Локотков не мог, занятый собой, своей речью, уловить мгновения, когда урок сломался. То-есть перестал существовать, как организованная и направленная единица школьного времени. Он начал опоминаться лишь, когда двое ребят встали, не спеша проследовали к двери, и вышли из класса. Замолк и огляделся. Каждый занимался, кто во что горазд: играли в морской бой, разговаривали, отнюдь не шепотом, отрешенно писали в тетрадках, ставили друг другу щелбаны. Лишь двое сидящих рядом пацанов тянулись за партой, прижав руки к бокам, словно по стойке "смирно", кивали в такт каждому локотковскому слову, ели его глазами, и лишь изредка прыскали, даже не отворачиваясь и не закрываясь.
Господи! Господи, что происходит?!
- Что же это вы, ребята?! - нервно выкрикнул Локотков. Однако на него уже никто не обращал внимания. И он понял: провалился. Позорно, ничтожно, на радость всей учительской публике. И ничего не поправить, класс стал неуправляемым. Он сел за стол, опустил лоб в ладони, и начал шептать тоже совсем не по-взрослому: "За что… за что? Ну что я им сделал?"
Неожиданно состукала дверь, и в классе - не сразу - наступила тишина. Валерий Львович сидел все так же, не шевелясь, и вскоре услыхал над головой голос директора, Виктора Константиновича:
- Громов, вы встанете спокойно или нет? Нечаева, перестаньте жевать, и быстро дневник на стол! Не кривляйся, Дроздов, и так видно, что скудоумен…
Он положил руку на плечо Локоткову:
- Вот ключ, Валерий Львович, идите ко мне в кабинет, я тут с ними пока потолкую…
Тот встал и быстро вышел, опустив голову. Уже в коридоре услышал, донеслось вдогон:
- Что же вы сделали с человеком - мерзавцы, больше никто…
В кабинете Локотков шмякнулся на диван, лег затылком на валик, опустив вниз ноги, и пусто уставился в потолок. Вот и все. Не нужны ни здесь, ни где-то еще ни твоя квалификация, ни ты сам. Кичился перед собой и людьми, и провалился так позорно… Он фыркнул, вспомнив, как недавно еще представлял себя в лубочной, сусальной роли простого деревенского учителя, эдакого мудреца маленько не от мира сего, наставника и первого друга ребят, властителя их умов… Милые дети. Снова вспрыгнули перед глазами гримасничающие лица ребят, и гортань его жарко перехватило, чуть не до тошноты, от ненависти. Наверняка среди этих семиклассников были те, кто пытался на него вчера напасть! Из-за них, только из-за них он теперь уедет обратно, и канет, уже навеки, в тудвасевскую бригаду… А может, попробовать определиться в архив, и провести остаток дней этакой полуподвальной, междустеллажной пугливой недотыкомкой, несыто зыркающей на копающих диссертационный материал аспирантов и соискателей? Кто знает! Хотя - не дай Бог испытать такое…
Прозвучал звонок на перемену. Локотков поднялся и стал надевать пальто. За этим занятием его и застал вернувшийся с урока директор.
- Вы куда собираетесь? - спросил он.
- Не надо задавать странных, вежливых вопросов. Впрочем, что ж! - я уезжаю обратно. Почему - я полагаю, не нужно вам объяснять.
- А может быть, попытаетесь все же?
- Ну… вы ведь видите - я оказался абсолютно несостоятелен, как учитель. Мальчишки меня обхитрили, попросту говоря. Я представлял их совсем другими. Особенно деревенских.
- Во-он оно что… - Виктор Константинович внимательно посмотрел на него. - Вы расстроились из-за того, что не получился урок, и решили уехать? Так?
- Да.
- А желание работать есть?
- Было. Теперь уже нет.
- Чепуха! Как я понял, вы из тех, кому трудно без своей профессии. А больше вы нигде не устроитесь.
Директор пошел к Локоткову, и начал расстегивать пуговицы на его пальто.
- Разденьтесь, и давайте посидим. - А когда Валерий Львович, настороженный и насупленный, уселся на краешек дивана, он воскликнул, взмахнув руками:
- Это надо же - так испугаться первого урока! В-общем, такое естественно, и никому не проходит бесследно, но насчет вас у меня и Антонины Изотовны не было серьезных сомнений. Правда, червячок был, - я ведь недаром оказался в классе, когда запахло срывом. Н-да… Первый урок не получился - и вы расстроились? А знаете, меня после первого урока два дня искали - на глаза боялся показаться, думали - утопился уж… Так что не придавайте особого значения - со всеми бывает то, что у вас сейчас. Да, вот - и ребятишками нашими не обольщайтесь. Это только издали кажется - деревенские, мол, смирные. Сами городскую, сельскую школу кончали?
- Скорее сельскую. Но побольше этой. Десятилетку.
- Отличник?
- Золотой медалист.
- Да, серьезный выпускался контингент! - Виктор Константинович поднял вверх палец. - А каковы воспоминания о дисциплине?
- Кажется, мы были спокойнее. Впрочем, в седьмом классе… черт знает, не помню уже!
- Седьмой, восьмой - вечная учительская мука! Насчет спокойнее - это вряд ли. Просто построжее были времена, отсюда - меньше разболтанности. Толку нет - сиди хоть два, хоть три года в классе, а то и вообще - шагом марш! В колхозе тебе работа всегда найдется. Но - хоть времена и изменились, а учительский труд остался, и надо его кому-то делать, дорогой Валерий Львович. Не торопитесь уезжать, у вас еще все получится, вы ведь мужчина, причем весьма заинтересованный в своем предмете. Какую речь вы им закатили! Меня за дверью аж слеза прошибла.
- Было бы это кому-нибудь надо…
- Надо. Ребята любят увлеченных. Физика нашего видели? Дохлый, полуслепой, неряха. А успеваемость по его предмету высокая, и он ее не тянет искусственно. Тут одного знания предмета мало, нужно еще что-то. Подождите, я сейчас…
Он вышел и вернулся с завучем, которая закричала с порога:
- Валерий Львович, я знаю всю подноготную вашего урока!
- Видал, как работает агентура? - хмыкнул директор.
- Не надо бросаться словами. Что обязана знать - я знаю. Ах, ах! Вы к ним, как говорится, с открытой душой, а они… Вот так! - с торжеством заключила она. - Педстаж не дается даром! Запомните первое: вошли в класс - поставьте и пускай стоят, пока не прекратится всякое шевеление. Второе. Как посадите - сразу надо сделать перекличку. И поменьше отвлеченных материй. Жестко по теме.
- Да нет, поговорить с ними, конечно, можно, - вмешался директор. - Но… надо знать момент. И что абсолютно правильно - избегайте туманных для них, высокоученых слов, они от этого только дичают. А вот казус какой-то, легенду, исторический анекдот - этого не бойтесь. И тоже к меру, а то размагнитите их. Только - может быть, мы зря с вами разоряемся? - он глянул на Левину. - Говорим, говорим, а вы в душе-то уж лататы задали? Если так - тоже не спешите особенно, автобус по шоссе пойдет только вечером, успеете добраться.
Локотков густо, мучительно покраснел.
- Столько тут мне всякого наговорили… Спасибо, конечно, а то было бы совсем тяжело. Вот черт, не знаю, что и делать, что и придумать.
- По-моему, отступать мужчине, с поражением, да еще и от детей - довольно унизительно, - вся как-то содрогнувшись, сказала завуч.
- Именно! - поддакнул ей директор.
Видно было сразу, что имеет место нехитрый, лобовой демагогический ход. И Валерий Львович долго потом не мог объяснить себе, почему он на него откликнулся:
- Ну что ж, попробуем еще заход…
5
Через каких-нибудь полчаса после этого разговора Локотков уже устраивался с жильем в доме, куда привел его директор. Дом был довольно большой, хоть и староватый, и жила в нем одна только хозяйка, пожилая дородная женщина Вера Даниловна. Она вдовела: муж погиб в дорожной аварии лет десять назад. Дети - дочь-врач и сын-офицер - жили со своими семьями далеко от нее, и только наезжали изредка. Все это Вера Даниловна успела рассказать Локоткову, устраивая его в маленькой, чистой, похожей на светелку комнате. От входа в избу шел коридор, и из него были две двери, друг против друга: одна - в комнатку Локоткова, другая - в кухню. А сам коридор вел в горницу, и к ней примыкалась еще маленькая комнатка - спальня самой хозяйки. "Раньше-то не всем хватало места, ругались из-за него, - говорила Вера Даниловна, - а теперь хоть где располагайся, хоть катайся на велосипеде - везде пусто!" Оставшись одна, она охотно пускала школьных работников: они-де люди тихие, аккуратные, не шумят. Ей было хорошо, когда кто-то жил рядом, и было с кем поговорить долгими вечерами, попить чаю. Привыкшая к простору сельской жизни, она не могла уже ужиться и с сыном, ютившимся с женой и двумя детьми в крошечном номере офицерской гостиницы, ни с дочерью - та хоть и жила в двухкомнатной квартире, зато со свекровью. "Нет, видно, не удастся на старости лет с ребятами пожить, здесь и помирать придется", - чуть преувеличенно покряхтывая, сказала она. Держала и стол для жильцов, считая, что вместе жить и готовить розно - последнее дело. Готовила Вера Даниловна хорошо, как говорили - "по-городскому", не дешевилась, хоть и платить ей приходилось прилично - альтруисткой она тоже не слыла, и брала деньги не только за продукты, но и за готовку, за хлопоты. Однако постояльцы никогда не жаловались, ибо вкусная, горячая пища, когда нет своего дома - великое дело! К ней старались устроиться шефы из города, заезжие шоферы, командировочные люди - особенно после того, как в совхозном бараке для приезжих, грязном, пустом и холодном, отравились насмерть двое рыбными консервами. Но сердце Веры Даниловны осталось верным учителям. Она даже совхозных специалистов - молодых агрономов, механиков, зоотехников - и тех недолюбливала, говорила, что от них шумно. Правда, последний квартирант - тот самый историк, что ушел в армию, локотковский предшественник, - внес большое смятение в ее душу, заночевав пару раз в своей комнатешке с молодой медпунктовской фельдшерицей. Она долго, с настоящим страданием, плакала, раскрыв это, и в тот же день, не простившись с жильцом, уехала к дочери. А вернувшись, не застала уже нечестивца, отправившегося выполнять воинский долг.
Все это Валерий Львович узнал потом, в ходе жизни, порой задремывая на кухне под монотонный голос хозяйки, - очнувшись внезапно, опять видел перед собой шевелящиеся губы на ее толстом лице, бесформенный, картовочкой, нос, большие честные глаза, - и снова голова его клонилась вниз, вниз, вниз…
А сегодня он, проводив директора школы, довольно грубо оборвал Веру Даниловну: "Я, знаете, хочу отдохнуть, лягу спать, ничего не соображаю…" Она ушла, ничуть не обидевшись, а он закрыл за ней дверь, разделся и лег в кровать. Мягко, хорошо… Неужели один наконец, это его угол, и никто не ворвется, не зайдет без стука? Трудно даже поверить…
Уснул он в двенадцать, а проснулся около пяти. День еще не кончился. Только Локотков завозился - чутко ловившая этот момент хозяйка крикнула из кухни:
- Квантерант, иди исть!
Изъяснялась она исключительно по-деревенски, хоть и проработала почти всю жизнь библиотекаршей, лицом, следовательно, представляющим культурный слой.
- Ты, Валерий Львович, женатой, холостой? - вкрадчиво спрашивала она, когда тот сидел за столом. - Разведенной? Дочка ищо есть, ага? Ой-е, ой-е.
- А не баловливой, нет? - продолжала Вера Даниловна. - А то как пойдешь по холостой части шуродить, дак… Не баловливой? Не омманываешь? А то был тут один, тоже так говорил… - утерла платком сразу заслезившиеся глаза. - Вот и ладно, вот и ладно. Я по-старому кроена, не люблю баловства-то. Нравится девушка, или женщина - так способнее вам по годам-то - ну, поухаживай, да и сватайся. Ага ведь, верно я говорю? - она заглянула пытливо в глаза новому жильцу.
- Вы извините, - отвечал ей Локотков. - Я боюсь теперь отвечать на вопросы, что верно, а что неверно. Хотя сравнительно недавно - ответил бы на любой, не задумавшись особенно. А теперь так все перемешалось, со своей жизнью суметь бы разобраться…
- Ой, ой, - закачала головой хозяйка. Слова квартиранта ей совсем не понравились. "Путаный! - подумала она. - Чему он ребятишек-то научит?"
Поев, Валерий Львович решил не ходить никуда сегодня, а провести вечер у себя в комнате, впервые за долгие годы один на один с собой, за каким-нибудь приятным занятием. Возникла мысль подготовиться к завтрашнему уроку, - и Локотков отмел ее. Тему он знал хорошо, и урока тоже не боялся, ибо уже решил про себя, что будет работать в этой школе, чего бы ему это не стоило. Не боги горшки обжигают!
Своих художественных книжек у него не было, и он попросил у хозяйки: "Дайте что-нибудь почитать!" У нее тоже оказалось негусто: пятый том Тургенева, "Золото" Мамина-Сибиряка, "Они сражались за Родину", "Молодая гвардия", небольшой томик Шукшина. "Что ж, начнем со стариков!" - сказал он себе, и принялся за Тургенева. Но вникал в текст трудно, или пропуская строчки, или вникая в них несколько раз. Сказалась отвычка от восприятия такого рода литературы; вернее даже будет говорить, что он никогда не привыкал к ней: ум, память были настроены на иные книги, иную информацию. Притом - заключение способствует рассеянию памяти, рассеянию внимания, и человек трудно сосредотачивается. Однако понемногу, примерно с трети, он увлекся написанным, и к концу вечера дочитал довольно большую повесть "Степной король Лир". Страдания отставного штык-юнкера, жестоко обманутого собственными дочерьми и ничтожным зятем даже тронули Локоткова, он почувствовал непонятное помягчение в сердце, а когда Харлова убило упавшим брусом крыши, заплакал: стало жалко героя: правда, жалость сразу же обратилась на самого себя, на собственную жизнь, безнадежно, как он считал, загубленную ненужным, самому себе необъяснимым поступком. С той поры - все скверно, все худо, ни одного светлого пятна, кроме поездки к матери… Было время - томно толковал за рюмкой хорошего вина, под магнитофонную музыку, о сложной собственной жизни, и неплохо бы опроститься хоть на время, повкушать на лоне природы, вдали от цивилизации, обычных мужицких дел и хлопот… Свистун!
Дорвался вот до такой простой жизни - и завыл, как волчище. Самый умный всегда до этого, самый подающий надежды, самый талантливый - оказался никому не нужен, ни на что не способен. Не мог провести урок в седьмом классе! Школьники, обыкновенные ребята открыто наплевали ему в глаза, такому прекрасному. А сельские учителя, над которыми он всегда посмеивался, даже над матерью, заходят к ним каждый день, да не по разу, и ничего, выходят живые, и снова идут на урок. Валерий Львович знал, что стать таким предстоит и ему, и не требуется для этого ни страшных человеческих усилий, ни особенной ломки, - просто выработать свою твердую линию поведения, и усвоить несколько нехитрых, но железно работающих приемов. Только вот - стоит ли? В который раз сегодня задаешь себе этот вопрос, а ответ на него простой: стоит, стоит, потому что тебе некуда больше деваться. Надо отрабатывать последний шанс. Но ведь как все шло хорошо, покуда жизнь мчалась по однажды заданной программе умненького, способного: отличный ученик - отличный студент - отличный аспирант - отличный преподаватель. И никто не требовал от тебя никаких особенных душевных качеств. Есть они - ну и на здоровье. Нет - обозначай легонько хотя бы самые необходимые из них, без этого тоже нельзя, - и все будет в порядке. Необременительное существование, а в основе будущего - докторская, о которой говорили, округляя глаза. А если с такими-то великими мыслями - за шкирку, да в лагерь? Потом - подсобником к каменщикам? Потом - в Рябинино, с глазу на глаз с седьмым классом? Когда уже нет разницы, отличным ли ты был учеником в школе, хорошим ли студентом, аспирантом, да - нормальным ли преподавателем, в конце концов? Да, споткнулась твоя жизнь о того мальчишку. Если вспоминал ты порою о нем - то только с обозлением за свою ненастную долю. Да… Словно бежало, бежало по гладкой дороге неисправное колесо, покуда - тресь! - не лопнула спица, или не перекосился безвозвратно обод в слабом месте. И вот - забросили его на обочину, - до первого ливня, что смоет его в канаву, и погребет под раэным хламом. Не так ли, дорогой?