13
Каждый раз, когда быстроногий Казимирас приносил на Рыбацкую письмо из Америки или Франции, Роха принималась печь свой фирменный пирог с изюмом и устраивала дома торжественное чаепитие для всех оставшихся в местечке родичей. Самым грамотным из детей был Шлеймке, который всё-таки умел читать и сносно писать на идише. Когда-то в хедере он - хоть с ленцой, хоть не ведром, а половником - успел почерпнуть кое-какие знания у сурового меламеда реб Зусмана. Реб Зусман частенько награждал своего ученика ударами линейкой по рукам за то, что тот не смотрел в Танах, который был раскрыт на Божиих заповедях и который учитель заставлял зубрить, а таращился в окно на дерущихся из-за хлебных крох голодных суматошных воробьёв. В армии Шлеймке подучился у сослуживцев литовскому языку и мог изъясняться на нём, правда, с сильным акцентом и ошибками в падежах. Ему-то обычно и выпадала в семье честь первому просматривать все казённые бумаги и читать приходившие из-за границы письма. Пробегая глазами всё написанное и опуская несущественные подробности, Шлеймке делал самовольный отбор и, не затягивая чтение, всячески старался приблизить приятный момент расправы с пирогом. Обычно он ограничивался только кратким пересказом содержания того, что написали в своих письмах брат и сестра.
- Итак, слушайте, - возвестил он, косясь на ещё не начатый соблазнительный пирог. - Наша недотрога Леечка не только удачно вышла замуж, но вместе с мужем Филиппом открыла в Бронксе лавку. Для продажи они выбрали ходовой товар - миндаль, инжир, изюм, грецкие орехи, чернослив, урюк, финики, фиги, апельсиновые корочки в сахаре, пряности. И, слава Богу, не ошиблись. Спрос на сухофрукты и приправы превзошёл все ожидания. От покупателей - польских, румынских и русских евреев - нет отбоя. Купили Фишеры и двухкомнатную квартирку, расположенную, правда, в негритянском квартале. Только выглянешь в окно, пишет Лея, только шагнёшь за порог, и тебе тут же померещится, что ты сам через минуту весь измажешься слоем сажи.
Смех за столом позволил Шлеймке глотнуть чаю и отведать кусочек маминого пирога.
В конце письма Лея просила у всех прощения за то, что на праздник Пейсах посылает только десять американских долларов. В будущем году, если эти чёрные соседи-громилы из снедаемой их зависти не подпустят красного петуха - не подожгут лавку и если доходы будут, к нашей общей радости, расти, Лея клятвенно обещала свой пасхальный подарок увеличить вдвое. Шлеймке закончил пересказ и сделал передышку.
- А дальше что? - спросила Роха.
- Дальше? А дальше наша щедрая Леечка каждому из нас по старшинству, начиная с её горячо любимого отца и заканчивая сестричкой Хавой, шлёт не доллары, а сердечные приветы из Бронкса, добрые пожелания и нежно всех обнимает и целует.
Объятия и поцелуи не вызвали такого восторга и благодарности, как чек на пятьдесят долларов, и все дружно и охотно "эмигрировали" во Францию, чтобы выслушать, какими добрыми вестями их порадует Айзик.
Съев очередной кусок пирога, Шлеймке взялся за письмо брата. Никакого денежного чека, к большому сожалению, он не обнаружил, но вынул из конверта открытку, на которой была изображена высокая арка, украшенная скульптурами и барельефами. Шлеймке, не мешкая, пустил её по кругу.
- Эти французы с жиру бесятся, строят посреди города Бог весть что. Разве такая постройка пригодна для жилья или для того, чтобы укрыться в непогоду от ливня? - проворчала Роха, посмотрев на открытку и протянув её мужу. - Кому, объясните мне, понадобились эти дурацкие разукрашенные ворота?
- Минуточку, минуточку! Сейчас мы всё узнаем, - сказал Шлеймке и после непродолжительной разведки миролюбиво объявил: - На обратной стороне открытки Айзик собственноручно сделал приписку на идише: "Эту великолепную арку возвели в честь прославленного французского императора Наполеона".
Никто из сидевших за столом о Наполеоне толком не знал. Всех интересовали не арки-шкварки, как выразилась языкастая Роха, не императоры, а то, как в этом самом Париже живут-поживают Айзик и Сара.
- И это, Шлеймке, всё, что после такого долгого перерыва соизволил нам написать твой старший братец? - возмутилась Роха.
- Ещё он написал, что дела у них, только бы не сглазить, идут неплохо. Хозяин скорняжной мастерской - прижимистый мсье Кушнер, оказался не таким уж жадным, он повысил Айзику жалованье на целую треть. Айзик с Сарой намереваются скопить немного франков и на недельку приехать в гости в родную Йонаву или провести свой летний отпуск где-нибудь вблизи нашего местечка, на озёрах. А пока пусть все родственники, дай Бог им здоровья, полюбуются дивными красотами неподражаемого Парижа.
- Приедут в гости, когда нас на свете не будет. Положат камешек на могилу и спокойно вернутся в Париж к своим дивным красотам, - с нескрываемой горечью сказала Роха.
- В конце письма Айзик написал, что они с Сарой уже серьёзно подумывают обзавестись наследником, - попытался утешить приунывшую мать Шлеймке.
- А чего тут подумывать? - вставил своё слово молчун Довид. - Тут нечего долго думать, тут мужчине надо дело делать! Взяли бы, Шлеймке, с тебя и с Хенки пример, и вперёд!
Чтение писем в родительском доме обычно перемежалось сетованиями Рохи на судьбу-злодейку и горькими слезами. Как ни странно, от благополучных сообщений Айзика и Леи она испытывала не столько естественную радость, сколько обострённое чувство безвозвратной утраты. Её вдруг охватывали неодолимая, смешанная с обидой тоска и безудержное желание выместить свою злость на тех, кто её оставил.
- На кой мне эти их чернильные нежности и объятия, эти их неживые поцелуи, эти открытки? - вскипела Роха. - На кой мне эти инператоры и чужие красоты, которых я никогда в жизни не увижу? На кой мне их доллары? Ведь того, чего я больше всего хочу, этого нигде за деньги не купишь, это не продаётся ни в Америке, ни в Париже, ни в Йонаве! - Она тяжело задышала, открытым ртом хватила воздуха и прохрипела: - Если вы такие уж умники, ответьте мне, о каких детях, по-вашему, мечтает каждая еврейская мама? О бумажных? Из писем с заграничными штемпелями? Со снимков за два франка? Или еврейской маме нужны дети из её плоти и крови?
После этих слов тишина за столом, казалось, смёрзлась в лёд. И вдруг в этой мёрзлой тишине, как тёплый дымок из трубы в холодное зимнее утро, взвился тихий голос её невестки.
- Уж извините меня, мама, но вы к ним несправедливы, - Хенка впервые назвала её так, как до сих пор называла только свою собственную родительницу. - Не обижайте их напрасно! Сейчас, когда сама жду ребёнка, я понимаю, как вам больно, очень больно. Ничего не поделаешь, так устроена жизнь, она дарит, и она же отнимает подаренное. Разве важно, где ваши дети любят вас - на Рыбацкой улице или за тысячи километров отсюда? Главное, по-моему, чтобы они везде были счастливы.
- Посмотрим, что ты, Хенка, запоёшь, когда у тебя отнимут самое дорогое, - не осталась в долгу Роха.
- По-моему, для матерей, страдающих от разлуки с детьми, нет на свете выше награды, чем их благополучие и счастье.
Пирог с изюмом до конца не съели и разошлись, не поссорившись, но и не примирившись в разногласиях.
- Молодец! - похвалил жену по пути домой Шлеймке. - Это ты здорово ей сказала - главное, чтобы дети были счастливы, неважно, в Йонаве или в Нью-Йорке. - Он помолчал и, покосившись на увеличившийся живот Хенки, спросил: - Сколько осталось?
- Мало. Совсем мало.
- Ты не собираешься ещё раз показаться этой рыжей кудеснице - Мине? Надо бы. Глаз у неё намётанный. При родах всякое случается, сама знаешь. Бывает, что приходится в Каунас ехать. Я ради спокойствия поговорил со своим одногодком - Файвушем Городецким. У него легковой автомобиль, при необходимости он отвезёт нас в Еврейскую больницу; как-никак друг, вместе футбольный мяч за казармой на пустыре гоняли.
- Собираюсь. По ночам он так колотит ножками, как будто требует, чтобы его немедленно выпустили, - сказала Хенка.
Рыжая Мина по профессии была белошвейкой и зарабатывала на хлеб насущный шитьём сорочек с кружевами, а вовсе не родовспоможением. Помощь роженицам она оказывала из милосердия, без всякой корысти. Сама Мина никогда не рожала, рано овдовела. Муж её - печник Гершон Теплицкий - в молодости утонул в Вилии, и с тех пор несчастливица старилась одна.
- Детей у меня в Йонаве не счесть, - горько шутила Мина. - Правда, у всех у них другие мамы.
Дородная, с мужскими, мускулистыми руками, копной рыжих волос, упрямо не желавших седеть, Мина по первому зову спешила на помощь не только к роженицам-еврейкам, но и к местечковым литовкам и даже женам староверов, живущих в окрестных деревнях. Кроме неё в Йонаве не было ни одной иудейки, которую благодарные христианки непременно приглашали на крестины своих младенцев.
Жила Мина напротив синагоги в одноэтажном кирпичном доме, унаследованном от состоятельных родственников утонувшего мужа. Гостью она знала со дня её появления на свет, потому что принимала у Хенкиной мамы все роды, а печник Гершон приходился Шимону Дудаку троюродным племянником.
- Давно меня тут дожидаешься? - спросила подоспевшая Мина Хенку, которая долго прохаживалась вокруг её дома и заглядывала в занавешенные окна: не шевельнутся ли на них занавески?
- Нет.
- Дождь ли льёт, вьюга ли воет, я, душечка, обязательно отправляюсь в синагогу на утреннюю молитву. Утром Господь Бог ещё бодр и внимателен к молящимся. К вечеру Он очень устаёт, как и все старики. А мне, старухе, хочется, чтобы Он выслушал первой не жену мельника Вассермана, а меня. Ведь больше, как подумаешь, в нашем местечке и поговорить-то по душам не с кем. Все разговоры - о деньгах или о болячках. Болячек у всех всегда много, денег у всех всегда мало. Ну ладно, пошли в дом! Во дворе только куры с петухами переговариваются.
Хенка вошла в чисто прибранную комнату с вазончиками герани на подоконниках, застеленным цветастой скатертью столом и массивным, из добротного дерева, комодом. На недавно побелённой стене висела единственная фотография - молодой смеющийся Гершон в рамке, покрытой сусальным золотом.
- Садись, - предложила Мина и подвинула гостье стул. - Ты ещё, видно, по утрам беседуешь не с Отцом небесным, а со своим муженьком в постели.
Хенка промолчала. Начало её обескуражило. Она пришла сюда не за тем, чтобы вести такие разговоры, но Мина вернулась к божественному.
- Я тоже с Ним не говорила до страшного дня, когда утонул мой Гершон. Если ты в жизни ещё не теряла тех, кого любишь, не тревожь Его своими мелочными жалобами. Нечего засорять уши Всевышнего всякой чепухой. Он и без того уже давно неважно слышит.
Хенка чувствовала себя неловко. Она хотела, чтобы Мина подсказала ей, как вести себя в последние недели беременности, дала бы какой-нибудь совет, а затем согласилась принять у неё роды, но ей неудобно было прерывать хозяйку.
- Ну ладно, - как бы угадав желание Хенки, промолвила суровая, не заискивающая перед роженицами Мина, - сейчас я осмотрю тебя и попытаюсь сказать, что тебе, душечка, в скором времени судьба готовит - лёгкие роды или тяжёлые.
Повитуха водрузила на переносицу очки в роговой оправе и стала придирчиво разглядывать фигуру растерянной Хенки.
- Встань, пожалуйста, вон у того не занавешенного окна. Там больше света. Так лучше видно. Повернись ко мне боком. Так, так, - приговаривала Мина. - Теперь ты вся у меня как на ладони. Таз у тебя, прямо скажем, для родов не очень подходящий. Но против матушки-природы, милочка, не попрёшь. Какой тебя мама с папой слепили, такой ты все отмерянные тебе денёчки и проживёшь на белом свете. А твой арестант, по всему видно, уже томится в своей одиночке. Уже рвётся, бунтовщик, из тюрьмы, уже топает ножками и грозит своему надзирателю кулачками. Отпирай, мол, скорее, по-доброму, по-хорошему прошу. Так или не так? - огорошила Мина своей тирадой Хенку.
- Так. Рвётся. Топает ножками…
- Что ж! Так и должно быть. У человечка срок заключения кончается, а его, видишь ли, на свободу не выпускают.
- Почти кончается.
- Так вот, - подытожила Мина, - если судить по твоему животу, арестантик твой весьма внушительных размеров, а таз у тебя, повторяю, уж ты прости меня за прямоту, подкачал.
- Подкачал? Таз?
- Да, таз. Узковатый. Мог бы, душечка, и пошире быть. Чем шире ворота, тем доверху нагруженному возу легче из этих ворот выкатиться. Боюсь, что в помощницы я тебе не гожусь. Ведь я, душечка, даже не акушерка, действую по старинке - тут нажму, там нажму, пуповину перережу, перевяжу. А ты, голубушка, подумай - если тебе, не приведи Господь, понадобится при родах другая помощь, что мы тогда с тобой делать-то будем?
- Другая? Какая?
- Помощь доктора, а не повивальной бабки. Где ты в нашем местечке таких докторов найдёшь? Не прокатиться ли тебе с твоим бунтарём-богатырём в Каунас, в Еврейскую больницу? И у меня будет спокойнее на душе, и у тебя, хорошая моя, страхов поубавится.
- Я подумаю, Мина.
- Ты подумай, а я, моё золотко, наверное, брать грех на душу не стану. Рисковать при родах неразумно. Это из прыщика гной можно без риска выдавить, а такого здоровяка, как твой первенец, не выдавишь. Чует моё сердце - нелегко тебе достанется его приход.
- Спасибо, - гостья понурила голову.
Напуганная Хенка решила ничего не скрывать от мужа.
- Мина языком зря молоть не станет, - сказал Шлеймке, когда Хенка поделилась с ним своими страхами. - У неё опыт о-го-го! К её словам стоит прислушаться. На месте рожать, конечно, дешевле, но в Каунасе надёжнее. Не волнуйся, с Файвушем Городецким я уже договорился. Он не подведёт. А ты сиди дома, никуда не ходи. Я предупрежу Этель.
- К ней я сама схожу.
- Смотри у меня! - пригрозил ей муж с наигранной строгостью. - Не вздумай только там полы мыть…
Этель и Рафаэль встретили её с прежним радушием, но в их поведении уже сквозила легко уловимая отстранённость. И мать, и сын были похожи на утомлённых пассажиров, которые сидят на вокзале и нетерпеливо ждут опаздывающего поезда.
- Я не прощаться пришла. Надеюсь, мы ещё увидимся до вашего отъезда в Париж. По-моему, мне удастся справиться быстрее, чем господин Арон за вами приедет, хотя вы оба его очень ждёте.
- Он приедет в апреле, - сообщила Этель. - К счастью, всё уже продано. И лавки, и дом. Надо только запаковать вещи и перевезти их. Кроме мебели. С мебелью все не так просто.
- Главное, что вы наконец-то перестанете жить на два дома и будете вместе с господином Ароном.
- Не вместе, а рядом. Под одной крышей, - невесело усмехнулась Этель. - Это будет, пожалуй, точнее.
Хенка машинально кивнула. Она слушала рассеянно - думала о Еврейской больнице в Каунасе, приближающемся небывалом испытании в её жизни… Зацепившись взглядом за пустое плюшевое кресло, в котором обычно сиживал угасающий Ешуа Кремницер, Хенка вдруг встрепенулась:
- А как там наш реб Ешуа?
- Ничего хорошего. Ни жив, ни мёртв. Арон нанял для него круглосуточную сиделку. Она его одевает, раздевает, кормит с ложки, укладывает спать, иногда вывозит в коляске под сень каштанов на бульвар. - Этель перевела дух и, как бы давясь словами, выдохнула: - Все люди боятся смерти, а ведь для кого-то она - последняя великая Божия милость. Но не будем о грустном.
- Не будем, - поддержала Этель Хенка, хотя и не представляла, о чём дальше с ней говорить.
- Я уверена, мы ещё встретимся. Жизнь - циркачка, неизвестно, какой кульбит может завтра выкинуть. Кстати, я решила выплатить тебе жалованье за два месяца вперёд, - сказала Этель. - Только, пожалуйста, не возражай. Деньги всегда пригодятся. Игрушки Рафаэля и его вещи я сложила. Если мы всё-таки разминёмся, всё оставлю у Антанины, которая помогала по хозяйству покойному Абраму Кисину. Когда-то она служила и в нашем доме. Ах, если бы все её соплеменники были такими же славными, как она!..
- Что до соплеменников, они у всех разные. Наши братья-евреи не исключение. Не всех можно похвалить, - сказала Хенка и добавила: - И напоследок, простите, если я за время своей работы у вас что-то не так сделала… или сказала…
- Ну что ты! Лучшей подруги у меня тут не было. Я тебя никогда не забуду, - Этель подошла к Хенке и обняла её. - Рафаэль, ну-ка поцелуй Еньку!
Рафаэль мгновенно бросился к своей няньке и, когда та нагнулась, неумело чмокнул её в щеку.
У Хенки предательски заблестели глаза.
- Не робей! Страшно рожать только первый раз. Всё будет хорошо, - сказала Этель. - Всё будет хорошо, - повторила она. - Я стану за тебя молиться.
Хенка поклонилась и шагнула к выходу.
- Подожди! А деньги?
- Но я ведь их не заработала…
- Заработала, заработала, - засмеялась Этель. - Возьми! В Еврейской больнице никто бесплатно не рожает. - Она насилу сунула в карман пальто Хенки конверт. - С Богом!
Возле входа в синагогу Хенка столкнулась с вездесущим, как сам Господь Бог, Авигдором Перельманом. Увидев издали молодую женщину, он приосанился, причесал шершавой ладонью седые, вздыбившиеся кудри и, когда та подошла поближе, картинно поклонился.
Хенка вежливо ответила, не пускаясь в долгие разговоры, достала монету и протянула нищему.
- Премного благодарен, - прогудел Авигдор. - У беременных лёгкая рука. Кроме того, получаешь как бы от двоих сразу. - Он ухмыльнулся беззубым ртом. - Не буду задерживать. Тебя, должно быть, ждёт Шлеймке. У меня к тебе только одна маленькая просьба - роди, пожалуйста, доброго, щедрого человека. Нищих и богатых, злых и жадных на свете полным-полно, а добрых…
- Постараюсь.
У Шмулика подобных просьб не было. Забыв об угнетателях всех мастей, он, как мог, старался перед родами ободрить сестру и привёл ей в пример их самоотверженную маму.
- Хочу тебе, Хенка, напомнить, что наша мама родила десять детей, - объявил он таким торжественным тоном, как будто сама она об этом не знала.
- Ну и что из этого, по-твоему, следует? - спросила Хенка.
- Из этого следует вот что: только так можно укрепить наши рабочие ряды. Если мы, пролетарии, на одного барского сыночка или дочечку произведём на свет по девять своих здоровяков, всем угнетателям и шкуродёрам уж точно не поздоровится.
- Вот ты сам, Шмулик, со своей будущей жёнушкой эти рабочие ряды и укрепляй силачами и здоровяками.
- Ты, что, сестрица, шуток не понимаешь? Я от тебя десяти вовсе не требую.
- Понимаю, понимаю. Но если бы это тебе надо было не сегодня-завтра рожать, ты не стал бы со мной такие шутки шутить.
Ночью у неё начались схватки.
Шлеймке бросился будить своего друга Файвуша Городецкого, который одним из первых в Йонаве пересел с телеги на подержанный американский "форд". К счастью, Файвуш не спал, и оба тут же направились к машине.