет, да еще и на сидячее место. И уже расположившись на этом месте и готовясь к отъезду, он подумад: "Что я наделал, черт побери?! Я же убил его, наверно!.." А где купленные сегодня сандалии? Оставил их в парке, на скамейке, где сидели. Милиции стоит только справиться в магазине, кто покупал сегодня такие, и - готово дело, разыщут, куда ни сунься… Локотков выскочил из автобуса, как ошпаренный, и бросился обратно в парк. Схватив со скамьи коробку, он склонился над Сальником. Тот мерно дышал, и Валерий Львович обрадовался: значит, живой! Покинув парк, он нашел телефон-автомат, набрал короткий номер и сказал: "У вас в городском парке лежит пьяный, примите меры, как бы не обобрали". А когда повесил трубку - аж зажмурился от внезапно накатившей мутной тяжести, неприязни к самому себе, снова почувствовал себя нечистым, словно после той ночи с незнакомой пьяной женщиной в строительном общежитии. И уже известной дорогой опять заторопился к скамейке, возле которой лежало Шуркино тело. Долго тащил его по земле, пачкая новый костюм, пока дотащил до будки, из которой продавались билеты на танцы. Дверь в нее была лишь прикрыта, и Локотков, отворив ее, стал втаскивать внутрь бесчувственного Сальника. Затем сам забрался внутрь и притаился. Слышал, как останавливалась возле входа в парк машина, как ходили по дорожке, ругаясь, милиционеры. Наконец стало тихо. Валерий Львович покинул будку, сел на низенькую ее приступочку снаружи. Так он сидел, или прохаживался около, до самого вечера, пропустив все автобусы. Услыхав, что Сальник завозился и стал подниматься, Локотков ушел на площадку, спрятался в нишу для оркестра и оттуда наблюдал, как Шурка, покачиваясь и держась за голову, показался из будки. Постоял немного, крикнул: "Львович! Э-эй, Львови-ич!.." - и двинулся, отряхивая грязные брюки, к выходу из парка. Локотков сам окликнул бы его, если бы не одна деталь: проходя мимо скамейки, где они сидели перед дракой, Сальник нагнулся и посмотрел, на месте ли поставленная им раньше под сиденье полуопорожненная бутылка с водкой. Она лежала теперь на земле, опрокинутая милиционером, и Шурка горестно покачал головой. "Значит, он все помнит! - сообразил Локотков. - И ну его к Богу, не стоит больше с ним связываться!" Действительно, неизвестно чем бы все кончилось, соединись они снова. Но, как бы то ни было - автобусы ушли, и Локотков был один в незнакомом, по сути, городе. В смысле ночлега надеяться тоже ни на что не приходилось. Автостанция открывалась в пять, первый локотковский автобус уходил в семь. Вечер стоял теплый, и Валерий Львович, надеясь, что и ночь будет теплая, решил провести ее прямо в парке, на скамеечке. До наступления темноты он ходил по городу, купил хлеба и поел, запивая из банки невкусным соком. А когда пришла ночь, прикорнул, растянувшись на боку вдоль скамейки, положив под голову купленные сандалии. Ворочался, ворочался, однако сон не приходил: сначала мешали мысли о Сальнике, - были в них и сожаление, и тоска, и вспыхнувшая сегодня неприязнь к нему. Сам Шуркин крик от билетной будки: "Львович! Э-эй, Львови-ич!.." - воспринимался теперь Локотковым так: "Э-эй, дру-уг! Выходи, опять будем вместе. Разве ты забыл: мы с тобой одной крови - ты и я!.." Нет уж, друг Сальник, извини-подвинься… Но это сейчас ты так думаешь, а ведь был момент, когда чуть не кинулся вдогонку. А перед тем едва сам, своими руками не сдал в милицию. Сальник, Сальник… Тяжелая была встреча, и опять он, уже во второй раз после освобождения, чуть не пошел в раскрутку. Слава, слава Богу.
Стало холодно. Он поднялся со скамейки и медленно пошел по аллее. Снова один, в чужом месте, в пустом саду! Звезды поглядывают с черного неба, и от них тоже веет печалью. Грустно, рядом нет никого. А раньше - странно! - тебе это и не надо было. Что ж, броди и мигай на луну, такую светлую майскими ночами. Спина идущего Локоткова гнулась, плечи зябко ежились. Может быть, уехать завтра отсюда на другом, совсем не рябининском автобусе? Нет, не в областной город, и не к матери, а именно - куда глаза глядят. Не заезжая за шмотками к хозяйке Вере Леонидовне. Что там, собственно - чепуха, тряпье… И вот так колесить, скитаться, ночевать где попало, покуда не пропадешь совсем, не исчезнешь с земного лика, будто тебя на нем никогда и не было. В такой дороге тоже обязательно попадутся добрые люди, с которыми можно будет поговорить о прошлом, об удавшейся или неудавшейся - кто знает? - своей жизни, о Вечном Миге, ждущем человечество. А если он и став бродягой не будет никому нужен? Вот как сейчас. Локоткову стало жалко себя, он снова лег на скамейку, отвернулся к спинке ее, закутался крепче в пиджак и скоро задремал в полном унынии.
16
Несмотря на такое настроение, сон его - третий по счету сон о Последней Войне - был почти счастливым. В нем сначала все текло по-прежнему: взрыв, гибель Земли, Черный Карлик. Но, присутствуя и паря над плеснувшимся во все стороны морем смерти, душа Локоткова знала, что в тот самый момент, когда это произошло - в другом месте необьятной Вселенной, в океане, впервые сжалась и начала неуверенно пульсировать клетка. Еще где-то - обезьяна подняла камень и стала им обтесывать палку. Где-то началась пора первых религиозных войн. Прыжок через пространство - человек, склонившись над листом бумаги, выводит: "Общественный Договор". Велико звездное море! - вот в одной из его серебряных точек некто в котелке и клетчатом костюмчике оседлал неверное сооружение из легких палок, полотна, - и стелется на нем счастливый, над сухой травой, - тоже впервые. И он, и его потомство уже близко к гибели, ибо никто не знает страшной силы нового аппарата, его удивительных для всего живого последствий. Но некто счастлив, ибо он - открыл, нашел.
И везде, где только возможна была разумная жизнь, шла вечная, большая, не знающая вех работа.
Пахарь орал твердь.
Сеятель бросал семя в землю, разомкнутое лоно планеты.
Серп касался колосьев.
Бухали тяжкие цепы.
История жила! Закончившись в одном месте, она начиналась в другом. Вот, оказывается, каков был общий закон.
Лишь только Валерий Львович Локотков понял это во сне, дыхание его стало легче, и он уснул уже спокойно, крепче прижавшись щекой к согретой сандальной подошве.
Проснулся он бодрый, на рассвете, и сразу вспомнил областной город в это время: поздняя весна, раннее лето, миг, когда вот-вот взойдет солнце. Во дворах плещутся листья под легким ветром, обнимаются ребята с девчонками возле домов и в подъездах, колотят туфлями мостовые непризнанные поэты с голодным блеском в глазах, гудочки плывут с реки… В хранилищах спрятаны книги и рукописи, которых коснутся сегодня люди. Хорошая пора для счастливых! А несчастный сейчас обретает надежду - чтобы зимой снова утратить ее.
Но Локотков не завидовал этим утром счастливым, и не жалел неудачников. У него было на душе: уже сегодня он будет у себя, среди своих, можно и отоспаться, сколько хочешь, и поесть как следует, и пойти потолковать к физику о разных школьных и нешкольных делах… После вчерашнего глупого, чуть не закончившегося несчастьем дня легко и хорошо подумалось о квартирной хозяйке Вере Даниловне, Слотине, даже о девчушках-учительницах. Вот что стало ясно и понятно, будто издавна: не беда провести ночь на скамейке в незнакомом месте, если знать: где-то есть дом с теплой кроватью, еда, люди, хотя бы на работе, ждущие тебя. Тогда это - подумаешь, временная невзгода!
Вечером он до крепкого пота, с уханьем колол дрова во дворе Веры Даниловны, незло покрикивая на крутящегося под ногами Тобку.
17
Пошло, поехало все по-прежнему: уроки, вытягивание четвертных отметок, ожидание долгого лета… К тому же стал легонько намечаться роман с конопатенькой литераторшей Машей - той самой, которую целовал у печки на злополучном вечере. Он два раза провожал ее домой после уроков, и, хоть и не был приглашен в избу, удостоился долгого разговора возле крыльца, и она как-то особенно пожала ему руку. Нельзя сказать, чтобы Маша сильно нравилась Локоткову: у нее была неприятная ему еще с детства жажда поучать, говорить чужими словами, цитатами, в коридоре и классе она изводила детей глупыми учительскими поговорками: "Смех без причины, Бельтюков - признак дурачины"; "Курятин! Не хочу учиться, хочу жениться - так у тебя получается?" "Художник от слова "худо"…" Да и с виду она была довольно невзрачна, раньше он не обратил бы на нее никакого внимания.
Учителя уже собирались разъезжаться кто куда, строили планы. Только Локотков из них, пожалуй, не хотел никуда ехать, и все лето намеревался провести в Рябинино. Даже на родину, к матери его не тянуло. Так он и написал ей, и мать не обиделась, сообщила в ответ, что сама выберет возможность приехать к нему на недельку, посмотреть, как устроился. А ему хотелось провести это лето одному, подальше от шума, от людных знакомых мест, чтобы это было - его лето, и только его. И без ненужной житейской суеты. Надо отдохнуть, сколько можно? Ходить на рыбалку (хотя Локотков раньше даже разговоров о ней не мог выносить!), по ягоды, за грибами, окучивать картошку в огороде Веры Даниловны, сидеть вечерами на крылечке и думать о том, что было, что будет, чем сердце успокоится… За лето он узнает рябининских жителей, войдет в курс многих дел. А ехать… куда ему ехать? Можно сказать, что был уже везде: где хотел и где не хотел.
18
Лишь только кончился учебный год, освободив Локоткова от разных школьных хлопот, - квартирная хозяйка его, Вера Даниловна, засобиралась объехать своих детей. Среди многих советов и наказов, данных перед отъездом, было и такое: присмотреть, сколько станет возможно, за Костей Шубиным, деревенским карликом-дурачком, не дать ему пропасть с голоду, если мать снова перестанет кормить его и пускать домой.
Костя Шубин был уже немолод, родила его мать-крестьянка Нюра в конце сороковых годов, в лагере для заключенных. Отец его был неизвестен. Сначала он содержался в Доме ребенка при лагере, а после его отправили в интернат для умственно отсталых детей. Мать, освободившись, приехала за ним, и они стали жить в ее деревне, в Рябинино. Костя хоть и рос уродом, но мать его любила, одевала, как могла, работая на ферме. Пока не сошла с ума. Мания ее заключалась в том, что на все попадавшие в руки деньги она стала закупать хлеб и прятала его в мешках в голбце, в конюшне, на огороде, на чердаке… Откуда она только его не возила! Ее знали в хлебных магазинах даже в райцентре. Дома она навесила на двери и ворота разных запоров и замков и первые дня три после очередной большой покупки хлеба, пока она его прятала и перепрятывала, никому не открывала, и не откликалась на голоса. Все это время ее сын, карлик Костя, питался и спал у чужих людей. Да и вообще жизнь в материнском доме стала ему тяжела: мать, если пускала в избу, то попрекала каждым куском, да еще и обыскивала беднягу, пытаясь обнаружить в одежде якобы спрятанный хлеб. Его отправляли несколько раз в Дом инвалидов, но он оттуда сбегал, неведомым образом находил дорогу обратно. Питался он просто: приходил и садился на крыльцо или на лавочку перед каким-нибудь домом. И никто никогда не отказывал ему: даже самый злой боялся людского осуждения. С ночлегом летом тоже не было проблемы: Костя мог забраться на любой сеновал, в любой чулан. Собаки не лаяли на него. А зимой ночевал или на ферме, в красном уголке, или в сторожевых будках. Иногда хозяева, накормив его ужином, предлагали и остаться на ночь.
Однако Костя, как многие деревенские дурачки, был и не так прост: со звериной, первобытной хитростью он шнырял за людьми туда-сюда, выслеживал их и очень радовался, если заставал кого-то за нехорошим делом. Особенно доставалось от него любовничающим парам. Когда они ночами возвращались из укромных мест домой - темнота гукала, шуршала, с детскими всхлипываниями катилась следом за ними. Бегущий сзади Костя Шубин - толстый, задыхающийся от бега, с короткими ногами-бочоночками, он своим курлыканьем жаловался тьме, земле, воде, тропке, окружным кустам и могущим его услыхать людям, что не может догнать быстроногих грешников.
Иногда его самого одолевало любовное томление: тогда он гонялся за бабами по ферме, всяко задевал их; трогал и похрипывал: "Мя-ахка-а!.. Ма-аинька-а!.." Доярки, в большинстве пожилые женщины, отмахивались от него, валяли в соломе, балуясь. Умей он рассказывать - многие рябининские тайны стали бы известны. Но дар связной речи был отнят у Кости природой, и за это все его выслеживания сходили ему с рук. Безумная мать, совсем остервенев, пробовала было одно время посылать его "в кусочки", нищенствовать, - тогда к ней ходил сам председатель сельсовета и грозил услать в психолечебницу навсегда, если такое еще повторится. Как ни странно, старуха все поняла, и с сумой из худого мешка Костя в селе больше не появлялся.
Возле избы Веры Даниловны Костя стал показываться в последнее время чаще, чем прежде. Объяснялось это тем, что щенок Тобка, вырвавшись с наступлением лета на улицу, стал Костиным вернейшим адъютантом и никуда не отпускал его одного. Урод аккуратно, три раза в день, приводил кобелька к хозяйке покормиться, кормился сам, а на ночь или оставался здесь, или уходил вместе с песиком по своим делам. Когда он оставался, оии с Верой Даниловной беседовали или на крылечке, или на кухне, и Локоткову было забавно наблюдать за ними.
- Мать-та где, Костя? Мамка-та че делат?
- Хебом уса-а!..
- За хлебом ушла? Не ври-ко. За хлебом она еще позавчерась ходила. Поди-ко, дома теперь сидит?
- Си-и-ит! - беззаботно махал ручкой Костя.
- Не пускат?
- У-м! - он вертел большой головой.
- Надо тебе жениться, Костя! - толковала хозяйка. - Баба-то, она в обиду, поди-ко, не даст!
Костя пыжился, выгибал грудь и пальцами манил Веру Даниловну, чтобы она нагнулась.
Затем расстегивал старую курточку и тихонько, чтобы видела только она, показывал ей приколотую изнутри медаль: "Почетному донору".
- О-о, дак ты у нас герой! Гли-ко, какая у него награда. За такого молодца всякая пойдет. А ты не сватался еще не ходил?
- Ма-аинька! Мя-ахка-а!..
Вера Даниловна добродушно посмеивалась.
Но вот хозяйка уехала, и ее заботу о дурачке принял на себя постоялец. Он кормил его и Тобку - тем же, чем питался сам, пускал Костю ночевать в чулан. Правда, и тот, и щенок очень рано просыпались и уходили, будя Локоткова и чиня лишнее беспокойство. Однако - Бог с ними, было бы на кого обижаться! Он и смотрел на них обоих поначалу просто как на докучную помеху существованию. Вечерами они вдвоем с Костей сидели на крыльце, а Тобка внизу вел свою собачью жизнь: тявкал, бегал туда-сюда, валялся и рыл землю. Карлик на первых порах настороженно относился к Локоткову, и лишь только тот выходил на улицу - отсаживался подальше и сопел, моргая тупыми глазами дурака. Но понемногу привык и иногда даже вступал в разговор. Замечал, например, какой-нибудь непорядок и кричал, указывая на него, Валерию Львовичу:
- Пуха!
- Плохо, Костя, плохо…
Иногда Костей овладевало игривое настроение, и тогда он шутил, всякий раз одинаково. Топал ногой и шумел на Тобку:
- Пухой! Пухой!
При этом очень смеялся, растягивая большой рот.
Заботы о собаке и Косте Шубине тяготили, в-общем, Валерия Львовича, и он мечтал, чтобы скорее приехала хозяйка и освободила его от всего этого. Но вот карлик не пришел однажды вечером, и Валерий Львович высидел весь вечер один на крыльце. Сначала думал, что отдохнет наконец-то от ненужных никому элементов. Однако чем дольше сидел - тем более ему становилось скучно, одиноко, тревожно. Полезла в голову всякая нехорошая всячина. Он пожалел тогда впервые, что рядом нет ни Кости, ни Тобки. Уснул тоже тяжело, и среди других мыслей было: куда они задевались, почему не пришли вечером?
19
Они не пришли и назавтра, не появлялись целый день. К вечеру Локоткова охватили страх и тревога за этих совершенно случайных в его жизни существ. Тем более, что полгода назад - он и за знакомых-то так не переживал бы! Он совсем не спал в ту ночь, а только бродил возле дома или напряженно сидел на крыльце, всматриваясь в темноту, оглядываясь на каждый шорох. Утром Локотков отправился к избе, где жила Костина мать, долго стучался, однако ему никто не отозвался, не открыл, хоть и слышно было, что внутри кто-то есть. Едва ли стоило предполагать, что карлик там, в избе, - тогда Тобка или бегал бы около, или вернулся бы домой. Валерий Львович пошел по улицам села и, если встречал возле домов людей - подходил и спрашивал про уродца и про щенка. Но никто их не видел вот уже два дня. Локотков отправился домой. Подремав немного и переждав дневную жару, он вечером снова вышел на поиски. На этом своем пути он встретил шофершу с молоковозки Таню, идущую с работы, и тоже спросил ее, не знает ли, куда мог запропасть Костя Шубин?
- Кто его знает! - устало сказала она. - Костя такой, везде может оказаться. Какое у него соображение… Вы подождите, я сейчас умоюсь, переоденусь, вместе пойдем поищем, я здешние места все-таки лучше знаю.
В ожидании Тани он сидел возле ее дома на лавочке и разговаривал с отцом, Васей Палилком, токарем из совхозных мастерских. Они как-то познакомились на рыбалке. Вася был выпивши и утомил Валерия Львовича множеством своих предположений насчет исчезновения Кости и Тобки. Даже собрался идти тоже искать их, но вышедшая Таня пресекла такие попытки:
- Если выпил, сиди спокойно и не прыгай. Идемте, Валерий Львович!
Она надела платье, и фигурка ее была куда как ладненька!.. Локотков отметил это, несмотря на свои заботы. Даже покряхтел чуток: э-кха, в сорок ли лет мечтать о такой…
Они обошли берег, покрикивая и подзывая Тобку. Заглянули в несколько брошенных изб, обследовали развалины бывшей совхозной конюшни. Не нашли никого и горестно перегланулись.
- Надо сходить на карьер, - сказала Таня. - Там брали когда-то глину для кирпичного завода и оставили сторожевую будку. Когда мы были маленькие, Костя любил бегать туда с нами. Только это довольно далеко. Вы не устали, нет?