37
Вдруг дверь класса распахнулась – всунулся Хлебов, а пониже – маленькая красноватенькая башка Сажечки.
– Брательник не тут? – громко обратился фермер напрямую к Морозову.
Леонид успел только очнуться и удивлённо пожать плечами. Белохлебовская физиономия тоже была красная, а ещё и опухшая.
– А зачем он Вам? – как бы отвечая за ученика, угодливо вмешался учитель.
– Да так, поговорить. Сидел я, это, Лёнь, дома и вдруг скучно стало. Думаю, зайду к Сержу, погутарим… Послал этого… А потом вспомнил: так он же в школе!
Учитель хмыкнул, Морозов тоже. Ученицы загалдели.
– Ну, думаю, тогда и до школы доеду на "Татре" – покажу машину, а то он и не видал!.. И там, думаю, интересно щас – всё какое-то развлеченье, пока делать-то нечего… Где… ну, это… как иё?
Учитель улыбнулся и кивнул на одну из стен, из-за которой недавно доносились звуки бардели.
Морозов внутренне торжествовал: "всё уже идёт само собой".
Серж был быстро снят с урока. Бадорника, дабы не привлекать внимание Кенги (Кенга – новый вариант прозвища директора!), решили не трогать; Мирзы тоже не было: он для чего-то был вызван домой; поэтому решили просто поговорить, посидеть по-простому, без гановских формальностей и изысков, как и без него самого. Закурили…
– Я вот что, Серёжа мой, с будунища-то подумал: видно, конец света-то скоро уже…
– Беляк скоро, а не конец света! Преда утвердили, да надолго ли? – половину народа, кто против, поувольнял, половина сами поувольнялись – жруть, а работать некому! – вклинился Сажечка, который формально вроде как числился за непьющего.
– У тебя уже наступил! И кажную неделю будет – забыл, как жрал? – Белохлебов не преминул намекнуть на то, что это он, как он выражается, сдерживает Сажечку, что "закодировал его своим внушением".
– Сам-то на умняках давно?! Непитущий ты наш, святой прям! Вчерась токо жрал! – не унимался помощник, желая, наверно, раздуть конфликт, чтобы потом как-нибудь свести его к пьянке и полученным стрессом её и оправдать.
– Брысь, гультепа! – отмахнулся главный, сам что-то высматривая – показалось даже, что зыркает, нет ли выпивки на столе… или под столом…
Серёга очнулся, теперь до него дошло, о чём "зачал гутарить" экс-прапор. "И вправду, как бы он это… не того…" – усомнился ученик и сам же себе мысленно возразил, что "если уж в такую хитрую-хищную лису белочка вселится, то уж и точно тогда всё кверх дном!.."
– Тебе ли, дядь Лёнь, об этом проповедовать?.. Это впору Гану моему, Куржо или там священнику какому-нибудь…
– Тебе ли не знать?!! – орал что-то своё Яха, а сам уже еле сидел…
– Ну вы, наверно, наливайте, – как бы между делом бросил Белохлебов короткую аккуратную реплику "в сторону", вынув откуда-то у себя из-под полы плоскую бутылочку коньяку, а дальше продолжал уже театральным тоном: – Ой, Серёжка, боюсь я!.. Ей-ей, как Ган-то твой тогда подшутил, и запасы-то могут не понадобиться! У меня тогда от книжки какой-то валялись две страницы – я у бабки, что ли, схватил её – думаю: всё равно слепая, как она говорит, не видит не кляпа! – печку на улице разжигать, где дроблёнку запариваю… Ну а тут прочитал – и книга какая-то, как бабка называет, божественная – ну, церковная… И у Лёньки потом спросил, как это всё можно понять. Но он, конечно, ничего особо путного не изложил, только вот типа пошутил, да так какую-то галиматью про коней каких-то красных… с огненными гривами!.. да звездопады!..
– Застращал прям, – едва слышно отозвался Сажечка, отворачиваясь-изготовляясь, наконец-то решившись "под такие разговоры" принять от более юного ассистента маленькую стопочку. А сам думал: "Галиматью завели, как бабки беззубые, слушать противно. Хотя Ган-то уж скажет как скажет – всегда такой рассудительный, вежливый – не то что этот полкан тявчет".
– Звёздочку! Звёздочку свою!.. – как эхом отозвался и невменяемый уже Яха.
– Молодой он ещё, короче. А я вот и призадумался…
Фермер столкнулся взглядом с пьяными глазками Шывырочка, старательно разливавшего "всем поровну". До Сажечки, казалось, ему нет никакого дела.
– Ну ты ж, дядь Лёнь, говорил, что всё развивается: наука и техника, фермерство…
– Ды не знаю, Серёжка… – Фермер опорожнил стаканище, а Шывырочек по привычке придвинулся-нагнулся к выпивающему, но Белохлебов не понял, чего от него хотят (на мгновенье даже мелькнула мысль: не к ширинке ли?! тьфу же!..), отодвинулся-отвернулся, затем выпростал и протянул ему пару купюр и тихо-отрывисто сказал: "Токъ не патошного". Сажечка и Серж было засмеялись, но фермер напустил на себя ужасно серьёзный вид и, прокашлявшись, громко продолжал: – Не знаю, Серёжа… И с похмелья так иногда тяжко-то бывает, а всё равно, как бы наиболее всё ясно становится – о жизни, о жизни всей, Серёжа… Да смотри вон, что вообще деется: в магазинах ни хрена нету вообще, курева нет! – "Родопи" варёные да "Прима" по карточкам! Ничего вообще не производится – скоро вообще все товары закончатся! Заводы стоят, Союз развалили, весь распродали, что твой колхоз!.. И все колхозы опять же. Лётку вон нашу, где я служил, всю растащили – ни кола не осталось!..
– Ды ты поди и тырил, – тихо произнёс Сажечка, – холодильник-то не оттуда приволок?
Белохлебов удостоил сотрудника презрительным взглядом, но явно решил ему потрафить (а потом, может, по обыкновению и подшутить), обвёл взглядом "потухших", сидевших с закрытыми глазами Яху и Шлёпу, пустые стаканы на неприлично грязном столе… и вновь продолжал…
– Там ведь понимаешь, Серёжа, закачёно всё было на века! Миллионы денег, тонны железа, арматуры, аппаратуры, бетона, асфальта, техники!.. И кругом повсеместно такое! Если нападут – чем отражать?! Ведь и стояло всё веками – и заводы, и все объекты, и колхозы – а теперь враз всё порушилось! И вся провизия (и выпивка тоже нерусская… Сходи, Саш, из машины "Распутинку" принеси – польскую!), вся еда, продукция, вся куда-то делась! И кто будет выращивать её – охламоны вот такие?
Он кинул ключи помощнику, но Похватилин умудрился не поймать их.
– Тьфу! – смачно плюнул Белохлебов, закуривая плохо тянущиеся "Родопи", предлагая пачку Серёжке и Шывырочку. Обычно он не курит…
– И вообще всё какое-то уж не такое… Видаки у всех – фильмы любые, порнография везде продаётся – к чему это приведёт? В той же школе вы уж что называется (прозвенел звонок) в отказ пошли – в наше время такого не бывало…
– В отрицалово попёрли! – Сажечка возвернулся, довольный.
За ним показался и Морозов-старший, совсем в тему напевавший "Со мач траболь ин зе ворльд".
Узрев вновь вошедших к нему, Белохлебов не поленился повторить свою проповедь и для них. Причём, начиная обобщение, сбился на очередной проступок своего "любимого родственничка и профонда".
– Уж прикинь, Серёж, сучка-то вот эта опять к Генуркам летал. Ночью, хороняка хромая, выждал, как все уляжутся, завёл трактор – причём К-700 ведь! – и поскакал! Выжрал у него, но смекнул – всё ж я-то не зря его настращал! – что ежели завтрева на работу не явится, капец им обоим… И типа, не сильно, глаза налил и поехал обратно – авось, думает дубок-то, к утру доеду… (Вот каков ведь человек-от бессовестный, а!..) И как раз по пути решил заправиться – "всё равно утром заправляться, а то Лёнькя скажет заправляться, а я скажу: уж заправился, поперёд тебе!" – а там у меня, ты знаешь, в посадках бочка стоит с соляркой… И хорошо хоть по колхозному полю… – залил, сука, все 600 литров и давай колесить – круги нарезать! Нет, по полю! Всё поле прикатал – живого места нету! Как нечистая его кружила! А искатал-то – 500 литров! Это надо всю ночь кружить непрерывно и плюс день до обеда! Всё пожёг! Я приехал: стоит, дрыхнет – как так и надо!
В предвкушении принятия спиртного помощник с поразительным равнодушием выслушал и про себя, и всё прочее, но под конец белохлебовских излияний его рудиментарное и угнетённое классово-историческое сознание, сжимавшееся как пружина, всё же не выдержало:
– Ты уж как бабка старая – причитаешь! Там было-то литров сто, а сжёг полтинник от силы. И видак пока у тебе одного!.. ну, от силы человек у восьми. А компьютор точно уж у одного, как у барина! А эсли б колхозы-то не разваливать да Лётку не растаскивать – чё и тебе б досталось?! Всё чё получче выгадываешь, сквалыжничаешь, хапаешь!.. Уж вся ваша порода известна: и батяня такой тоже деловой был, а уж деда, всем уж известный, до того уж додельный, мелочный – кажную щепку, провылъку какую-нибудь на дороге подымал, отковыривал – домой тащил! А где он теперь?! Горб токо нажил, а в дело не пустил!..
– Молчи, щенок пузатый! – отмахнулся Белохлебов от помощника-правдоруба, как от надоедливой мухи или и впрямь как от треплющего за штанину маленького щеночка, толкнул стул с ним ногой, и тот брыкнулся на спину – благо, что на спинку.
– Как там сказано-то было, Леонид? – обратился он теперь к Морозову.
А Леонид, надо сказать, слушая, сочинял уж в уме некий текст – вроде "начало нового романа о фермерах":
"У всего человеческого зла и пороков есть второе название: деньги; и у всего людского добра и приятностей жизни сей тоже есть другое название – деньги. Они, мои любимые и хрустящие (нет, лучше зачеркнуть!), появились давно, и это было крупнейшим шагом в развитии общества, как, скажем, изобретение колеса. Они, портреты царей, президентов и вождей, кругляки-таблетки, растворяющиеся с аспириновым шипеньем только в царской водке, или даже раковины и шкуры, по идее суть средство, а не цель, то есть мерило труда, сотворённого тобой добра или зла. Теперь же – впрочем, как и тогда, и протогда, и пропротогда – они явились целью жизни каждого человека, скинув эту "жисть" в пропасть беспозвоночного существования. И вся теперешняя человеческая жизнь представляет из себя игру в урывание денег. Кто как может. Некоторые хоть играют в эту игру как бы нехотя: мол, вот работаю я, мне платят деньги – не могу же я их не брать или выкидывать прочь – жить-то надо! Другие уж прямо говорят, что "бабки" – вещь необходимая, в хозяйстве завсегда пригодится, и вследствие этого стараются побольше играть, иногда – краплёной колодой. Третьи, а может тридцать третьи, берут доллар, вешают его на грудь, на гвоздь в красном углу (уже даже не "Чёрный квадрат"!) и гордятся им и молятся на него; и оное доставляет им удовольствие; причём, чем больше долларов, тем больше удовольствия… и тогда они тебя, честный гражданин… из двух первых категорий… проиграют в рулетку… – как Герасим Му-му!.. или как Сажечка Жулечку!..
…А вот к какой категории относятся все граждане фермера во главе с дядей Лёней Белохлебовым, вопрос туманно-спорный, однако… однако…"
– И последние станут первыми, – напомнил сочинитель, вдруг осознав, что, возможно, всё, что он пытался сейчас изложить, есть лишь косноязычное подведение к тому, что он только что сказал.
– Во-во! – поддакнул с полу Подхватилин, чья обида была сразу же пересилена тем, что он, волею судьбы оказавшись на полу, кое-что тут обрёл, а именно: бутылку с остатками самогона, граммов до пятидесяти.
– И что?! – Видимо, не понял фермер. – И что там дальше?
– Те, кто выставляет себя благочестивыми, то бишь приличными и бескорыстными, на самом сами молятся золотому тялку!
– Какому ещё, в рот, телку?!
– Я видел, видел! – катался, насмехаясь, по полу Сажечка, тоже ничего не понимавший, – смотрю: а он, кхя-кхя, огляделся, что никого, мол, нет, и прям перед тялком своим на колени бух! И давай яму… (Тут оратора стали несколько перебивать удары пинком, но он всё равно продолжал, а укатывался – и в прямом, и в переносном смысле – всё пуще.) …ему кланяться… а… акх-ха… А он-то… мбёкает, слюнявится… а он – всё… ахк-ххя… всё… кланится… а!!!
38
Дальше, естественно, пошло ещё дальше.
Сажечка, осознав новый плацдарм для своей страсти, стал наведываться в школу не только в свободное от занятий фермерством время (не знаем, как у фермеров, а у колхозников такового не бывает), но и в рабочее. Дважды бывал тут даже Генурки, и однажды Белохлебов их накрыл. Это было уже что называется публично, и директор обратился уже в сельсовет и в милицию…
Уже в тот день, 16 марта, пьяненький Сажечка, не вняв предупреждениям Сержа (заради гостей оставившего занятия), выбег по нужде ("Ды я ментом – нихто и не заметит!..") во время урока. Как раз шла физкультура – построенным по росту шестиклассникам дана была команда "Бегом марш!", и они по обычаю шеренгой начали кружиться по коридору… Малорослый чудо-фермер как раз пристрял последним и для чего-то, не отставая – хоть и был в раздуду – и от души по хлопку подпрыгивая, нарезал три круга! А когда он всё же попытался отделиться и выскочить из строя по направлению к раздевалке, то был принят училкой за Подхватилина-младшего, и она долго орала ему вослед (в том числе пугая отцом с его ремнём с именитой уже бляхою-подковой, что Сажечке показалось совсем нестрашным, потому как уже давно покойным, "а ремень-то вот он, у меня на штанах!.."); а потом, когда он, средь бела дня обдул угол школы, после чего так же зажмурившись и не обращая внимания на окрики и команды и смех детворы, вернулся, и пробежав полкруга, нырнул в крыло коридора, пошла жаловаться директору…
Яха же в этот день, ведя параллельный разговор со Шлёпой – а на самом деле такое подозрение, что с самим собой! – помимо прочего ещё и провозгласил: "…И кобылу свою приведу сюда, Звёздочку!! Сбрую всю привлаку и вилы… Отсюда буду на работу ездить!.."
Друг наш Яхин был уже никакущий, и затем своим чередом началось такое, что сие заявление, конечно, мало кто запомнил… Кроме Морозова! Он после сказал брату, чтоб тот ненавязчиво напоминал об этом атитектору и "внушил Яшке, что почему бы и нет?" И некоторые ничего особо странного не увидели в том, что вскоре у порога школы всё было в навозе, а потом и у одного из окон выросла целая куча… А когда уж – несмотря на все старания С-ора! – свежие куски конепродуктов стали валяться по коридору, а из седьмого кабинета вонять конезаводом, а вечером и поутру, поговаривали, у школы – а что самое страшное: и прямо в ней! – стал видеться призрачный силуэт всадника – кому без головы, кому с копьём или трезубцем, кому одинокого купальщика, мальчика-коновода…
Всё это, как вы догадались, объяснялось вполне себе прозаично. Яха, который бросил ученье, чтобы работыть, обрёл в стенах школы свой новый кров, свою идеальную жизнь и счастье. Когда пару раз Ган заметил его в школе в конской одежде (то есть той, в которой он занимался единственным приемлемым в его представлении трудом – возжанием с лошадьми: их кормёжкой, снаряжением, объездкой и прочим обучением, ездой на них "по делам и просто", а в основном, конечно, чисткой от них навоза, "а акромя того и от бардяных тялков" – и сие, конечно, равно дома и на работе), старом грязно-засаленном шмотье-рванье, заправленном в кирзачи и кожаные рукавицы, в кепке с козырьком на глаза, что делало кудрявого егозу-подхалима выглядящим совсем по-цыгански, лихо-залихватски (наверно, потому, что это были ещё первые годы такой деятельности – в противовес, например, его бате Левону, от того же давно-давным усохшего, сгорбившегося и потускневшего), спецодежда сия настолько сильно воняла и даже пачкала пол и мебель, что даже попытался немного попенять ему, что "может уж не стоит уж совсем…", а Бадору передал через Сержа, чтоб "лучше следил за санитарным состоянием здания".
Понятное дело, что Яха, который, как известно, был необычайно горазд на подобные штуки, своего не упустил. Он ныл Сержу, что "Левон мой Тер– Петросян не даёт житья… да и матря заколебла уже…" – мы забыли упомянуть о сопутствующей современному колхозному коневодству страсти… Которая рудиментарно проявляется даже у фермеров-идивидуалистов, занимающихся земледелием… А если вдуматься, может, это и есть сама суть профессии – ведь человек, как и по Фрейду, занимается самообманом-самообменом: думает, что жру, потому что работаю, дескать, работа такая, а на самом деле наоборот – это только способ ежедневного пьянства. Да что Фрейд! – на русских он, говорят, не действует – два каких-нибудь коневода, скотника или сторожа, едва оставшись наедине, сразу понимают друг друга с полуслова: "Ну что?" – говорит один, а второй уж знает, об чём речь, как будто всё предыдущее, вся их профдеятельность была только ширмой для людей и начальства, с отговорками для жены, прелюдией к тому, что необходимо начать в любой свободный момент. И не секрет, что работе как таковой сие не мешает, а подчас даже и помогает…
В общем-то, вскоре наш Яха ввёл кобылку в класс и собственноручно отгородил ей своего рода угол, выставил нижнее стекло окна, чтоб выбрасывать навоз. Привёз также, как и обещался, свой рабочий инструмент: вилы с особенной самодельной ручкой, обмотанной в нужных местах изолентой и вырезанными на ней инициалами владельца и ещё словом "КАР-МЕН". И как и полагается, несмотря на очередную бардель до трёх утра каждое утро в шесть часов утра "как штык" выезжал на ней на работу, а вечером опять…
Правда вскоре он стал опаздывать, и даже прям сильно. Костерил на чём свет стоит Бадора, заставлял его будить без пятнадцати шесть, не взирая на свои утренние протесты, а утром ещё пуще ругался, брыкался и даже и до рукоприкладства… потом тужил и опять строго наказывал будить…
А матря же его приходила в школу – отчего-то прямиком к Сержу, который переадресовал её к учителю математики, причём на дом. Как потом передавали, оному было высказано всё "за Яшку мово!", и "устроили тут шалман!", и конечно, "усы повыдеру!", а потом даже смахнула с тумбочки знаменитую троичную скульптуру, в которой природа, по мнению автора (С-ора) запечатлела в своих замысловатых коряжниках три стадии развития человека – только почему-то без высшей, и посему уж больно напоминающую процесс превращения её Яхи в Левона и далее в расчудесного японского крокодила, а в коридоре ещё и оборвала – "шоб неповадно была!" – оба кашпо!..