Но тут случилось непредвиденное. Раздалось Белохлебовское "Са-ашк!", и хоть и пьяный, но достаточно быстро сообразивший помощник, уже тоже утекавший и почти миновавший сей чаши, был настигнут, сбит с ног и схвачен, – и откуда-то из тёмной чащи раздевалки послышалось весёлое простонародное "Сдябрили!"…
Потом были довольно продолжительные консультации тренера-новатора со спортсменом – как пить дать будущим рекордсменом. Со стороны слышалось: "Не буду!" – "Будишь!" – "А эсли ему с двух сторон всадить" – "Да он ссохший, лёгкий, точняк".
Надо ли уточнять, что после всего сего со всем уже наверное смирившийся Сажечка был отпущен Белохлебовым – откуда-то из затемнённого угла – и выскочив, шарахаясь из стороны в сторону, как аглицкий иль польский кролик от русских борзых, чудом как-то вильнул от тяжелейшего удара Папаши, – фу, увильнул!.. – а потом – чисто случайно! – проскочил как-то вроде прям под чудовищно задранной в дурачем пируэте ножищей Суси и рванул на выход, и даже был таков. "Эх-хе, – вздыхал атитектор главный фермер, – такой дуэт расстроился!.."
И наконец, под гром аплодисментов, под романтическую музыку ("Ты морячка, я моряк…") в свете прожектора (кто-то управляет за С-ора) на лёд пола вышла знаменитая пара – двукратные чемпионы правого крыла коридора и априори нынешние фавориты. Швырочек ёрзал в объятиях партнёра и вырывался, как заяц в "Ну погоди!", а Суся, двухметровая обдуплеченная дядильня с "железной губой", как Волк, кланялся, пожёвывая в вставных стальных зубах цыгарку.
Наконец, разогнавшись – в обнимку и полузадом – полукругом по залу, они одновременно – один за другим – въехали по касательной к заветной доске почёта и, ещё более синхронизированно выполнив некое подобие "пистолетика", – у первого переходящего в "тулупчик", а у второго в пинчекрен, – засандалили его ему. Попал кроссовком ему, а он своим ему на портрете в лоб. Такая вот кода па-де-дё. Все были очень довольны (а Ган, видимо, всё же почему-то и не очень), и даже сами чемпионы, получившие в качестве приза отдельно припасённый литровый кубок водки "Rasputin", разделить тяжесть которого, впрочем, тут же нашлось много желающих (большинство из которых тут же получили от Суси наградного пинка).
23
"Посидим мы вечерком, / Нам поможет интерком!.." – бурчал-напевал себе под нос Бадорник какую-то ахинею, поспешая трусцой, полусгорбившись, полускользя по хрустким корявым ледышкам.
А между тем друзья-оппоненты Яха и Мирза опять всё возились на полу у раздевалки. Стоя на четвереньках, они то обнимались, то бодались, взаимно назывались братьями, друганами и корешами, горячо клялись в любви и уважении, даже до того, что готовы отдать друг за друга жизнь, но конкретно в этом случае "конкретно уступить" никак не могли. При этом, естественно, не обращалось никакого внимания на то что, гонец уже удалился, и что давно приблизился Швырок, который уж было хотел уж в очередной раз даже слинять домой, но по дороге был встречен Яхиной матрей, направлявшейся с кипятильником в руках в школу на поиски своих Левона да Яхи, которую заверил, что сам, быстренько вернувшись-обернувшись, тотчас же их найдёт и полностью возвернёт в лоно семьи безо всяких электронагревательно-нравоучительных приборов. Благо, она задержалась со своей родственницей, которую ученики звали "мама Чоли", в школьной столовке.
– Лёньк, хватит полозить, вставай!.. – хватал и тянул он ручонками Яху то за руку, то за кудри, – щас мать придёт с кипитильником!..
– Яп-понский ты крокодил!.. – изредка отвечал Яха, как бы переключившись на Швырочка, но если очень прислушаться, то он, скорее всего, вторил своему Левону, который тоже лежал, приткнувшись, у двери учительской и изредка произносил сам для себя то же самое ругательство – получалась своего рода перекличка поколений.
В этот момент раздался стук в дверь и послышались какие-то словеса, и Мирза несмотря на то, что был поглощён участием в диспуте, распознал, кто их произнёс. Директор!
Он отбрыкнулся от брательника и как мог расторопно кинулся к двери задвигать засов (недавно вбили несколько гвоздей на 150, загнули так, что держат брусок под ручкой). Оказалось, что, конечно же, он был не закрыт, просто Кенарь в первый раз дёрнул дверь несильно, сам подумав, что она заперта. Тут же он кинулся искать Сержа или Гана. (А Яха, как ни странно, продолжал и спор, и перекличку, изредка приговаривая про крокодила и что "с-снач-чала зы с-магоным, а патом…")
Когда сказали Леониду, он сразу принял решение, но довольно необычное и жёсткое. Выключить свет, Кенаря запустить, накинуть ему на голову мешок, связать, кинуть его в кабинет биологии (единственный, от коего на руках были ключи), заперев, а завтра С-ор его выпустит. Большие мешки от картошки, как знал Морозов, находились в мастерской, где недавно только на уроке "домоводства" девочки их зашивали, там же было можно отмотать сколько угодно верёвки или проволоки. Был послан еле ходячий Швырочек. Сегрегата Папашу будили всем миром, лауреату Сусе почти полчаса объясняли. Но как ни странно, Кенарь не ушёл, и всё получилось…
Уязвлённый отсутствием Яны и вообще безнадёжностью в отношениях с ней, Морозов вспомнил и решил припомнить директору один недавний случай. Правда, честно сказать, он и сам его понял не до конца, и присутствовал на инциденте не с самого начала (был послан – как раз прямо из столовой – таскать из магазина банки с томатной пастой), но из-за своей природной проницательности, кажется, догадался. Во время линейки, уже под конец её, когда все вопросы с присущей ему педантичностью Кенарь уже обговорил, он вдруг назвал фамилию Яны и с присущей ему и всем административным деятелям косноязычностью, используя какие-то мерзкие недоговорки типа "а есть ещё и такие…" или "я думал, что ученица, которая является твёрдым хорошистом, твёрдо себе должна представлять…" и "не даром ведь её брат…", поведал недавнюю историю на дискотеке, суть коей, как с трудом (и ужасом!) понял Морозов, сводилась к тому, что тов. директор повстречал Янку где-то в коридоре в объятьях чувака из Васильевки. Или "не совсем уж совсем так…" (очевидно, не совсем в объятьях) – "во всяком случае, мне так показалось…" Лёнечка был шокирован не меньше всех остальных, но по-другому, из-за другого, и рационально твердил себе: "Ну и что ж такого-то?!" Яночка ему нравилась за то, что пресловутое учительско-обывательское "благоразумие" ей было чуждо, и она как-то даже неосознанно пыталась бороться против него, пусть по-своему, примитивно и спонтанно, но всё же…
"А на той-то неделе тоже наша Яна общалась, но все мы видели, с кем, и тоже все мы его знаем… Значит, получается – да, Яна? – кто хочешь подходи, только надо быть крутым…" – так и стоял в ушах "контрольный". И он услышал, как в рядах старых кто-то негромко брякнул: "Пьяная баба м… де не хозяйка", и показалось, что услышал это и директор, и что на мгновенье краем губ улыбнулся… И он увидел, как помутнели-увлажнились её красивые карие глаза, как сверкнули знакомой по взгляду её братца яростью, как кровь прилила – красиво, будто румянец – к её лицу, и она стала вдруг слегка красновато-пышущей и растрёпанной, как после длинной пробежки на физ-ре (или другой "нагрузки") и своим почти ещё детским, наиграно-подростковым, но уже по-женски красивым, томно-грудным голосом произнесла над всеми: "Нет! Неправда!" И она заплакала, закрыла ладонями лицо и убежала в класс. А потом ещё сидела на уроке, превратившемся в некое обсуждение, тоже закрывалась и тихо плакала, утираясь тыльной стороной ладони (он даже хотел проявить смелость – и по-рыцарски, по-рей-баттлеровски предложить ей свой платок, но он был какой-то уж совсем маленький и детско-непрезентабельный) и изредка страшновато сверкая глазами и проговаривая: "Нет, неправда". Классуха и "весь класс" её как бы поддержали, но всё это было тоже всё равно как-то по-школьному мерзко, а сама Яночка под конец уж утешилась жеванием жевачки, а тут ещё с поддержкой и с завсегдашней фамильярностью "Можно у вас посидеть?" пришли два товарища-старшеклассника, уселись на заднюю парту и оттуда громко вещали: "Ничё, Янух, не реви, всё будет ничтяк", а негромко перебрасывались ещё некоторыми рассуждениями: "Ну чё, уж пора начинать… Не на этой дискотеке, так на другой – или Олег, или Лапа опять приедет… А чё, все порются, и Яночке пора уж тусить… а то уж совсем… Все, а она типа не как все. Вон мелкие, страшные, ноги как спички, а того… а Янка сочная вся, нормальная – особенно поп-па!.. у!.. Правда братан, говорят, сказал, что кто Янку тронет, того прирежу. Я х… ю с нево, но он же сделает!.. Но Лапе-то или даже Олегу похрен наверно, тем боле, что она и сама токо к ним и липнет – тоже ведь нашла к кому! Ух, я б её!.. Ну ничё, подождём…"
24
Учитель математики, бормоча уже "Сучка, заморыш вонючий, убью!..", немного запалившись, остановился у дома Мирзы, как бы всё ещё определяя, тот ли это дом или нет. Обычно видел его, как здесь говорят, "с того планта" – то бишь того посёлка, с той улицы на том берегу речки – то есть, проще говоря, если смотреть от школы, прямо с её порога, то на перпендикуляре к нему прям и увидишь вдали этот домик – весь светло-беловатый и маленький на фоне тёмных других, стоящий немного особняком на некоем пригорке, без деревьев и кустов вокруг и почитай вовсе без оградки, потому что она давно развалилась и большую часть её уже поистопили в печке. Однако чтобы попасть туда, надо либо сева, либо справа обогнуть полукруг, а вернее – полуромб…
С-ор, с его почитай что профессиональным интересом к зодчеству, отметил, что белым дом казался из-за того, что половину его составляли сени, сделанные, можно сказать, из дерева, а на самом деле что называется кой из чего, обитые дранкой и обмазанные, но вроде бы по-нормальному не оштукатуренные, а прямо почти как у него на родине, то есть и раствор-то этот не на цементе или извести, а на коровьем помёте и глине, и, уже судя по тому, как он осыпался, и эти компоненты экономились, а в основном в нём солома да песок. Кирпичная же часть дома была также оштукатурена (в отличие от соседних домов, да и вообще, наверно, всех домов деревни), но тоже вся облупилась, осыпалась, обнажая более ранние слои, уже штукатурку на извёстке, но с сильным преобладанием песка, оправданным, как вы поняли, не какой-то особой технологией, но только послевоенной нищетой; торчащие кое-где крупные, старого производства, тёмно-красные кирпичи (а не новомодные белые, как казалось издали) были нейтрализованы сверху тем же раствором, рассыпавшимся-растёкшимся из пазов между ними (или из неуклюжих бабьих попыток частичной раставрации штукатурки), из-за чего издалека всё и выглядело светлым. Во многих местах кирпичи были выщерблены очень сильно, а кроме того, были две трещины во всю стену, и даже напрашивались мысли, как домик еще стоит…
От ветра качалась антенна, сделанная из трубок от раскладушки и какой-то палки-коряги, и закреплённая несколькими слабыми проволочными растяжками сбоку крыши. Весь домик, казалось, содрогался с каждым порывом, и казалось, что даже голубоватое мерцающее сияние телеэкрана и пробивающийся через крайнее оконце с одинарным стеклом вокал Листьева (да, ещё не Якубовича! – 2008) на мгновение гаснут и прерываются, как ещё в недалёкое время поздней у нас электрификации и само электричество… Впрочем, подумал учитель, это наверное проводка и шалит, а не антенна (а на самом деле особенно хреновы провода, идущие от деревянного столба у дома к изоляторам, вкрученным вверху у крыши), и осторожно, даже боясь разбить, постучал в однойное, как тут говорят, стекло – сначала показалось: треснутое, а на самом деле составное из фрагментов.
После коротких вопросов и ответов в сенцах появился свет, и его пригласили войти – объяснить и показать, где конкретно, потому как "так ведь никак не найти: рано ведь внучеку курить-то… хоть все и знають, что курить…" Полы под тяжестью человека сразу заскрипели, и когда бабка захлопнула дверь, весь дом опять будто заходил ходуном, и сразу ударил в нос этот непонятный и неприятный запах, который тут у всех в сенях, а у некоторых и в домах. Что-то такое застарелое, залежалое – все эти изначально полусгнившие доски, находящийся тут же за занавеской ларь с зерном (которое тоже ведь гниёт, к тому же мыши со всеми их продуктами жизнедеятельности), всякая столетняя утварь, засохшие, то замерзающие, то оттаивающие остатки съестного, запасы, и к тому же ещё и помойное ведро, и, как показалось С-ору, самый обязательный компонент – непременный запах клеёнки, которой обязательно застелен стол, а то и два, да ещё какие-нибудь полки, а то и обиты стены.
"Зато на двери подкова, – отметил опять про себя С-ор, – и не какая-нибудь декоративная, а самая настоящая – большая, ржавая, старая наверно".
Бабка зажгла свет и тут на бурчание "чёрного" сообщила, что "матря-то опять на работе на сутках, а сам-то, едва проспавшись, опять венчается (т. е. по-нашему, "является", пьянствует) где-й-то". Гость стоял в пороге, тяжело дыша и отфыркиваясь от неприятного запаха, а теперь ещё от липшей прямо в усы и нос плисовой шторки, так и источающей из себя пыль и мелкие ошмётки паутины, тоже все в пыли и сами почти в неё превратившиеся.
В центре композиции – а точнее, посередь единственной комнаты – сиял буквально-таки старого образца деревянный диван, обитый несуразно оранжевым дерматином (или клеёнкой), наполовину облупившимся, изрезанным и сплошь прожжённым сигаретами. Рядом с ним, и так же, как и он, как тоже отметил вошедший, "на единственной изящной вещи" – национальном ковре, правда очень грязном и примятом, всём усыпанном пеплом и даже горелыми спичками и окурками (так и кольнуло в сердце: "А этот даже и получше моего!..") стояли три предмета для курения, напомнившие когда-то более привычный восточный кальян – собственно пепельница, сделанная, кажется, из алюминиевого держателя автомобильного зеркала, грязная восточная пиала с зеленоватым орнаментом и консервная банка с обработанными краями, в одной лежали крупные бычки, а в другой уже вышелушенное их содержимое – можно повторно набить и покурить. Это было понятно даже и ему, никогда табака в рот не бравшему. Напротив дивана у стены – телевизор, чёрно-белый, не маленький, но с таким тусменным изображением, что смотреть его можно только при выключенном свете – тем более, что посредине комнаты, прямо над диваном, ярко мерцала лампочка без абажура, на изогнутом буквой S проводе и вся засиженная мухами, в 60 ватт, если точно, – а мерцала потому, что мгновениями почти гасла, а чуть более длинными мгновениями, секунд до пяти, становилась как бы слабее, ватт до сорока, а то, чего греха таить, и всех двадцати, – и стоял он даже не на развалившейся тумбочке, как вы подумали, а на старинном табурете, неуклюжем, как бы увеличенном вдвое, не раз (как школьные стулья) крашеном краской, в облупившихся местах всём в точках от жуков-короедов. "Это дефект ещё самого материала. И это конец 20-го века!.." – подумалось С-ору. Рядом плоскогубцы – переключать каналы – "своего рода remote control!".
Впрочем, была тут и пресловутая тумбочка, а на ней и в ней – детали современности – магнитофон с расковырянной кассетной декой и сами кассеты, расставленные аккуратно и хаотично разбросанные, осеняющие пространство чёрно-фломастерными печатно-крупными надписями на бело-тетрадошных корешках: "ЛАСКОВЫЙ МАЙ/ЛАСКОВЫЙ БЫК", "ПЕТЛЮРА/НЭНСИ", "СЕПУЛЬТУРА/КАР-МЭН", "ДР. АЛБАН/ИНОСТРАНЩИНА"…
Ну что ещё? Покосившийся стол с клеёнкой и выщербленными треснутыми чашками, иконы-фотографии над ним, под ними – фото полуголых баб из журналов, оклеенные по бокам таковыми же объектами, но уже от жувачек (из всех трёх видов фоток глянцевые только последние. -2008), шифоньер на ножках и кирпичах с разъевшимся и забрызганным зеркалом, крашеный той же краской, что и пол с табуретом, ещё один тубарет, железная кровать – заправленная, с навешанными на грядушки выходными вещами, ещё две кровати за занавеской (торчат) – одна "полутороспальная" черепаховая, другая, как видно, самодельная деревянная, на них – пузатые подушки и горы белья и шмотья, уже самого повседневного. Слева от входа – чулан – крохотная, тоже как бы отгороженная занавесками комнатка, служащая кухней, а заодно истопной, а заодно и туалетом (только по-маленькому, когда уж совсем холодно, и не охота выходить на улицу – тоже пахнет помоями), а раз в неделю (а то и в две) – ванной (из сеней заносится оцинкованное корыто) и прачечной (оно же) … Вообще сама-то комната (т. е. все "комнаты", весь дом) весьма, так сказать, небольшая; стены побелены извёсткой, все осыпавшиеся и, кажется, буквально на глазах осыпающиеся, так и источающие в воздух эту свою сыпуху, а ещё, конечно, и копоть, и пыль с паутиной… Три крохотных низеньких окошка – уже двойные, занавешенные, с торчащими сквозь вышитые, а больше "выбитые" белые занавески лапами-коряжниками от цветка-дурака (алоэ) и пропечатывающимися на тех же занавесках ржавыми пятнами от железнобаночных кадок. И ещё дрова лежат в чулане у плиты и калоши стоят вот здесь, в пороге под ногами… И прямо сказать, холодновато и здесь, пахнет, кроме прочего, гарью и выгоревшим безвоздушьем (это как бы тут, вблизи) и одновременно (как бы там, в глубине комнаты, кажется, вверху у потолка) – затхлостью, сыростью и плесенью. Кроме того, невыносимо резкий запах от всех этих гадостей, связанных с курением. То есть, можно сказать, всё как несколько десятилетий назад…
Деревенские избы, размышлял пришлец, какого-то там века, ну наверно, 19-го, когда их показывают как музей, выглядят куда привлекательней. Всё аккуратно, досчато-бревёнчато, половички, занавески, утварь (у, тварь!) … печка, чугуны-ухваты, тяжёлые железные утюги… лучина… копоть, конечно – топили, говорят, чуть не по-чёрному… солому стелили (или летом траву) на пол и на настилы, где спали – всё это, конечно, не сравнить с нашим непередаваемым уютом и колоритом, но всё же не такое безобразие, как вот это!..