- Я же сказал: согласен. Только скажите - куда?
- Куда, куда… - кадровик опрокинул лицо к потолку. - В Рябинино, что ли? Поезжате в Рябинино! - он воодушевился. - Там восьмилетка, на центральной усадьбе совхоза. Недавно приехала наша инспекторша, так что там творится с историей - жуть! Целый год, це-лый год, понимаете? - учительница географии ведет этот предмет. Как ведет? Приходит в класс, кладет на стол учебник и по нему прочитывает тему. Спрашивает - тоже по учебнику. Какой-то кошмар. И представьте себя на месте директора районо, школы! Я-то знаю. Что к чему, сам не один год директорствовал! - лицо его напряглось, обрело болезненное, пугливое выражение, и стало ясно видно, что парень тоже бывал во всяких переделках.
- Дайте вашу трудовую! - вдруг потребовал он.
- У меня нет с собой, - сказал Локотков. - Она в управлении, в конторе. Я ведь работаю, я говорил. Подсобником в бригаде каменщиков. Сейчас у меня смена, по идее, а я вот к вам пришел…
- Так это еще долгое, оказывается, дело… Пока заявление подпишете, пока отработка… Я-то думал - вы сейчас готовы, сию минуту и сниметесь. Время-то не ждет, вот чего. К концу учебного года - какой смысл туда ехать, посудите?..
- Я постараюсь побыстрей, по возможности. И без отработки… Договориться-то можно, наверно.
- Ладно, действуйте, Валерий… Львович, да? - начальник встал, передернул плечами, но подал все-таки Локоткову руку, хоть и сжал ее довольно вяло. - Бейте на - без отработки. Не получится - звоните. Телефон не забудьте, вот… А я нажму уж по своим каналам.
Бригадир Тудвасев очень спокойно отнесся к просьбе Локоткова. Хлопнул по плечу, сказал: "Что, нашел свою работу?" - и сам отправился с ним к мастеру. Тот поморщился, но все-таки взял заявление, сказав, что подпишет его у начальника участка. "Ты гляди! - напомнил ему еще раз бригадир. - Ему ведь надо скорей, работа не ждет. Не мурыжьте мне мужика!" "Ладно, ладно…" И к концу дня Локотков уже получил обратно свое заявление с визой: "Уволить без отработки с такого-то". Назавтра он сходил в облоно, выпросил неделю на выписку, хлопоты с обходным листом, сборы, - и, быстренько провернув все эти дела, уехал к матери, в дальнее алтайское село.
17
Первое письмо после заключения Локотков написал матери, как только поселился в общежитии и стал работать. Написал про дела с Ириной, что устроился с работой и жильем, и, если будет возможность, наведается в родные места. В тот момент для него и речи не могло быть о том, чтобы сразу ехать домой - грязному, опозоренному, с короткой стрижкой, сторожким голодным взором побывавшего за другой чертой человека. Отойдет немного - и там будет видно. А еще он боялся увидеться с матерью. Таким он был для нее всегда сынулей, светом в окошке! Гордостью. Мать всегда следила за собой, хорошо выглядела, а на суд пришла старуха-старухой, развалиной. И все смотрела, старалась поймать его взгляд. Это было мучительно! Она хотела увидеть его после суда, просила свидания, - а он ответил ей запиской: "Не пытайся увидеть меня здесь, это не принесет ни счастья, ни пользы нам обоим. Пойми это, ма, и прости". Мать поняла его, поняла, чего он хочет, сжалась в комок, и в письмах, полученных от нее в колонии, он не прочел ни одного слова жалости. За это он был ей очень благодарен. Сообщала только о себе, о здоровье, хозяйстве, житейских и соседских делах; когда заварилась вся каша с Ириной, она даже словом не обмолвилась. Но как ей было тяжело - это ли не знать Локоткову!
Мать всю жизнь проработала учительницей биологии и химии в сельской школе. Отец тоже был учителем, Отец тоже был учителем, преподавал черчение и рисование. Он воевал, был тяжело ранен и умер от последствий ранения в шестьдесят втором году. Мать с Валеркой остались одни, и больше никто не появлялся в их семье, хоть за матерью и ухаживали, и даже сватались к ней. Равно строго, недоступно держалась она со всеми, и мягчела только с Валеркой, баловала его. Красивым мальчишкой, отличником, послушным и работящим сыном рос он. И мать думала: вот уж защитник, опора навсегда. Опора…
Дорогой домой, в самолете, Локотков вспоминал детство, юность - все годы, связанные с родными местами. Особенно старшеклассничество было прекрасной порой. Помимо школьных дел, он еще и изрядно занимался тогда спортом. Девчонки таяли под его взглядом, писали записки. В школе принято влюбляться в спортсменов, они там - особая каста! Но он надменно проходил мимо, вышучивая их, в компании себе подобных - хороших учеников и спортсменов. Каждый знал уже, куда поступит, кем станет. Многие пропали, сгинули бесследно, так и не сумев подняться до высот намеченных лестниц. На проверку сильнее оказались середнячки - те, на кого смотрели равнодушно и без надежд. Они если уж не спивались сразу и окончательно, то брались за жизненный воз уверенно, и тащили его не спеша, с ясным осознанием своих способностей. А отличника, школьного чемпиона Валерку Локоткова - вон куда вынесли его прыть и пренебрежение к людям! Была ли здесь доля материнской вины: Валера лучше, Валера способнее? Трудно сказать.
На письмо Локоткова, посланное из строительного общежития, мать ответила так: "Дорогой сынок Валера! Вот ты и вышел, слава Богу. Какие это были страшные для меня годы, ты и не представляешь. Не буду обвинять или оправдывать тебя - государство все решило, ну и дело с концом, а я все-таки мать. Но то беда, что остался ты совсем один, без семьи, опять среди чужих людей, а ко мне не хочешь ехать из-за своей гордости. Что ж, это хорошо, что ты думаешь снова подняться на ноги. Только боюсь, хватит ли сил, ведь ты уже, что ни говори, не очень молодой. Если не хватит, приезжай ко мне, станем снова жить вместе, хоть я и стала старуха, все забываю да роняю. А еще жалко мне Юлечку, нашу хохотушечку, ведь она теперь чужая, хоть и родная кровь. Знать, судьба наша жить бобылями, разве что женишься снова на какой-нибудь разведенке с чужими ребятами…"
18
Из областного города, где сел самолет, надо было долго ехать до села автобусом, - да Валерий Львович еще подгадал так, чтобы сесть именно в последнюю машину, и приехать затемно. Он не хотел, чтобы его кто-нибудь увидел, когда он станет идти от остановки к материнскому дому. Это был старый комплекс, сидевший в нем еще с освобождения: стесняться встреч с бывшими сослуживцами, однокурсниками, давними знакомыми; если такая встреча происходила все-таки случайно, и начинался разговор, Локотков испытывал невероятные душевные мучения. Все задавали вопросы, всем хотелось знать - и от этих вопросов словно бы печать отвержения с новой силой разгоралась во лбу. Но Бог с ним, город большой, вероятность встречи мала, притом - любопытные эти, настырные - все-таки чужие люди, и наплевать на них! - а здесь иное дело: почти все знают тебя. Как признаться им в глаза, что ты уже не прежний Валерий, научный человек и вхожий в большое общество, а обыкновенная замухрышка, ничего собой не представляющая. И обязательно любая встреча с разговором донесется до матери и больно коснется ее. И он крался к дому тихо, словно ночной тать, жался к заборам, а если навстречу шли люди - огибал их, выходя на широкую, посреди села идущую дорогу.
Знакомым движением он открыл запор, толкнул калитку. Дом у них был пятиоконный: кухня, горница, материна спальня. Теперь окна были темны, только в горнице что-то подполыхивало - видно, мать смотрела телевизор. Сразу после стука вспыхнул свет в кухне, и Локотков прижался лицом к окну. Сквозь слезы он видел, как темным пятном пронеслась к двери мать…
Потом он ел суп, с хрустом, по-волчьи перегрызая мясные хрящи, а мать сидела напротив и смотрела на него. Большое, ставшее рыхлым лицо ее было мокрым, и она все время вытирала его платком. "Валерка, Валерка…" - шептала она. Вдруг спохватилась:
- Ой, да ты, может, выпьешь? Я сейчас за бутылкой схожу. Я знаю, где взять. Что ж, ради такого-то случая?..
- Сиди, не ходи никуда. Я сейчас не очень, знаешь. Раньше вот - да, тогда мог, а теперь - что-то не очень…
Он походил по горнице, поглядел найденный в шифоньере старый альбом, и сказал:
- Странная мне ваша жизнь, мамка! Хозяйство, курицы, воду носи, дрова руби, огород копай, - так и проходит время. Мне вот его всегда не хватало, хоть я ничего этого и не делал. Нет, ты не подумай, что хочу сказать обиду, - я сейчас не лучше и не чище живу вас, и лучше жить уже не буду наверняка, - но все-таки странно мне все это…
- Странно ему. - проворчала мать. - Чем растыкать-то, приезжал бы лучше сюда, да и жил ладом, все бы странности мигом улетучились. Что я тебя, в ту же школу не устроила бы? Меня помнят, слава Богу, и уроки приглашают еще вести, и отца даже помнит кое-кто… Собрался, и сам не знаешь, куда едеь.
- Ладно, мамка! В том ли дело - куда? Зачем - вот главное. Я теперь, после колонии и стройки, кажется, в любую дыру бы поехал, лишь бы у своего дела быть. Да только бы в глаза прошлым не тыкали, или "тупым доцентом" не называли.
- Мутишь ты белым светом, сын беспокойный… Из-за этого и работу, и семью профукал. Ну, ну, не сверкай глазами, не буду больше… А то приезжал бы, верно, Валер! Что хорошего - одному скитаться? У нас здесь и разведенные есть, и просто женщины в поре, - за тебя ведь пойдут еще, какие твои годы!
- Неподходящий я, мам, для здешних-то баб, порченый.
- Ну, порченый! Где это видно, на каком месте? И вовсе это не беда, даже если так, - где же им других-то взять?
- Разве что так, - усмехнулся Локотков.
- Хочешь все-таки ехать. А я одна оставайся. Нет, ничего, школьники помогают, спасибо им, в школе не забывают… Езжай, ищи свое счастье. Только уж торопись, чтобы мне еще успеть его увидеть.
- Вот что пойми: я не могу здесь остаться и жить. Ведь это что получится: чем начал, тем и кончил? Очередной неудачник, жизнь прожита зря, и совсем никакого прогресса? Раньше надо было возвращаться, если так. Меня здесь не такого совсем ждали, так чтобы я ходил, и вслед мне головами покачивали: какой был, а какой стал?.. Заучился, небось, надсадил головку. Давай лучше так: я устроюсь, и ты ко мне приедешь. Может быть, даже и туда переберешься.
- Что ты, куда я от дома-то… Да и не думай, хором там не получишь, знаю я учительскую жизнь. Так разве что, наеду посмотреть, ненадолго, - у меня ведь дома курицы, поросенок, на кого долго оставишь? Ты сам-то надолго приехал, нет?
- Побуду пока… - неопределенно ответил Валерий Львович. Ему не хотелось больше сегодня расстраивать мать.
- Вот что еще хотела спросить: ты у того парня-то был, нет, которого избил тогда? Попроведал его?
- Это зачем еще? - удивился Локотков. - Такое не принято, ма - ходить к потерпевшим. Я же за него свое получил.
- Получил - это да, это тебе в счет, конечно. Но вот говоришь - не принято. Кто же решает: принято, не принято? Закон такой есть, или специальные люди? Тебе вот кто внушил?
- Как-то я… не помню, не знаю. Не принято, и все. Да что ты хочешь от меня? - разозлился он. - Я туда все равно не пойду. Оближутся! Чтобы меня еще раз унизили? Нет уж, хватит, не довольно ли? Может быть, мне им всю жизнь еще и алименты платить?
Мать вздохнула и стала укладываться.
Спала она не по-старчески крепко, и не сразу пробудилась, когда сын ее еще темным ночным временем, около пяти часов, поднялся и стал одеваться.
- Куда ты, Валер? - спросила она спросонья.
- Я поехал, мамка. Надо мне ехать, извини.
Мать подняла голову с постели и крикнула:
- Приехал - темно, и уехал - темно! Да ты не наделал ли опять чего-нибудь, а?
- Нет, не наделал. Честное слово, если хочешь. Просто просили быстрее, конец учебного года скоро, сама понимаешь.
- Что уж - из-за этого и света не хотеть дождаться? Не бойся ты людей-то, Валера, не прятайся от них, сильней еще надорвешься… И не ходи сейчас никуда, останься немного, я тебе шанежек твоих любимых, с наливной картошечкой, напеку.
Локотков подумал, засмеялся, махнул беззаботно рукой:
- Ладно, давай пеки…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Районный автобус высадил Валерия Львовича там, где с большой асфальтированной, прямой дороги стекала проселочная, грунтовая и извилистая. До Рябинино надо было идти по ней около четырех километров, и Локотков с удовольствием прошел бы их, присматриваясь к незнакомым просторным краям, если бы не снежная весенняя слякоть, да не тянул так руку тяжелый чемодан. "Вы голосуйте! - сказали ему в районо. - Там ходят машины в совхоз". Он все-таки потащился пешком, миновал уже несколько поворотов, когда услыхал гул мотора за спиной. Это был газик-цистерна, с надписью на боку: "Молоко". Машина тормознула, скрипнув, прокатилась юзом по хляби, и замерла. Локотков подошел, открыл дверцу.
- Какой чемодан у вас! - сказала шоферша, чуть склонившись с сиденья и повернув голову. - Наверно, вы с ним не влезете в кабину, а кузова у меня нет.
- Мы влезем! - успокоил ее Валерий Львович. - Что не сделаешь, если хорошо постараться! Я согласен даже так: пускай он на мне едет, а не наоборот, лишь бы не шлепать больше по дороге. Вот, много ли прошел - а ноги вымокли, замерзли все.
Девушка вылезла, и они вдвоем запихали чемодан, а потом развернули его, чтобы и Локотков мог уместиться в уголке кабины. Машина тронулась. Он мог видеть только дорогу сбоку, водителя и передний обзор почти полностью заслонил чемодан.
- Теперь придется ехать тихо, - услыхал он голос шоферши. - Из-за вашего чемодана не включается четвертая передача.
- Тогда остановитесь и высадите меня! - зло сказал ей Локотков.
- Да я просто так, что вы обижаетесь! - По такой дороге все равно не развить большой скорости - вторая да третья, третья да вторая… Вы в гости к нам? Не секрет, к кому?
- Влруг я скажу, а вы его и не знаете? - схитрил он.
- Я-то? - в голосе услышались гневливые нотки. - Ну, чепуха! Я здешняя, рябининская, я всех знаю! Говорите, к кому, я вас отвезу прямо к дому, что ж снова ноги-то мочить!
Отгороженный чемоданом, Локотков попытался вспомнить ее черты - и не мог. Черная кроличья шапка, круглое лицо, светлые, вобранные внутрь шапки волосы. Модная нерабочая куртка, синие тренировочные брюки. "Ишь, чистюля!" - подумал он. Не мог даже определить возраста: то ли двадцать, то ли двадцать пять, то ли тридцать. Это расстроило его: Локотков считал себя знатоком женщин, способным их ценителем.
- Если можете подвезти - тогда прямо к школе, пожалуйста!
Она замолчала на всю остальную дорогу, - только потом, когда машина встала, и они, вытащив из нее чемодан, стояли, запыхавшись, друг против друга, девушка дернула плечами и обидчиво усмехнулась:
- Какой вы! Так и не сказали, к кому едете.
- Разве ж непонятно? - удивился Локотков. - Вот и школа, и я буду в ней работать учителем истории.
- Во-от как! А я это не подумала даже - последняя четверть на носу. Думала, вы к кому-то из учителей… Ну, до свиданья!
Она села в машину и уехала. Девчонка оказалась хороша и лицом, и телом (насколько мог разглядеть ее), сероглазая, пухлявая, с чистым белым лицом, белозубым маленьким ротиком, - однако крепко сбитая, без признаков российской рыхлости и крупичатости. "Ничего-о! - подумал ей вслед Локотков, и тут же вздохнул по-старчески: - Где мои семнадцать лет!" Этой-то было около двадцати, всего лишь; в какую далекую юность провалился Валерий Львович, ощутив вдруг себя ее ровесником!
Чтобы не волновать излишне души будущих сослуживцев, а также учеников и их родителей, директор районо разработал при Локоткове следующую легенду: будто бы он, Локотков, не работал раньше преподавателем вуза, и не отбывал наказание по суду, а был рабочим, и, одержимый мечтой стать историком, учился на него заочно. И вот он выучился, и, ведомый тою же заветной мечтой, выпросил для себя направление в сельскую школу, чтобы нести народу знания и свет. Валерий Львович поморщился - ему не нравилось, что новое дело приходится начинать с вранья, однако делать нечего, приходилось соглашаться. Договорились, что правду будет знать только директор школы, его уж никак не обойдешь. Вообще смотрели на него в районо, как на заморское животное: учитель, уголовник, да еще и притом кандидат наук! Редкая для глубинки личность. "Да меня ваши аборигены сразу раскусят, что никакой я не рабочий, разве этим обманешь? Не сразу, так потихоньку, такое обязательно всплывает". "А вы попроще, попроще старайтесь быть, - назидательно промолвил районный руководитель. - Притом не забывайте, что передовые рабочие у нас давно уже выросли в хороших интеллигентов". С таким напутствием Локотков покинул кабинет.
… В школе тем временем началась перемена, и Валерий Львович переждал ее, стоя на крыльце. Школа стояла чуть на взгорке, и он оглядел село. В нем было домов двести, и оно показалось Локоткову довольно большим. Все жилье располагалось с левой стороны от дороги, которой Локотков въехал сюда. Справа - только большие сараи, непонятные сооружения, гаражи, возле них стояли тракторы и комбайны, а дальше, за ними - поля. И лес вдалеке. Слева, со стороны домов, поверхность земли полого спускалась вниз, к небольшой речке. Впрочем, местами она была не такая уж и небольшая - метров до восьми-десяти в ширину, да за селом угадывался еще и прудок. В проруби на почерневшем льду женщина полоскала белье. Кое-где возле домов стояли или шли люди, бегали собаки. Локотков стоял и ждал умиления, которое прольется на него от такой картины, но вместо этого унылой тоской и печалью повеяло вдруг в сердце. Он родился и вырос в подобном селе, и пока рос - не чувствовал потребности в иной жизни, ибо не знал ее; потом же, когда приезжал, уже учась или работая - всегда скучал и тяготился пребыванием, тянулся в город, и уезжал туда при первой возможности. В последнее время его сопровождало рассеянно-меланхолическое, сентиментальное настроение, связанное с предстоящими переменами, и он поддерживал его, готовя себя к долгому житью на новой ниве. А сейчас накатило - хоть голосуй обратную машину, хоть шлепай пешком эти четыре километра до большой дороги! Но он устал, болели застуженные ноги, чересчур тяжелым казался чемодан. Вдобавок, обратный путь на сей раз тоже не сулил радости. Что там? Снова в бригаду к Тудвасеву, в опостылевшую общежитскую комнату, под мелкие подковырки? От той же Истории - бежать опрометью? С одной стороны - пустота, точное и навечное забвение себя, с другой - шанс, и его надо попробовать отыграть.
2
Директор школы оказался низкорослым, плотным пожилым мужичком, лет на пять старше Валерия Львовича. Он, конечно, был уже осведомлен по телефону из районо о его биографии, и встретил нового учителя настороженно-предупредительно. Уважал за безмерно высокую для сельской школы квалификацию, и побаивался его, и проблескивало в глазах крестьянское, хитрое: ну посмотрим, чего ты будешь стоить на нашем месте! Звали директора - Виктор Константинович. На правой руке у него на всех пальцах, за исключением большого, не хватало двух верхних фаланг; несмотря на это, с ручкой он управлялся вполне уверенно.
Задав несколько пустых вопросов: как доехали, как вам наши дороги, что новенького в городе? - и помявшись несколько, директор спросил самое главное, самое интригующее:
- Вы, Валерий Львович, как сообщали мне, отбывали заключение? За что же, позвольте полюбопытствовать?