Так и стал партийный большевик Никифор Крюков беспартийным элементом Никитой Васяниным. Спервоначалу боялся - а ну как кто из арестантов не выдержит - брякнет. Да через неделю не осталось уж никого: один в камере помер, двое на допросах, один вскоре после того тоже вены перегрыз, а иные - уведут, и с концом! А в камеру - все новых, новых… Про Никифора - Никиту, то бишь, - вроде как и забыли - не тягают никуда. Кормят, правда, худо, вши едят, - так ведь и не бьют! Месячишко протянул. Забухало опять по ночам - наши наступают. Ну, теперь расстреливать начнут. И верно - приходит как-то утром ротмистр - начальник тюрьмы, - выходи! Стали выползать. Кто сам идет, кого на плечах волокут. Привели во двор. Со всей тюрьмы народ выгнали - человек сто, не меньше. Перекликали всех. Потом ротмистр какие-то бумаги посмотрел, отметочки в списке сделал, - снова кричит. Кого крикнет - все направо. Покричал - отошел направо народ. А Никифор, и еще человек десятка три - в стороне остались. Не назвали их. Вот ротмистр перчаточкой машет, - этих, - на них показывает, - обратно, а остальных - ко рву! Окружили остальных солдаты, потопали. На расстрел. Никифора же с остальными обратно отвели, в одну камеру всех сгрудили. Из Никифоровой камеры двоих оставили: его самого да красного солдата-дезертира Ивана Чеморова. Сидят, толкуют - што ж дальше-то будет? На развод, што ли, оставили? Ночью подняли всех, повели. Идут, трясутся: ну, все! Матушку-батюшку родных вспоминают. Привели на пристань. Смотрят - баржа стоит. - Заходи! - кричат. Осмелел тут один арестантик, спрашивает унтера, старшего над конвоем: куды это нас? Развернулся унтер - бац! - в ухо. Подняли, поставили обратно. А унтер похаживает, посмеивается. - Не лезь, - говорит, - покуда старшие не спросят. Потом сжалился. Приказ, дескать, пришел: всех, которые комиссары и крикуны - в расход! А которые так, случайные, - тех в военнопленные определить. Потому как мы освободительная армия, положено нам своих пленных иметь. Штобы все как у людей. Поняли, кикиморы? Как баре жить будете, потому пленный - это вам не шиш с маслом. Загружайсь!
7
Загрузились. Утром к пароходу прицепили - и пошлепали. Не спеша. Там встанут, здесь пристанут. День, другой… А кормежки никакой. На третьи сутки помирать стал народ: духота, голод… А когда уж через неделю к губернской пристани причалили - половина в живых осталась. И выбросить-то мертвых не разрешают. Ох, мука смертная! Иван Чеморов другом Никифору стал, - вспоминали все, как в германскую горе мыкали. - Я, - Иван говорит, - мужик семейный, надоела мне эта чепуха - вши, окопы, - што я, железный, што ли? - пять лет на действительной отстукал, да пятый год, почитай, опять воюю, - дернул я от красных. Заберусь, думаю, бабе под подол - сыщи-ко меня! Да вот - не те, так другие прихватили. А Никифор ему про свою давнюю житуху рассказывал. Конечно, о том, что большевик и о чем прочем - ни-ни. А только когда совсем уж до места добрались, проснулся Никифор утром, толкает друг-товарища, глядь - а он уж мертвый. Уснул, сердяга. Закрыл ему глаза, поплакал, вдруг - вроде к пристани опять ткнулись. Ну, и верно: люки отдраили - выбирайтесь! Вылезли, воздуху понюхали, - трупы выгружать! Положили штабелями на подводы, сидят. Тут хлеб привезли. Жри, братва!
Отдохнули маленько, опять унтер кричит: становись! На станцию пойдем. Кое-как встали, побрели. Часа два три версты одолевали. Сзади, правда, телега шла: если кто упадет - на нее складывали. Да потом нарочно падать стали, чтобы на телегу попасть. Надоело охране такое дело. Смотрят - один упал, за ним сразу - другой. Прислонили их к стенке дома, стрельнули для порядку. Больше уж никто не падал.
На станции по вагонам, в которых и без того повернуться негде было, растолкали, заперли, продержали до утра, и - запыхтела машина - поехали! Хлеба дали по буханке, - да помаленьку жрите, а то снова дохнуть начнете. Да кого там. За сутки все прибрали. А потом опять голод начался. А там и мертвые начали объявляться. Поезду что: хох-хох! хох-хох! - стукает себе. Маленько пройдет - снова встанет. Осталось их вскоре человек двадцать из полсотни. Обезумел тут Никифор. Подполз к щелке, когда вагон на каком-то полустанке стоял, - грязный, мокрый, вшивый, - одни глаза блестят, - ни в руках, ни в ногах силы нет, - и говорит солдату, что с винтовкой вдоль путей ходил: эй, служивый! Слышь… За-ради Бога, за-ради матери твоей, али еще чего - стрель ты меня, а? Стрель, горемыку… - и забился головой об загаженный вагонный пол. Смеется солдат: ох ты, ушлый какой! Стрель ево. Да рази ж это можно? Не положено. Вот если бы ты, к примеру, побег задумал учинить - тогда бы с полным основанием. - А ты меня выпусти, - взмолился Никифор. - Выпусти да стрель - как будто я и впрямь бежать хотел. Испугался солдат: да! Выаусти я тебя, а ты - ширк, да и утек! Ох, хитрой. Пшел, стерва! - осердился и давай штыком Никифора в лоб подтыкать. Завыл Никифор от боли, отполз. А солдат, гордый своей сообразительностью, намуслил цыгарку и, подобрев, сказал: ниче, ниче! Теперя скоро…
И впрямь: назавтра вагон распахнули: выгружайсь! Сползли. Тут офицерье, солдаты забегали, прикладами, наганами колотят: встать, встать! Никто встать не может. Вдруг - катит по платформе на коротких ножках низенький полковник. Увидал такое дело - глаза выпучил, задышал тяжко: этто что такое? Подбежал к нему белобрысый офицерик - начальник поезда, - шпорами стучит, рапортует. А полковник не слушает его, толкает обеими ручками, вопит, слюной брызжет: ввы… вы что?! Этто кто такие? Это пленные, а? Да как вы смели! У нас тут представители иностранных держав, Красного Креста! Мы этот поезд специально формировали, чтобы им наших пленных показать! Приказ Верховного! А вы какую дохлятину привезли! Под трибунал!
Перепугался офицерик, - побелел, ногой, как конь, поигрывает: я, господин полковник, не в курсе совсем, мне приказали… Я думал - чем меньше, тем лучше, их ведь кормить-поить надо…
Схватился полковник за голову, туда-сюда раскачивается: олухи… ох, олухи! Да что ж я теперь иностранным господам покажу? А офицерик не растерялся: - Может, - говорит, - из местных жителей такой эшелончик сформировать? А этих - в расход! Глядит на него полковник, расшарашился, только: а… а… - квакает. Потом медленно так говорит: а если у них спрашивать станут, тогда как? - Да неуж они по-русски толкуют?
Тут полковик весь красными пятнами пошел, заревел: сволочь!! П-шел, идиот! Болван, садист! А офицерик плечами передергивает: я что ж, господин полковник, человек простой, фронтовик, хотел как лучше… Хотел по-простому, по-фронтовому… Схватился полковник за грудь, качается. Отдышался, говорит: ну, ладно. Надо их сохранить. Я господам представителям скажу, что пленные притомились маленько, отдыха просят. Даю вам неделю. Не-де-лю! Если они не примут человеческий вид… да веселый - веселый, слышите? - не уйдете от войскового прокурора. Он с вами чикаться не будет. В баню! Накормить! А недостачу - восполнить за счет местной тюрьмы. Там они тоже не больно гладкие. Да ладно! Я скажу. Выполняйте!
Повернулся офицерик, заскрежетал зубами, забегал: смотрят - подводы подогнали, загрузили всех. Да прежде хлеба с кипятком выдали. Привели в баню. Кусок мыла на десять человек разделили, - мойтесь, сердешные! Какое тут мыться - никаких нет силов; так, сполоснулись маленько. Обратно сунулись - а одежа-то где? Смеются конвойные: воон, на пустыре за баней! - полыхат, трешшыт! Сгрудились голые, ждут. Привозят чистое барахло на телеге. Рубахи солдатские, портки, ботинки с обмотками, фуфайки старые - одевайсь! - Гли-ко, братва, одежу дали, вроде как на лад дело-то идет! - Запади. На лад. Ишь, закурлыкал!
Оделись, построились. Шагом марш! Приплелись к сараям на окраине: располагайтесь, краснопузые. А тут уж кухня дымит - жратвой тянет. Ну, туда-сюда, ложки-котелки получи, к кухне очередью становись! Каша горячая, сразу не ухватишь, паразитку, а сидеть-то возле нее… а ну выхватит кто? Закашляли, засипели обожженные глотки, глаза из орбит вылазят, из ноздрей каша плывет… Хорошо! Поели, кипяточку попили, и - на чистенькую соломку завалились. Да больше полсуток и проспали. Фартовая жизнь началась. Если бы не караулы, так бы и жил. Одна беда - осень на дворе, холодно спать, хватает! Ну да ладно, корм горячий дают. И кипяток. Правда, поначалу человек пять за жадность животом поплатились: помимо своего чужое стали отнимать да съедать - объелись и померли. А не жадничай. Свое ешь. Однако через недельку выправились все, орлами стали смотреть. А тех, которых уж совсем хворыми привезли, подсобрали на пятый день, сгрузили на подводу, увезли в сопки. Залп оттуда бухнул - готово дело. Новых пригнали. Из тюрьмы здешней. Видно, кого уж поздоровей подбирали - ничего попадались ребята. Поначалу их настороже встретили - кто такие? - да потом рукой махнули: само собой разберется. В баню опять повели. Обстригли после бани. На фуфайках номера краской нарисовали. Ну, отдыхайте теперь. Не успели по местам разойтись - снова выходи. Высыпали из сараев, построились согласно номерам. Смотрят - ходят перед строем какие-то господа, с железками, с погонами на кителях - военные, знать-то, с ними бабы в белах платках. Не по-русски калякают. И узкоглазые среди них имеются - япошки, видно. Много их крутилось, как на вокзале выгружались. Ходят вся эта компания перед пленными, лопочет. И полковник низенький, что их на вокзале встречал, тоже с ними. А офицерик белобрысый сзади всей этой братии шныряет, злобно так по сторонам глядит: смотрите у меня, сволочи! Пикните только… Ну, вызывают, правда, по одному, спрашивают. Только полковник перед тем, как вызвать, с офицериком переглянется, а тот уж глазами туда или сюда стрельнет. А там пленный стоит, голову прямо держит, глаза выпучил, - ну-ка, голубчик, иди сюда! Какие претензии? - Никак нет, вашбродь! Нету претензий. - Пищей довольны? - Так точно, вашсокбродь, премного благодарим! - А начальством? - Дак начальство - што ж! Ихнее благородие - как отец родной! - Ну-ну. А отпусти мы тебя сейчас, - за кого воевать пойдешь: за красную сволочь, или за веру-царя-отечество? - За веру-царя-отечество, ясное дело, вашсокбродь! - Ну-ну. А не врешь? Вон глаза-то - бегают! Я тебя насквозь вижу. Посиди еще, подумай. Походили они так, походили, - ушли. Обратно по сараям всех разогнали. Где-то уж под утро: бах! бабах! - стреляют. Торкнулись к двери, - снаружи: не выходи! - кричат. В чем дело? Просидели взаперти полдня. В обед хлеб с кипятком принесли, - так пока сгружали, разузнали кой-чего.
Оказывается, с соседнего сарая мужики, которых с тюрьмы здешней пригнали, сговорились с солдатами, прихватили пару пленных поотчаяннее - из привезенных - да ночью и дали деру: три солдата и семь пленных. Да не так просто: офицерика белобрысого, конвойного начальника, порешили. Дождались, когда он пьяный караулы пойдет проверять, - да прямо в глотку штыком и засадили. Отрядили погоню - да чего там! - поди, угадай их - куда они дернули.
Сменили конвой. Всю роту. Пригнали на их место японских солдат. С этими - не больно-то! - табачком не разживешься, - так и норовят штыком пырнуть. Макаки. Сидит Никифор, переживает. Вот угораздило меня в тот сарай не попасть! Все одно прицепился бы… Посвистывал бы счас на свободе-то! Мечтает. А рядом на соломе трясет усами старый солдат Никола Хренов, байки травит: я, говорит, у япошек второй раз в плену обитаюсь. Я у них ишо в японскую пленным числился. И такой ведь это, братцы, народ, - дадут им эту рису, дак палочки две махонькие возьмет - раз-раз! - в секунд все смечет. Да аккуратно так. Смехота, да и только. Нехристи, одним словом. Ну, мне горе не беда. Я, робя, за ривалюцию все стерплю! И зорко так всех оглядывает.