Роман "Космонавты живут на земле" – первое художественное произведение о людях молодой героической профессии. Герои его – вымышленные. Вместе с тем содержание романа во многом навеяно реальной действительностью.
Книга первая.
Космонавты живут на Земле
Посвящается нашим первым летчикам-космонавтам и тем, кто сделал возможными их полеты, - Сергею Павловичу Королеву и другим нашим замечательным конструкторам, чьи имена еще не названы человечеству.
Это не история Звездного городка и не рассказ о судьбах героев космоса, чьи имена обошли весь мир. Этот роман повествует больше о завтрашнем дне, чем о сегодняшнем, и поэтому не удивительно, что правда переплелась в нем с вымыслом и догадками. Полагаю, что люди, которые во много раз лучше автора знают подробности жизни и подготовки космонавтов, не осудят его за это.
А теперь об Алексее Горелове и его товарищах...
1
Летом 1961 года, возвращаясь в Москву, первый космонавт мира Юрий Гагарин должен был проследовать через Верхневолжск. Небольшой городок уютно расположился в излучине Волги. Лишь после него река выпрямлялась и, еще более оживленная бесчисленными судами, величаво шла к Ярославлю, Костроме и дальше, дальше... до самой Астрахани. Нигде, однако, так часто не выбегают леса сразу к обоим ее берегам, как у Верхневолжска, Купаются в тихоструйных водах отражения озорно подбоченившихся молодок-березок, спесивыми свекровями высящихся над ними сосен и гордых дубов, которые стоят величаво и молчаливо, убежденные в своей вечной мудрости и силе.
Сказывали, что когда-то давно леса эти насадил вернувшийся из ссылки русский инженер. К семье в Петербург, по указу царя, его больше не допустили, и он скоротал свою жизнь на этих берегах, в чахотке и исступленных заботах о молодых лесонасаждениях. Так это было или не так, судить теперь трудно, но вымахали замечательные эти леса, дожили до наших дней и стали гордостью Верхневолжска.
Много лет назад по всей Волге, от верховья до устья, славились его искусные сапожники. Сапоги, хоть юфтовые, хоть из хрома, хоть с напуском и шикарными короткими голенищами, или модные дамские ботинки с высокой шнуровкой местные умельцы делали так, что не один заезжий купчик богател на заказах и поставках. А квас, которому не было равного ни в Твери, ни в Нижнем Новгороде! А медовуха и брага, появлявшиеся по праздникам! Да и пряники местные со штемпелем известного по всей Волге купца Буркалова тоже что-то значили, хоть и были похуже вяземских и тульских.
Это был местный воротила, владевший верхневолжскими капиталами. И над пакгаузами пристани, и над пивоваренным заводом, и над единственной в городе деревообделочной фабрикой висели железные и деревянные вывески с намалеванной аршинными буквами его фамилией. Купец щеголял в грубых холщовых рубахах и юфтовых подкованных сапогах, запросто поднимал с грузчиками огромные тюки, если надо было для вдохновения показать им "русскую силушку". Был он в меру богомольным, но, когда входил в запой, поминал господа бога такими словами, что местный отец Амвросий не раз поговаривал об отлучении его от церкви. Доходили эти разговорчики и до самого Игната Гавриловича, и когда, хмельной, встречал тот духовника, издевательски потрясал толстенным, набитым сторублевками бумажником из заморской "крокодильей" кожи и несусветно орал:
- От бога меня грозишься отлучить, длиннобородый! На-кось, выкуси. А вот это видел?! Да я за эти червончики какого хошь себе бога выберу, хоть языческого, хоть лютеранского!
Высокий, нескладный отец Амвросий дрожащей рукой спешно осенял себя крестным знамением, мотал головой:
- Изыдь, окаянный, анафема тебя забери! В аду синим пламенем гореть будешь.
- Что? - хохотал купец. - А ты видал, каким синим пламенем моя буркаловская водка горит? Да такого ни в аду, ни в раю не сыщешь, долгогривый!
Буркаловские запои, или, как он сам их именовал, "циклы", доходили обычно до десяти дней. Потом с вытаращенными рачьими глазами приползал он из какого-нибудь притона, заросший, сгорающий от озноба, и, ни к кому не обращаясь, твердил:
Свят, свят, свят,
От мозгов до пят.
Брысь, не наводись...
После лютой бани, смывавшей бесовскую алкогольную накипь, Буркалов целый месяц работал как вол, питался лишь щами да гречневой кашей с парным молоком - вплоть до вступления в очередной "цикл".
Когда грянула Октябрьская революция, в маленьком Верхневолжске было еще некоторое время тихо, и только на деревообделочной фабрике рабочие стали поговаривать, что не худо бы учредить местный Совет, как это сделано в других городах, дать Буркалову и всем остальным богатеям по шее, да и зажить по-новому. Сам купец находился тогда в завершении очередного "цикла". Когда ему, посиневшему от пьянства, втолковали, что произошло в Питере, купец побледнел и, матерно выругавшись, приказал:
- Заложите лучшую тройку. Цыгана - коренником... На фабрику поеду. С рабочими хочу объясниться.
И, выпив для лихости со своими забубёнными собутыльниками еще четверть водки, въехал Буркалов на фабричный двор, где его уже ждала сурово притихшая толпа.
- Люди! - дико закричал он. - Каюсь перед вами. Нету для меня ни ада, ни геенны огненной. Был я действительно кровопивцем, наживался на вашем труде. Люди, берите все, что у меня есть, потому что это ваше. Берите фабрику и все мои капиталы, берите баржу и мельницу. Оставьте только одну каморку да в простые рабочие, а то и в грузчики определите, если сочтете возможным.
С этими словами сел Буркалов на тройку и уехал. И никто так и не узнал, о чем в ту пору думал первый богач Верхневолжска, потому что дневников он никаких не вел и писем покаянных не писал... Когда наутро члены только что созданного первого городского Совета рабоче-крестьянских и солдатских депутатов, посудив и порядив, решили объявить купцу свою волю - признать его эксплуататором, но за чистосердечное раскаянье и отречение от своих, на горе народном нажитых капиталов в домзак не заключать, а допустить к физическому труду на благо молодой Советской республики, - их встретил бледный, встревоженный приказчик.
- Нам немедленно Буркалова!
- Нельзя-с, - дрожащим голосом ответил приказчик.
- То есть как это "нельзя-с"? - передразнил его старый краснодеревщик Мешалкин. - Или не видишь, что перед тобой весь Совет рабоче-крестьянских депутатов?
- Вижу, но только все равно нельзя-с к Игнатию Гаврилычу.
- Да по какой же это причине? - гремел Мешалкин.
- А по той самой причине, - еле шевеля бледными губами, пояснил приказчик, - что они-с, то есть Игнатий Гаврилыч, в настоящее время находятся в петле-с. Замертво.
- Ну! - только и выдохнул краснодеревщик. - Значит, все-таки не совладал он со своей совестью.
- Совесть совестью, - прибавил переплетчик Лысов, - но и кровушки-то народной он досыта попил. Похоже, и в Волге воды прибавилось от горемычных мужицких слез. Не одну сотню людей пустил Буркалов по миру...
А на следующий день над лабазами, мельницей, фабрикой и пароходством с грохотом, под народное "ура!" уже сбивали тяжелые железные и деревянные вывески, на которых с твердым знаком на конце красовалась одна и та же надпись: "Буркаловъ И. Г.".
Новые рассветы и новые песни пришли в древний Верхневолжск. Гражданская война не обошла его стороной, оставила и шрамы свои. В городском сквере появилась красноармейская братская могила с белой мраморной плитой. А над высоким правым берегом вырос через несколько лет памятник первому председателю горсовета, убитому из-за угла кулаками. После Великой Отечественной невдалеке от центральной площади, все в том же скверике, где были похоронены герои гражданской войны, появился скромный бюст летчика-штурмовика, уроженца города: на горящем самолете он врезался в танковую колонну фашистов. Напротив этого бюста была воздвигнута Доска передовиков промышленности и сельского хозяйства. И бронзовый летчик прищуренными глазами как бы одобрительно глядел на нее...
Бывшая буркаловская фабрика разрослась и стала предприятием областного значения. Появились еще две фабрики: обувная и ткацкая. Педагогический и зооветеринарный техникумы наводнили город ребятами и девчатами из близлежащих деревень. И не беда, что не было по-прежнему Верхневолжска на больших картах. Никто в нашей стране не мог, право, приуменьшить значение этого тихого и милого старорусского городка, раскинувшегося на волжском берегу. А когда его пересекло новое асфальтовое шоссе, жизнь тут забила еще бойчее,.
О том, что Юрий Гагарин проследует через Верхневолжск, в горкоме партии и горисполкоме узнали накануне. И хотя уже завершался рабочий день, известие это облетело моментально все предприятия, школы и дома, наполнило городок необыкновенным ликованием. Ткачихи успели сшить для космонавта нарядную рубашку с волжскими орнаментами. Обувщики, каким-то чудом узнавшие, какой размер обуви носит первый космонавт Земли, изготовили прекрасные светлые полуботинки. Будущие педагоги оборвали весь свой техникумовский сад и собрали букеты роз, ярче любых космических светил. В другом - зооветеринарном - техникуме самодеятельный оркестр разучил песню на слова местного поэта и готовился встретить ею космонавта. Футболисты общества "Волгарь" рады были преподнести гостю туго надутый мяч, тот самый, что влетел в ворота мастеров большого волжского города в решающем матче на кубок области. Для такого случая были мобилизованы и шесть духовых оркестров. При въезде в город уже натягивали алый транспарант с ликующей надписью: "Добро пожаловать, покоритель космоса, в славный Верхневолжск!"
Зашевелились в Верхневолжске и "тени прошлого". Так председатель исполкома Павел Ильич Романов называл маленький штат единственной действующей здесь церкви, состоящий из священника - старого, одинокого отца Григория, - не менее дряхлого дьячка, пономаря и псаломщика в одном лице - Антипа да еще такой же пожилой одноглазой дьячихи. Они вдруг ударили в колокола, не заглянув, как говорится, в святцы, - ударили неведомо по какой причине: святого праздника в этот день не было, а скликать к вечерне весьма редких прихожан было еще слишком рано.
- Нил Стратоныч, - попросил огорченный председатель своего секретаря, - узнайте, пожалуйста, по какому это поводу оживились "тени".
- Я постараюсь, - согласился секретарь. Он ушел, а Павел Ильич Романов впал в мрачное беспокойство. Он прекрасно знал, что от отца Григория можно было ожидать любой сумасбродной выходки. Странный это был человек. До войны он служил в небольшом приходе на Смоленщине. Похоронив в сорок восемь лет попадью, жил одиноко в ветхом домишке с сыном Егором. Да и тот вскоре уехал в город учиться. В сорок первом Егору исполнилось четырнадцать, он окончил семилетку, мечтал о техникуме и не очень твердо обещал погостить летом у отца. Но когда грянула война, мальчик вернулся в родное село, да там и остался, потому что начались дни оккупации. Отец и сын выходили у себя в подполье четырех раненых-красноармейцев, а потом вместе ушли в партизанский отряд, по смоленским и брянским лесам исколесили немало дорог и участвовали не в одном рисковом деле. Григорий давно ничем не обнаруживал тяготения к церковной службе, только по вечерам, после ужина, сотворял под прощающие усмешки партизан крестное знамение.
В марте сорок третьего сын его Егор был убит при взрыве железнодорожного моста. Раненный в ногу Григорий на руках принес в партизанский отряд стынущее тело юноши, сам вырыл могилу.
После освобождения Смоленщины он покинул родные места, чтобы не растравлять душу, и принял приход в Верхневолжье. Чудной это был поп. Прихожан не баловал, а самой богомольной Авдотье Салазкиной, пришедшей в разгар полевых работ за отпущением грехов, без обиняков сказал:
- Катись ты к чертовой матери, старуха! Ты ни богу свечка, ни черту кочерга. Работать в поле надо, иначе ты ни мне, ни всевышнему не нужна.
Это отнюдь не поповское наставление долго было предметом шуток у горожан, давно забывших дорогу в церковь, а Павел Ильич Романов, встретив как-то отца Григория, остановил его и сочувственно сказал:
- Эх, Григорий Онуфриевич, не по нраву вам служба господня. Я же вижу прекрасно, как ею тяготитесь. Давно бы надо бросить да добрым делом заняться. Мы бы помогли.
Однако или не уловил отец Григорий добрых ноток в его голосе, или притворился непонимающим - резко тряхнул седой гривастой головой и не допускающим возражения басом ответил:
- Ведомо мне, что делаю. Отрицаю бренность мирскую, ибо верую. Против Советской власти во веки веков не шел и помыслов таких не имел, но услужение господу считаю сейчас первым своим делом. - Сказав это, он прищурился и посмотрел на Романова тепло и грустно. Вздохнув, прибавил: - Да и куда я могу сейчас пойти, в мои годы? Уж видно, до конца дней своих придется мне вечный грех за Егорку замаливать.
И удалился, подволакивая простреленную фашистами ногу.
Непонятным он был человеком, и не без основания поручил Павел Ильич Романов своему секретарю разведать замыслы "теней прошлого".
Нил Стратоныч вскоре вернулся и доложил о затее отца Григория. Оказывается, вызвал тот к себе своего единственного служку Антипа и напрямик спросил:
- Слышь, дьячок. Ведомо тебе или нет, что по нашему городу сам Гагарин проезжать будет?
- Ведомо, батюшка, - тощим голосом протянул дьячок, стараясь уловить, к чему клонит его суровый наставник.
- И какого ты на этот счет мнения?
- Думаю, отец благочинный, что полеты в космос не по божьему велению совершаются.
- Ну и дурак же ты, дьяк! - мрачно изрек отец Григорий. - Тебе бы во времена великой инквизиции существовать, а не в двадцатом веке. Юрий Гагарин - это русский богатырь. Он повыше любого апостола.
- Батюшки-светы!.. - задохнулся дьячок.
- Да ты пообожди креститься, - брезгливо отмахнулся отец Григорий. - Что дьяк ты плохой, то мне ведомо. Но знаю я, что как звонарь - первостатейный мастак.
- Еще бы, отец Григорий! Было время, в самом Успенском соборе по молодости на пасху так отбивал!.. Большой колокол гудом гудет, а маленькие, как лихие плясуны, динь-дилинь, динь-дилинь... Искусство, скажу я вам.
- Вот и надо встретить Колумба космоса отличным благовестом.
- Будет исполнено, отец Григорий, - осклабился дьячок, польщенный похвалой. - Я его малиновым звоном угощу. Знаете, какой благовест сочиним! Средний колокол - тот это так торжественно, басовито, настоящей, что называется, октавою... А маленькие такие трели будут исполнять, что прослезиться можно. Голосочки у них этакие сладенькие, как малиновая настоечка, кою вы, батюшка, распивать у меня иногда келейно соизволите.
- Ладно, давай малиновый звон, - решил отец Григорий, не предполагавший, что Павел Ильич Романов расскажет о его затее первому секретарю горкома партии.
- Да пусть побалабонят, - отмахнулся тот. - Ты лучше скажи мне: встречу у городских ворот и вручение хлеб-соли предусмотрел? Нет? Ну вот видишь. А это поважнее, чем беспокоиться о чудаковатом попе.
Романов быстро связался с хлебозаводом, и там ему пообещали изготовить такой каравай, какого еще не едал ни один именитый начальник, а подносить его было поручено лучшему бригадиру хлебозавода, красавице Нине Токмаковой.
...Поздно, очень поздно погасли в эту ночь огни в городских учреждениях. Огромная ярко-желтая луна повисла над Волгой, навела через нее сказочную переправу.
Гулко прогудел проплывший мимо Верхневолжска пассажирский экспресс, прохладный послеполуночный ветерок трепал повешенный у въезда в город алый стяг с приветственными словами в честь первого космонавта. Даже влюбленных парочек на скамейках городского сада было вполовину меньше обычного, да и те на этот раз больше говорили о космосе, чем о земных своих чувствах. Где-то на окраинах беспокойно лаяли собаки, да еще в прибрежном лесу сонно вскрикивала и умолкала ночная птица. Утомленный ожиданием, Верхневолжск медленно погружался в сон. Лишь на самой окраине в деревянном домике с голубыми стенами и резными наличниками курносый, лет двадцати, парень сидел за маленьким столиком. и на листе бумаги рождались под его пером то и дело затем перечеркиваемые строки. Нет, он писал не стихи. Перед ним лежала небольшая почтовая открытка с изображением смеющегося человека, известного теперь всему миру. Завтра этот человек появится в Верхневолжске.
Парень пытливо вглядывался в лицо первого космонавта и ладонью ворошил свои курчавые волосы. Парень меньше всего думал о встрече с Гагариным. Он сам хотел стать космонавтом и слагал об этом до невразумительности длинное письмо.
Парня звали Алеша Горелов.