Бадор, один из первых в селе получивший квартиру современного типа (типа коттеджа), невольно подумал, как хорошо живётся ему самому: большие комнаты, отопительная система, ванная, туалет, большие открывающиеся окна, мебель наконец, телевидеоаппаратура, новенький японский музыкальный центр, цветомузыка… компьютер скоро куплю… просторная кухня, красиво отделанная им самим рейками, шкафы-купе, всякие полки со множеством самодельной же утвари… холодильник, тостер, миксер… аквариум наконец, самодельная подсветка, цветомузыка та же… все эти красивые поделки – вешалки из лакированных коряг, резные доски-мешалки, десятки кашпо, салфеток, бабочек и держателей для расчёсок, лаков и т. д. из макраме… скульптуры из песчаника, ракушек и прочей морской невидали – так поражающие гостей – нерадивых, мало чего видавших в жизни селян…
Братья Морозовы, помнится, как только он приехал несколько лет назад, тоже напросились через других школьников к нему в гости и тоже были весьма поражены. И поражал их в том числе тот же контраст: сами они жили тоже в старом доме, но более-менее отремонтированном, и всё же получше – как-то почище, поцивильней – чем семейства Мирзы, а тем паче Яхи или там какого-нибудь Папаши… Лошадники: лошади почитай прямо в сенях, сено-солома, вонища-навозище, и зимой, и летом, зимой холодище от постоянного хождения по неиссякающим надобностям скотины, летом духотища всё равно, плюс из-за названной ходьбы – мухота, весной и осенью – страшенная грязища – всё, в основном, можно сказать, из-за того же… хозяйство!.. И алкаши: постоянно затёрта брага в большом бачке или фляге, в двух, а то и в трёх бачках или флягах, стоит воняет – и старшие, и сами младшие Яха или Папаша постоянно ныряют в неё с кружкой, – потом выгоняется – запах сивухи и соблазн только усиливаются… и постоянные возлияния (у Яхи только отца Левона, у Папаши – ещё и матери), постоянные "гости", пьяные скандалы, а то и драки…
У них же, Морозовых, только у бабушки была такая же скромная обстановка – конечно, исключая такую уж грязь, тесноту и всю эту мерзостную убожественность, которую продуцирует разжирание (да ещё в не меньшей степени и курение!), и они привыкли к ней, но всё же не могли представить себе жизнь без некоторых удобств родительского дома – таких, как цветной телевизор, чистая, мягкая постель, мягкая мебель, тепло и ванна… – впрочем, последняя у них только-только появилась, и хотя воду в неё надо греть уже не кипятильником в ведре, а титаном, но всё равно очень долго и воды мало, а туалет и по сей день на улице… Но и тут даже сохранилось кое-что от веками заведённых традиций: как правило на месяц холодною зимой берётся в дом только что отеленный телок (телёнок), а весь апрель завсегда гостят шумные и вонючие цыплята… да и самогон иногда гонится – без него, как универсальной валюты или смазки, ни один сельхозпроизводственный процесс не стоит и начинать…
Белохлебов же жил на несколько домов: в одном, тоже у бабки, всё тоже было примерно так же по-старинному, но тут он только, можно сказать, ел и спал, в другом доме (соседнем) у него устроено что-то типа склада – тут целые горы, тюки и сундуки со всем чем ни на есть – так сказать, припасы на жизнь будущую ("У! у тебя, дядь Лёнь, как у фараона!" – смеются по этому поводу братья), и одна отделанная комнатка, где тусовалась (ночевать всё же брезговала – почти каждый день уезжала домой в город!) дочка, а третий, огромный и чуть ли не трёхэтажный, он потихоньку строил в самом центре села.
25
Дальше пошла полнейшая бардель, которую, впрочем, многие и ожидали. Какой-то дуралей, вместо того чтобы выключить свет в раздевалке, вырубил рубильник, и с необычайным дурачим воодушевлением все бросились туда…
Кенаря, не церемонясь, швыряли и даже пинали, кое-как заволокли в кабинет биологии. Была целая толпа, и не успел Ган взмолиться: "Падцаны, харэ, ну харэ же!.." – как на фоне этих невнятных призывов к порядку ни с того ни с сего, безо всякого плана и провокации начался собственно погром. Брали и кидали – кому что под силу – парты и стулья – а все они и они с железными ножками!..
Это было что-то неописуемое: почти в полной темноте, в замкнутом пространстве класса, почти что над самим лежащим в центре комнаты закукленным в мешок директором… как от автоматных очередей в американских боевиках непрерывно и с грохотом летело стекло и прочие внутренности шкафов со спиртовыми препаратами, и особенно эффектно – два довольно больших аквариума – кстати, любимое детище С-ора. Причём бросали, не взирая друг на друга – ведь надо было чуть разбежаться, чтобы запустить стул или кидануть парту – а успел ты отбежать обратно или нет – уже твои проблемы. А уж на Кенаря и подавно никто внимания не обращал. Тем более, что он стоял в дверях и тоже вещал что-то невнятное типа гановского "харэ"…
(Сам же он, хвативший адреналина и впечатлений инициатор, едва завидев его, и поняв, что вместо оного ополоумевшие пьянищие бугаи – ну конечно же! – заграбастали полозившего в коридоре Яху, а кроме того, судя по очутившемуся здесь директору, наверно ещё и выломали дверь класса, быстро ретировался – побыстрей к бабане, описать весь небывалый кавардак.
Сначала начинаешь, думал он на бегу, вроде всё нормально, ясно и прикольно, потом сам ужасаешься, думаешь "Зачем всё?" и "Как такое вообще…", и хочется, чтобы всё было сном, а потом всё настолько разгоняется само собой, всё вокруг кружится и мельтешит, и появляется второе дыхание, как будто какая-то сила наполняет тебя и ведёт сама, и тут даёшь по полной, как и все – куда вывезет! – а успокаиваешься только когда всё кончилось и надо писать. Впрочем, только садишься за стол – нападает то же волнение, сдавленное где-то внутри, как пружина, – как будто всё опять повторяется. И повторяется – но уже в миниатюре…)
Сажечка же, который был, что твой цирковой карлик, водружён главным фермером сотоварищи прямо на главный стол в коридоре и плясавший было под аккомпанемент Белохлебовского баяна, припевая что-то непотребно-патриотическое и прихлёбывая из горла, а чуть позже, когда все смылись, всё боялся слезть: ему, как с похмелья иль по обкурке, чудилось, что стол под ним настолько высоченный, что слезть с него самостоятельно никак не представляется возможным! – наконец-то кое-как, аки переевший престарелый кошара или же молоденький неумелый котик, чуть не на когтях спустился с его краю по скатерти, стащив, конечно же, её за собой…
Через минуту-другую он уже самоотверженно, словно зазомбированный солдат будущего, бегал под ударами "стихии", между нагромождений стульев и парт, спасая рыбу… Вектор "спасения" ему, судя по всему, задала сковородка, которую он неизвестно где и почему захватил – он сидел на корточках, а потом прямо-таки ползал в осколках аквариума, разгребал и загребал их руками, стараясь выбрать крупных красных меченосцев и их "сосельдей по несчастью" гуппёшек.
"Буду жарить – буду!.." – причитал он.
Когда набрал почти полную сковороду (конечно, не преминув при сем изрезать все свои сухонькие, промасленные до костей ручки, из коих, однако, супротив ожидания от их и его сухости, обильно текла кровища!), невзначай столкнулся – в коридоре уже – с директором. Тот ему что-то говорил, но он не понимал и всё как загипнотизированный, то повышая голос и отрывисто, то переходя на причитания полушёпотом, сообщал: "Буду жарить, буду! Буду всё равно… Бу-ду!! Буду жарить, жарить буду!.. Рыбы нажарю… пожарить рыбки… рыбоньки поднажарить, эх… Ну, пожарить, да, да… Буду!!" При этом юрод ещё как-то щерился, причмокивал, посасывая зубы, неприлично ковырялся во рту окровавленной рукой и вроде бы даже кое-что жевал.
Когда уж совсем обезумевший от увиденного (да и от последних событий вообще!) Кенарь тоже как-то так машинально или гипнотически притянул к себе его вторую конечность, явно что-то сжимающую и скрывающую у пояса или за спиной, – чтоб убедиться, что "он, каналья, гад, хрустает сырую рыбу пополам со стеклом и лыбится!", то увидел в ней порядком обгрызенное восковое яблоко.
26
13 марта
Часов в одиннадцать утра Серж направился к Белохлебову. Во дворе фермера не оказалось, и Серёжка решил зайти к нему домой, поскольку его распирало кое-что тому поведать. Дверь была открыта, бабка видно ушла к соседке. Из "избы" (главной большой комнаты) доносился храп, в отдалении напоминающий "умело аранжированный синтез звуков живой и неживой механики" или, иными словами, "когда стоишь у окна с прасятами с тачкой, а Ган выкидывает от них навоз, а рядом тарахтит трактор".
Белохлебов, завернувшись не сказать уж что в рогожу, но в суперстарообрядное изветшавшее покрывальце, что называется дрых без задних ног на старом раскладном диване. Рядом на полу возлежали баян, двустволка и пустая бутылка от польской водки "Распутин".
"Так, понятно", – с улыбкой от всё более разгорающегося внутреннего предвкушения одобрил Серёжка, ещё раз огляделся (никого!), наклонился прямо к самому уху фермера и что есть мочи заорал: "Пад-ём!"
– А?! Что?! Ка-а-ак-пчхи?!. Фу, это ты, что ль, Серёжк?
– Нет, не я! Сорок пять секунд, дядь Лёнь!
– Ох, Серёжа, как же мы вчера забардели!.. – завздыхал Белохлебов, почёсывая спину. Всё хорошо понимающему Серёге видно было, что у главного фермера, когда он уж было встал с постели, от одного слова о вчерашнем потемнело в глазах, и он осел опять, как бы ослеплённый. И ещё потрясывало. – Ох, приятственно было, весело!.. Я в гармонь содил, плясали, барахтались все, все!.. А потом, апосля школы-то, ещё дома у меня – выпивали, веселились все, все!
"Кто все? Знаем мы вас, товарищ прапорщик: как пить дать один сидел, жрал, орал песни – бабке спать не давал!" – усмехнулся про себя догадливый Серж.
– Как жъ я это люблю! – Продолжал изливать похмельный восторг души вчерашний гуляка. – Я вот вишь… да что там я – кажный серьёзный деловой человек! – как там у вас в школе говорится? – "Какой же русский?.." – хоть и из ума сшитый, а всё равно ка-ак возьмёт да и…
– Да, дядь Лёнь, не говори… – мягко согласился юный вестник, подставляя своё плечо для опоры старшему, и всё с тем же внутренним чувством как бы между делом добавил: – и не только ты…
– Как?! – встрепенулся Белохлебов, остолбенев – вот-вот опадёт обратно…
– Так. Сажечка уехал к Генурки.
От простого этого предложения, как уже и было понятно, фермер свалился назад, на спину, и даже засучил ногами.
– Кагда??!!! – вопил он. – На чём?!
– С утра, дядь Лёнь. На МТЗ своём… твоём.
– Крыса седая чахлая! Убью ведь обоих! – Фермер как-то перекатнулся на спине и приземлился на пол – почти на корточки. Схватил ружьё, попрыгал к сейфу, где был ещё и пистолет.
Напяливал форму с отпоротыми знаками отличия, похожую на извечное облаченье Фиделя Кастро, спотыкаясь и путаясь в штанинах и рукавах, на ходу отдавая распоряжения Серёжке и пришедшей бабке.
27-epentheticum
Написать у Морозова мало что получилось: было уж совсем поздно, да и в голове гудело от самогона, бардака и шума. Одна отрада – рассказать бабушке, послушать её рассказы (правда в последнее время стал замечать, что она всё, что он взахлёб живописует, как байки воспринимает, как будто он на ходу сочиняет – хотя может быть у неё такое восприятие – ведь и её истории из жизни уж больно колоритны-характерны…). Но она заснула, захрапела…
Тогда другая отрада – образ Яны, его созерцание, анализ, пересоздание…
…И сейчас, спустя пятнадцать лет, иногда просыпаюсь, чувствуя тот же самый образ, таящий где-то внутри глаз, таящийся где-то глубоко в этом визуально-предментальном пространстве, он же почти автоматически (почти, потому что иногда, видно, даже и с моим собственным усилием!..) всплывает, мерцая – насколько может мерцать ткань – впрочем, натянутая очень хорошими выпуклостями – живыми! – доступными в пределах вытянутой руки! – а на самом деле, конечно, абсолютно трансцендентно недоступными! – ярко-синяя, похожая вроде на тот невыносимо энергетичный синий цвет, что называют индиго – эта же деталь, этот же образ, всплывает и теперь при всяком воспроизведении в мыслях понятия "эротизм", "эротическое".
Некоторые уже догадались, может быть, что так сбивчиво и туманно я завёл речь что называется всё о том же – всего лишь об Яночкиных спортивных штанах, синих с бело-чёрными полосками-лампасами, – появившимися на ней чуть ли не в день ее пятнадцатилетия, и которые и свели меня с ума. Конечно, насколько можно свести четырнадцатилетнего. Иногда мне кажется и представляется, что вот если б я сегодняшний работал, допустим, в школе (или даже что называется попал в прошлое чрез нехорошо названную теперича "червоточина" или по-компьютерному "портал" складку времени или на худой конец его машину), то увидев Яночку на расстоянии вытянутой руки и ощутив на расстоянии её тепла, теперешний я, набравший критическую массу чувственного опыта – всё же как-то познавший до болезненной ломоты в членах все номинации вожделенного (разочаровывающего) секса, сошёл бы с ума в более буквальном смысле и/или отважился даже на то, что так часто делают в…
С другой же стороны, конечно, мозг всё-таки тоже взрослеет и набирает в другом смысле критическую массу, это затрудняет непосредственное восприятие реальности, но делает его более культурным, и посему что подростку не даёт спать, окультуренному утончённому дядечке может даже не дать спать по другой причине – отвращения. Но я пока стараюсь не отказываться от более глубинного слоя своей культуры и, что твой Набоков бабочек (тоже своего рода аристократ, г-н и м-р, таинственный своей благопристойностью), пытаюсь наловить сих неуловимых образов, и даже тоже попытаться привести их к некоей целостности, подобной не "гербарию" из сухих бабочек и жуков, а его же (слоя, наверно) гибкой до такой степени, что может в некотором роде считаться живой, системе художественной реальности. Главное, чтоб тянувшись за морошкой, как Пушкин, не угодить в болотную топь.
Лолиту можно по-разному представить. Но и у Кубрика, и во втором фильме это взрослые актрисы, взрослые режиссёры, и взрослая публика. Гумберту в идеале самому должно быть четырнадцать (да и его создателю), тогда всё совпадает, плоские картинки вдруг непонятным образом преображаются, становятся выпуклыми, оживают…
У Марии Шараповой помимо множества запечатлённых тенисно-стильных upskirt’ов есть теперь такая фотка, где она стоит в упруго-устойчивом, спортивном тоже таком нагибе, настойчиво выставив-выпятив нам свою скромную спортивную стать в обычных тренировочных штанах и через них даже просвечивают нам те самые пресловутые трусы-слипы с окантовочкой. Просто отпад! Идеал медитации – и для модели, и для зрителя. И никакие купальники, стринги и нагло обнажённые дабл-дырки здесь и рядом не являлись! Только у Янины, естественно, попа всё же немного побольше и куда повыпуклее, будто в 3D…
Моя ЯНА. Смугловатая кожа её спины, торчащие трусы…
Нельзя сказать, что "вся её поза дышит сладострастием", но кое-что, некое осознание, в ней уже проснулось, и когда она наклоняется, чтобы поднять ручку, или как будто бы неспециально нависает, облокотившись на парту, зачем-то прямо совсем сильно, как бы прямо над ней, устремившись, как и все, рассмотреть результаты контрольной – конечно, она кожей осознаёт и чувствует, что все мужские взгляды (в основном, к счастью, единственно мой, иногда плюс ещё Рыдваньера или С-ора) устремлены на неё, на ее привлекательно созданный зад в этих спортивных штанишках… И это категорически не то, что сейчас: кардинально заниженная талия, сползающие при наклоне или приседании джинсы – неприлично торчит весь лоскуток минитрусиков, либо комично торчит копчик, неуклюже торчат половинки, а стрингов не видно… О индиго! О проступающие в натяжении рубцы самых сексуальных в мире совковетско-детских белых трусеров!
Ходить в коротеньких майках и блузках, выгодно оголяющих торс с пупком, тогда ещё было не принято, миниюбки тоже вызывали удивления и нарекания – самым писком моды и пределом эротики были лосины – они в основном были розово-блестящего или голубого цветов; о платьицах и комбинезончиках-шортиках в деревне вообще никто не помышлял; коричнево-чёрные юбки от девчачьей школьной формы носились только по особо будничным случаям; а спортивные штаны и были самой что ни на есть повседневной одёжкой – причём и девочек, и мальчиков. Причём для первых при хорошей фигуре особым шиком считались штанишки в обтяжечку, а у меня, например, были шикарные пришароваренные чистосинтетические штанцы со спортивными полосочками и клиньями-вставками опять же алого, как пионерский галстук, и голубого цветов. Джинсы-варёнки (так называемые "Мальвины") давали по сравнению со спортивными трико не в пример более скудное представление о женской анатомии. Полуголые и почти полностью голые женские телеса в повседневной рекламе по ТВ не мелькали, каналов "после шестой кнопки" с их так называемыми эротическими фильмами (убогие постановки с несносными америкосными мордами, их улыбами, переговорами и позами) не было, не было кабеля, DVD, компов, мобильников и интернета. Самой откровенной передачей, как говорили, была аэробика, да ещё редкие в эфире фигурное катание и теннис, но, честно говоря, никогда не лежала душа моя к спорту… – только к спортивным штанам!
28-ep
Классе во втором я отчётливо понял, что необходимо что называется "дружить с девочкой", выбрав по своему и всеобщему максимализму "самую красивую из них" (читай: самую красивую из класса – без вариантов), а для этого надо "обращать внимание", какового действия существует уже два варианта: "плохой" – "дёргать за косички" и "хороший" – "давай, я понесу твой портфель". То есть, в отличие от анонимной и чисто "плотской" сексуальности дошкольного детства, сплошная романтика, идеализация или как там её – признак всё той же нашей культуры.
Я был стеснительным и выбрал второй. Но из-за этого же неотступного и, если можно так сказать, бурного стеснения я все золотые годки провёл только в фантазиях, как я, в очередной раз подгадав так, чтобы при походе домой увязаться за Яночкой, скажу ей это "Давай я…" По-моему, я однажды всё же решился и сделал это – один раз. Кое-как, конечно.
Впрочем, как-то я вполне себе легко – наверно потому что сие на этот раз не было запланировано – достиг дого же самого, повадившись "провожать" нашу молодую и красивую училку. Мне было восемь лет, ей двадцать три… И я ей сказал: "Давайте, я понесу ваш портфель". И она, покраснев, дала. И вскоре уже "начали поговаривать". Сначала меня вызвала на разговор мама и объяснила, что сие всё "неприлично" и "чтобы я больше не липнул к Е. В.", а когда и это не помогло (ведь я, как истинный джентльмен, не мог ей "сразу сказать" и всё прекратить по своему произволу), подобную беседу провёл уже директор. (А Яночку я тогда, судя по всему, избегал!.. Впрочем, она тоже быстро нашла мне замену.)